Социально-экономическая структура
К концу XIV в. в области сельского хозяйства, городского производства и торгово-банковской деятельности выработались формы и методы, остающиеся в основном неизменными не только следующие десятилетия, но и много дольше. Поверхностный взгляд на экономическую жизнь Италии последних лет XIV — первой половины XV в. не обнаруживает в ней сколько-нибудь серьезных изменений по сравнению с предшествующим периодом, чем, может быть, объясняется и почти полная неизученность этого раздела социальной и экономической истории полуострова.
Однако более внимательное вглядывание обнаруживает, что появляются то там, то здесь новые черты (пусть часто не решающие), которые говорят о том, что подспудно, незаметно для самих современников изменения не только происходят, но нередко и приобретают характер весьма тревожный[303].
Чрезвычайно интересны в этом отношении, хотя и далеко не полные данные об эволюции населения, в первую очередь самого передового из городов Италии в XIV в. — Флоренции. По данным описей населения, делавшихся регулярно для целей налогообложения — эстимо, опись 1379–1380 гг. отмечает в городе Флоренции 13 074 семей (или по-флорентийски — огней, или очагов — fuochi), что при устанавливаемой на основании той же описи средней численности семьи в 4,19 человека, дает общее количество населения города в 54 747, не включая духовенство. По сравнению с серединой XIV в. это значительное уменьшение, так как, если верить Джованни Виллани, в 1338 г. Флоренция также без духовенства имела 90 тыс. жителей. Но если сравним цифру 1379–1380 г. с цифрой, также заимствованной из данных эстимо, но на 1427 г., то увидим дальнейшее значительное снижение: на этот год город имеет 10 171 семью, что при среднем количестве в 3,65 человек на семью дает 37 225 человек без духовенства, т. е. за 90 лет, с 1338 г., население города Флоренции без духовенства сократилось более чем вдвое. Характерно при этом то, что количество населения на 1427 г. (около 40 тыс.) остается более или менее стабильным на весь XV в. и, во всяком случае, до середины XVI в., когда превращение Флоренции в столицу Великого Герцогства Тосканского приводит к некоторому повышению населения ее[304].
Тот же прогрессирующий спад количества населения к первым десятилетиям XV в. заметен и в городах и сельских местностях флорентийских владений более близких — контадо и более отдаленных — дистретто.
По данным кадастров, все контадо в целом, но без Прато, Сан Миньято и нескольких других пунктов, включенных несколько позже, имело в 1356 г. 29 245 семей (fuochi), в 1373 г. — 26 872, а в 1470 г. — 20 281 семью. Та же тенденция наблюдается и в отдельных центрах контадо. В Прато в 1365 г. — 3370 семей, в 1470 г. — 1798; в Сан Миньято в 1384 г. — 1499 семей, а в 1470 г. — 600; в Эмполи в 1356 г. — 578 семей, в 1470 г. — 330; в Чертальдо в 1356 г. — 197 семей, в 1470 г. — 81; в Фильине в 1350 г. — 462 семьи, в 1470 г. — 256 семей.
То же с полной ясностью проявляется и в городах дистретто: в 1350 г. население Поджибонзи, по данным кадастра, имеет 583 семьи, около 3 тыс. жителей, а в 1470 г. — 318 семей. В Сан Джиминьяно в 1227 г. (до включения во Флорентийский дистретто) население составляет около 5 тыс. человек, в 1427 г. в городе 573 семьи — около 3195 человек.
Приведенные цифры, как уже сказано, далеко не окончательные, являются, однако, весьма убедительными для доказательства резкого, иногда доходящего до 50 %, а иногда и переходящего этот предел падения населения Флоренции, ее контадо и дистретто между серединой XIV — серединой XV в. Мы не знаем точно, когда именно произошло это снижение, да вряд ли можно фиксировать для него какую-нибудь определенную дату, но есть основания предполагать, что оно стало заметным, между 1404 и 1427 гг.[305]
Весьма трудно и, пожалуй, невозможно при современном состоянии источников сколько-нибудь убедительно объяснить причины этого явления. Можно предполагать, что причины эти были те же, которые заставили на переломе между XIV и XV вв. Флоренцию, как и другие передовые государства Италии, перейти от республиканских форм политического устройства к формам монархическим.
Полная победа богатых горожан в союзе с остатками феодальной знати, окончательно оттесняющих от власти, а затем и от надежд на лучшее будущее основные массы производительного населения, несомненно, была одной, может быть, важнейшей из этих причин.
Трудящиеся массы как города, так и деревни, в течение полутора столетий боровшиеся за свои экономические и политические права, одержавшие в этой борьбе немало серьезных побед, разбуженные гуманистическим учением, постепенно проникшим в самую толщу народного сознания, под влиянием этого ученья привыкшие считать себя такими же свободными и полноправными гражданами, как богатейшие «жирные» пополаны, теперь опустили руки, устало отошли в сторону, что не замедлило сказаться на самых различных сторонах жизни передовых центров Италии XV в.
Несомненно, что кроме причин внутреннего порядка, действовавших в каждом центре в отдельности, но складывавшихся и в некую общую тенденцию, немало влияло на экономическое положение Италии и намечающееся к концу XIV в. изменение общей политической, а в связи с этим и хозяйственной ситуации во всей Западной Европе.
Как ни расценивать эти изменения (а современная наука делает это весьма противоречиво), считать ли их сводящимися к общему упадку, или, наоборот, к общему подъему,[306] но признать их наличие приходится. А из этого признания следует, что и Италия не могла оставаться в стороне от их последствий.
Столетняя война между Англией и Францией вступила после мира в Бретиньи (1360 г.) в новую фазу. Во Франции прогремела гроза «жакерии», а в Англии восстание Уота Тайлера потрясло социальную структуру страны. В Германской Империи правление Карла IV сделало Чехию центром государства, значительно изменило ее политическое устройство, экономику и культуру и вместе с тем подготовило гуситское революционное движение. На Балканах продвижение турок угрожало всему Средиземноморью, и в первую очередь итальянской восточной торговле.
Источники только изредка, и то случайно, дают нам возможность заглянуть в механизм происходящего в самых глубинах жизни Италии конца XIV — начала XV в. перелома, но каждое оброненное ими указание такого рода особенно ценно.
Так, живущий и пишущий в первой половине XV в. сиенский новеллист Джентиле Сермини в одном из своих рассказов, более напоминающем простую запись увиденного и услышанного, чем новеллу в полном смысле этого слова,[307] пишет, что в 1424 г. в Сиене свирепствовала эпидемия чумы. Спасаясь от нее, автор уезжает в глухую горную деревушку сиенского контадо и оказывается в кругу крестьян-пастухов, которых он, образованный и избалованный горожанин, характеризует так: они «хотя глазу казались животными разумными (animali razionali), но заслуживали названия животных диких (animali brutti) из-за своих занятий, грязных, грубых и материальных (zotichi, grossi е materiali), деревенщин, мужиков, неучей, неблагодарных, не имеющих никаких человеческих чувств и благородства». Люди эти занимаются только охраной и выгоном на пастбище скота и очень редко приезжают в город, так что в самом их быте ясно обнаруживается, что они никогда не общались ни с кем, кроме животных. Из этой явно преувеличенной, презрительной характеристики явствует, однако, что крестьяне, которых описывает новелла, отнюдь не принадлежат к числу сельских жителей, живущих вблизи и испытывающих сильное влияние города, наоборот, это отсталые горные пастухи, в среде которых можно было бы ожидать сохранения воспитанной веками рабской покорности, отношения к окружающей социальной действительности как к чему-то неизбежному и неизменному. Однако это далеко не так.
Тоскуя в окружении кажущихся ему грубыми и неразвитыми людей, автор, однако, от скуки записывал незаметно подслушанные им разговоры, по возможности сохраняя все их выражения и неуклюжие фразы. Записывает он и разговор местных жителей с прибывшим в селение со своего дальнего горного участка крестьянином по имени Ронконе, рассказывающим о своей жизни и взаимоотношениях с владельцем земли, на которой он сидит испольщиком.
«Скажи мне, — спрашивает один из собеседников, Пьоджа, — какие у тебя отношения с твоим землевладельцем?» «Плохие, да накажет его бог», — отвечает Ронконе и объясняет, что если владелец и окажет ему иногда какую-нибудь помощь, то потом требует за нее такой расплаты, что не захочешь и помощи. Правда, хозяин помог ему выдать замуж дочку, дав ей приданое в 50 лир, платье, кофту, свадебный венец и новые туфли, но ведь все это он сделал из страха перед богом, а не для него. «Стыдно было, — добавляет Ронконе, — не подарить еще пару красных туфель, и если бы у него самого были бы деньги, он обязательно сам купил бы их, чтобы пристыдить богача».
«Да, недаром говорят, — откликается Пьоджа, — что эти горожане хорошо относятся только к самим себе». А Ронконе продолжает: «Посмотри на мою жену, перебирающую шерсть, которая так спутана, что мне не остается и малой части ее, посмотри на моих ребят, совсем раздетых и разутых, а владелец все же требует половину всего: сыра, яиц, фруктов, овощей, льна, шафрана. Все надо делить пополам. А я падаю от усталости, добывая и обрабатывая его половину всего, так же как и мою». «Видит бог, — говорит Пьоджа, — это слишком много, давать ему половину всего, как ты говоришь, я же утверждаю, что ты болван. Делай как я, работай тайно, когда есть время. Сказать тебе правду, ты слишком хорош, я бы так не поступал!».
«Ты смеешься, — парирует Ронконе, — жена владельца дала на днях моей жене пару чулок, совсем разорванных на коленях, и старую, рваную юбчонку и сказала: "Возьмите, сделайте из этого что-нибудь вашим малышам". Дала она также два платка для моих девочек; и она думает, что сделала великое дело, а у них самих так много всего, что дом ломится от добра! Ах! Если бы было возможно (