ощи безжалостно реалистического письма образы капиталистов, хозяев итого мира. Таков банкир Маллер в романе «Одна жизнь», таков коммерсант Джовани Мальфенти в «Самопознании Дзено». Таковы и герои новеллы «По-предательски». Очень точно, беспощадно разоблачает Свево и их психологию, и их философию, и их жизненную практику. Писатель не прибегает ни к гротеску, ни к риторике, он не морализирует. Хищники, образы которых вылеплены уверенным, вес насквозь видящим и презирающим иллюзии художником, не слишком много разговаривают (внутренний монолог, который до Пруста, до Джойса открыл для итальянской литературы Итало Свево, — это достояние его «слабых» героев), они действуют, и их действия вытекают из железной логики, из самой сущности людей этой породы, дельцов и стяжателей.
Романы Свево, героями которых всякий раз оказывается «слабый», достоверны и значительны. Это не натурализм, тяготеющий к фотографии, и не любование занятными психологическими пустячками. Это серьезная, большая литература, отражение жизни и осмысление этой жизни. Свево пишет просто и реалистически, никогда не впадая в натуралистическую безвкусицу. Последняя короткая глава в «Самопознании Дзено» называется «Психоанализ» и написана откровенно полемически по отношению к фрейдизму. Я отнюдь не хочу доказать, что Свево не испытал, подобно множеству других интеллигентов его поколения, влияния Фрейда. Впрочем, глубокий интерес к внутреннему миру персонажей, анализ ощущений и неврозов, умение и желание вскрывать мотивы даже как будто мелких поступков, — все это было свойственно Свево с самого начала, с романа «Одна жизнь». Естественно, что Свево должен был с особым интересом и пониманием отнестись к исканиям Зигмунда Фрейда; ирония Свево относилась к преувеличениям и «издержкам» фрейдизма, к интеллектуальной моде, распространившейся после открытия «подсознания».
Я все время подчеркиваю реалистический талант Свево и считаю это правильным, но в то же время какая-то печать «конца века» лежит на его творчестве. Все герои Свево, наиболее близкие ему, по тем или иным причинам неудачники и не умеют найти себе место в обществе, отступая перед сильными, властными, жадными и самоуверенными буржуа. «Слабым» оказывается даже убийца Джорджо в рассказе «Убийство на улице Бельподжо». Отсутствие каких-либо моральных устоев сочетается в нем с безволием, страхом перед жизнью, которые роднят этого обитателя «дна» с героями романов Свево — Альфонсо Питти из «Одной жизни», Эмилио Брентани из «Дряхлости».
Но вернемся к рассказу о литературной судьбе Свево. Мы остановились на том, как его открыли для себя, по совету Джойса, французы. Незадолго до этого, в 1922 году, умер Марсель Пруст, и французская критика пошла по легкому пути аналогий и сопоставлений, в чем был какой-то резон, хотя нередко перебарщивали, искусственно подыскивая аргументы. В 1925 году итальянцы, наконец, также открыли для себя триестинского писателя. Поэт Эудженио Монтале прочитал все три романа и опубликовал большую статью «Дань уважения Итало Свево». Эта статья положила начало страстной полемике, настоящей литературной дуэли между итальянскими и французскими критиками. Многие итальянцы решительно выступали против Свево: его обвиняли просто-напросто в том, что он «плохо пишет», что его итальянский язык неуверен и беден, некрасив и невыразителен. Высказывалось даже предположение, что книги Свево нравятся французам лишь потому, что выигрывают в переводе. Некоторые критики видели в романах Свево сознательный «антилитературный протест»: по их мнению, его интересовало только содержание, только переживания и судьбы персонажей, и он сознательно ограничивал себя, избегая формального блеска. Но, разумеется, не вся итальянская критика тех лет ополчилась на Свево. После статьи Монтале появились и другие исследования, проникновенные и глубокие.
Говорить о намеренном пренебрежении, с которым Свево будто бы относился к форме, неверно. Даже сравнительный анализ языка первых и последних его вещей показывает серьезную работу писателя над стилем. Но и само несовершенство формы в какой-то мере соответствует ритму повествования, то заторможенному, то нервному. В одной из дневниковых записей Свево мы читаем: «Это человек, который пишет слишком хорошо, чтобы быть искренним». Можно найти немало других суждений Свево, которые позволяют говорить об «антилитературном протесте», только надо правильно понимать характер этого протеста. На фоне всеобщего увлечения подлинными, а также и второсортными «чисто эстетическими» ценностями, пресловутой Красотой, — позиции Свево представляют большой принципиальный интерес.
У Свево была неутолимая потребность а правде: правде характеров, взаимоотношений, поступков. Его горькие, иронические романы и новеллы при всей жестокости его таланта — глубоко человечны. Новеллы, вошедшие в наш сборник, не составляют исключения. Мы видим в них отблеск нравственной проблематики, всю жизнь волновавшей Свево, в них та же тема: деньги, деньги и связанные с ними волнения, унижения, иллюзии, предательства, — страшная правда мира, окружавшего Свево. И — смерть. Смерть, приобретающая характер символа.
В итальянской новеллистике не нашел отражения напряженнейший период между вступлением Италии в первую мировую войну и приходом к власти фашизма. То было время прямых публицистических высказываний и четкого размежевания позиций. В эти годы итальянская литература вырабатывает моральные и политические основы своего будущего развития, избирает пути, по которым различные ее представители пройдут через «черное двадцатилетие» фашистской диктатуры и через эпоху Сопротивления.
Маринетти с большинством футуристов, Д’Аннунцио и другие воинствующие «эстеты», принявшие самое прямое участие в пропаганде за вступление Италии в войну, заняли позицию, которая полностью совпадала с позицией бывшего лидера левого крыла Социалистической партии и редактора газеты «Аванти» — ренегата Бенито Муссолини. И после войны, которая, по выражению одного итальянского историка, была выиграна с таким трудом, что казалась проигранной, в годы, когда неслыханно обострились классовые противоречия, когда вся страна была потрясена выступлениями рабочих и крестьян, повторявших лозунг «Делать так, как в России», — представители этого крыла литературы идеологически подготавливали «поход на Рим» и захват власти «дуче». Но была и другая группа писателей, находившихся в решительной оппозиции к Д'Аннунцио и к футуристам. Объединившись в апреле 1919 года вокруг журнала «Ронда», они пытались отгородиться от политики, не желали также заниматься «морализированием» и выдвинули концепцию самодовлеющей литературы, стиля, который — «превыше всего», возвращения к высокой классической литературной традиции — к Петрарке, Мандзони, в особенности к Леопарди. Они в самом деле серьезно занимались литературой, разрабатывая, в частности, жанр лирической автобиографии, жанр «фрагмента», требовавший от писателя ювелирного мастерства. Но, с другой стороны, стремление к аристократическому уединению, брезгливость по отношению к набиравшему силу фашизму можно, при самой снисходительной оценке, назвать позицией обороны и не более того. Да и оборона эта была не очень активной: чтобы существовать в тогдашних условиях, «Ронда» вынуждена была идти — и шла — на очень унизительные компромиссы. Но, к счастью, были тогда среди деятелей итальянской культуры и люди совершенно иного интеллектуального и морального склада, а не только поклонники жестокости и насилия либо больные дети века. Я имею в виду прежде всего Антонио Грамши, чье имя стало символом Сопротивления, и его друга Пьеро Гобетти, ставшего, подобно Грамши, жертвой фашизма.
Между позицией Гобетти и его журналов — прежде всего выходившего уже в годы фашизма журнала «Баретти» — и позицией писателей, группировавшихся вокруг «Ронды», существовала огромная принципиальная разница. Гобетти решительно отрицал возможность для творческой интеллигенции оставаться в стороне от событий, он знал, что нельзя «сохранять нейтралитет», и очень четко выразил свою мысль; «Все политики, все борцы или в свите хозяев, или в оппозиции. Те, кто находится посредине, отнюдь не являются независимыми или бескорыстными. Скептики угодны режиму». Самый факт существования журнала «Баретти» имел исключительное значение для всей итальянской культуры тех лет. Очень многим представителям интеллигенции именно «Баретти» помог разобраться в том, что происходит и какой долг лежит на интеллектуальной элите.
Сразу после свержения Муссолини, когда союзные войска высадились в Сицилии, гитлеровцы оккупировали Северную и Центральную Италию и в стране началась гражданская война, в печати, выходившей на освобожденной территории, вспыхнула жаркая полемика относительно взаимоотношений фашистского режима и культуры. В той или иной форме (уже не по горячим следам, а ретроспективно) эта полемика продолжается и сейчас, четверть пека спустя. В самом деле, вопрос об отношениях между фашизмом и культурой, между режимом и творческой интеллигенцией, между официальной идеологией чернорубашечников и развитием литературного процесса — чрезвычайно сложен и важен. Реакционный и эклектический характер идеологии итальянского фашизма сам по себе исключал возможность создания подлинных духовных и художественных ценностей, и поэтому режиму пришлось ограничиться «соттокультурой», то есть культурой третьего сорта.
В 1966 году знаменитый итальянский поэт Эудженио Монтале, тот самый, который в свое время написал «Дань уважения Итало Свево», включил я свою книгу, вышедшую под несколько загадочным названием «Ауто да фэ», статью, датированную 7 апреля 1945 гида и озаглавленную «Фашизм и литература». Статья любопытная, остроумная и язвительная. Монтале безоговорочно заявляет, что фашизм не оставил в итальянской литературе решительно никакого следа, не выдвинул ни одного выдающегося писателя, не дал ни одного произведения, о котором стоило бы вспомнить. И это — несмотря на все старания дуче поставить литературу на службу режиму. Муссолини был, но мнению Монтале, всего лишь «желтым» журналистом и неудачливым сочинителем бульварных романов, но все же отдавал себе отчет в громадном значении литературы в жизни общества. Муссолини «отлично понимал, что провозглашенный им новый политический порядок окажется совершенно ничтожным, если не возникнет по-настоящему оригинальная и значительная литература, которая этот новый строй поддержит».