— Я за тебя испужался. Думал, вдруг хочешь князя сгубить?
— Чего? — удивился Иван. Но тут же усмехнулся: — Полно. Выбрось из головы.
Нет, не собирался он губить хозяина. Одно теперь целиком захватило Болотникова: откупиться. И не только о себе помышлял он. Хотел выкупить и сироту, да решил не говорить ему ничего, пока все не сделает. А уж тогда вдруг сказать: «Ну, Павлушка, пошли со двора». — «Куда?» — спросит сирота. «Да куда хошь. Вольные мы с тобой люди. На все четыре стороны можем идти».
После катанья с гор был обед. Князь славился хлебосольством. Случалось обедать у господина и Болотникову. И сегодня тоже было сказано, чтоб приходил.
За столом гости нахваливали блины да закуски, вспоминали нынешнее катанье. Лишь самый важный гость, пожилой боярин, которого Иван видел впервые, был скуп на слова и не набивал утробу, как другие. А блины в доме у Телятевского и впрямь были на славу. В дни масленицы тесто всегда ставила бабка Авдотья. Уж что она с ним делала, чего добавляла, как заговаривала — никто не ведал. Но блины из ее опары получались — объедение.
Болотников хоть и обедывал часто при Андрее Андреевиче, да знал свое место, держался скромно, неприметно. Он сам не мог понять, за что стал княжеским любимцем среди холопов. Перед хозяином не лебезил, голову ниже других не гнул. Но, может, это и ценил в нем Телятевский?
Князь был весел, много ел и пил, но вот посерьезнел, отодвинул чашу, приказал:
— Ступайте все прочь! Мне с боярином поговорить надобно.
Кто не расслышал в людском гомоне, кто встал не очень-то спешно. Андрей Андреевич ударил по столу кулаком — загремела посуда.
— Прочь, говорю!.. Олухи!.. Али взашей гнать?..
Все опрометью кинулись вон.
На дворе уже было темно. Лишь народившийся месяц тускло светил сверху. Болотников пошел через широкий двор к людской, но возле старой липы приостановился, поднял голову, засмотрелся на месяц. Вспомнился первый зимний поход. Там, в Ливонии, ратники часто смотрели вечерами на небо. Говорили — все чужое, лишь месяц да звезды родные.
Из своей каморки вышла бабка Авдотья. Поставила на землю чан, сдернула с него тряпицу, быстро зашептала:
— Месяц ты, месяц, золотые твои рожки! Выгляни в окошко, подуй на опару.
Старуха заговаривала тесто для блинов. Но масленица уже была на исходе. Завтра наступал ее последний день — прощеное воскресенье. А там семь недель великого поста.
С надеждой и тревогой ждал завтрашнего дня Иван Болотников. Скорей бы прошла ночь. Утром он передаст деньги Андрею Андреевичу.
Стало быть, воля?
Воля!..
Прощеное воскресенье
На заутрене отец Филарет, осанистый и грузный, тяжко опустился на колени перед прихожанами: «Ежели словом, делом или помыслом причинил кому зло и виноват перед тем…» Потом на колени стали все и просили друг друга простить. За что?.. Такой уж у православных день — прощеное воскресенье.
После службы Болотников шел домой как не по земле. Будто не касался ее — летел.
— Ты куда так, Иван? Погоди. — Павлуша не мог угнаться за ним.
Хотелось ответить: «За волей, Павлушка, поспешай!..»
Князь выслушал Болотникова молча. Посмотрел на два холщовых мешочка с деньгами, которые Иван выложил на стол. Спросил только:
— Пошто Павлушку вызволить хочешь? Не брат, не родня какая. Кто он тебе?
— Сотоварищ.
— Ишь ты! Сотоварищи в бою бок о бок рубятся. Какой он тебе на моем подворье сотоварищ?
— Верный, — коротко молвил Болотников.
— Похвально, коли за сотоварища вступился. Возьму за него деньги. — Андрей Андреевич отодвинул один мешочек в сторону. — А твой долг пока не приемлю. Забирай деньги назад.
— Помилуй, князь. Как же так? — от неожиданности проговорил тихо, почти шепотом, Иван.
— А так. У меня еще побудешь. Али худо тебе здесь? Одет, обут, за столом у меня ешь. Над другими холопами поставлен.
— Истинно говоришь, князь. Да только…
— Что только? — Телятевский холодно уставился на Болотникова.
Знаком был Ивану этот взгляд. Не предвещал он ничего хорошего.
— Все так, господин. Да только не жизнь мне без воли, — закончил Иван свой ответ.
— А волю дам, у меня останешься?
— Не ведаю.
— Вот и подумай покамест. На пасху поговорим.
— Нет, князь, — дерзко возразил Болотников, — забирай долг, а мне подпиши вольную. На то мое право.
— Право?.. — Андрей Андреевич вдруг усмехнулся. — Про новое уложение слыхал? Про уложение государя нашего Федора Иоанновича? Так вот. Говорится в нем, что холоп никуда от своего хозяина уйти не может. Даже коли долг выплатит.
Болотников, пораженный, молчал.
— Мне не веришь, ступай в Холопий приказ. Там все узнаешь. По новому уложению холоп должен служить до смерти своего господина.
— Нет! — закричал Иван. — Не может того быть…
Князь подступил к Болотникову, схватил за ворот.
Иван побледнел. Подумал: «Ударит — убью».
Но Телятевский, шумно выдохнув, отпустил.
— Доколе я с тобой препираться буду? Убирайся!
Оставив деньги, Болотников вышел прочь.
— Волю, видно, за верную службу не купишь…
Потянулись в тяжком ожидании неделя за неделей.
Но и на пасху не получил Иван вольную от Андрея Андреевича. Князь даже разговаривать толком не стал, бросил на ходу:
— Успеется… когда пожелаю.
И тогда вспыхнула у Болотникова давно угасшая мысль: «Бежать!»
Ватага
К лету, когда стало теплее, Болотников принялся подыскивать надежных людей. Начальный над холопами человек, Иван знал, кто из них на что способен. Первому доверился Павлуше. Затем отобрал еще восьмерых. Говорил с каждым отдельно. Многого сулить не мог. Но одно обещал твердо — казачью вольницу. Она манила, звала всех.
…В николин день вышли из Москвы. Вначале Иван остерегался погони, вел ватагу лесными тропами. Продвигались быстро и на девятый день подошли к Епифани, что стояла в верховьях Дона.
Смеркалось. Понемногу вечерний туман окутал ложбинку, поросшую ольховыми кустами, а оттуда расползся во все стороны. По ложбине бежал верткий ручей.
— Заночуем здесь, — сказал Болотников и сбросил с плеч дорожную суму. Он зачерпнул в ладонь из ручья, попробовал: — Вкусна водица. Ну что, други, запаливай огонь.
Павлуша достал трут, огниво, высек искру.
Костер разложили в яме, чтобы кто чужой не увидел. За все время пути Иван был осторожен, на ночь выставлял караульных или сам сидел до утра, не смыкая глаз. Даже в деревни ватага не заглядывала: беглых повсюду ловили, сажали в темницы, потом кого возвращали хозяевам, кого себе забирали — крепостными всяк разживиться не прочь.
В пути голодали. Ели ягоды и коренья, ставили в речках вершу, да народу-то десять человек… Третьего дня, правда, повезло: удалось забить выскочившего из чащобы кабана. Но тут не все гладко вышло. Раненый зверь успел пропороть клыком ногу Степану — самому сильному из ватаги. Пришлось сделать носилки, нести по очереди.
Когда нажгли в костре углей, стали жарить на прутах мясо.
— Сюда бы да кусок хлеба! — глотая слюнки, мечтательно сказал Павлуша.
— Может, и соли хошь? — усмехнулся один из сидевших рядом.
— Соли… — произнес кто-то, — я ее аж на вкус позабыл.
Посыпались шутки:
— Да она сладкая, навроде меда.
— Позабыл, ворочайся в Москву к хозяину. Он те соли даст.
— Да каши с маслицем… Березовой.
— Будет, ребята, зубы скалить, — сказал Болотников. — Ешьте да на боковую.
После еды выпили согретой в казанке воды, улеглись. Трава и кусты были мокрыми от росы, но военные холопы князя Телятевского ко всему привычные — сразу уснули.
Болотников лежал на спине, глядя в звездное небо. Подумал: словно солью краюху присыпали. Вздохнул, повернулся на другой бок, провалился в сон.
Не спали двое караульных, сидели рядышком, переговаривались, но затем один предложил:
— Я малость сосну, а ты постереги. Потом растолкаешь, подменю.
Второй караульный привалился к нему, долго слушал, как капала с кустов роса, и незаметно задремал.
…Рано поутру ехали ложбиной четверо оружных всадников. Углядели они: лежат подле кустов люди, спят. Мигом определили:
— Беглые!
Открыл Болотников глаза, а над ним служилый на коне — копье наставил, да еще улыбается. У копья древко длинное, наконечник будто жало острое.
— Как почивал?.. — спрашивает. — Не жестко ли?.. Да не балуй. Саблю брось вон туда… Не то так есть к земле приколю.
Иван поглядел на товарищей. Над тремя из них нависли копья. Стало быть, четверо конников против десятерых пеших. Вроде бы сила на стороне служилых, одного только не знают они: не просто беглые мужики пред ними, но воины бывалые, в ратном деле наторевшие.
— Куда, говоришь, саблю бросить? — переспросил Болотников, чувствуя, как девять пар глаз впились в него, ловя малейшее движение.
— А вон туда. — Всадник мотнул головой.
В тот же миг Болотников резко дернул за древко. Служилый, не удержавшись, упал с лошади да так и не встал — железное жало проткнуло его насквозь.
Лихо бились служилые. Но все полегли у ручья средь ольховых зарослей…
Не даром далась победа и болотниковцам. Двое получили раны от удара копьями. У Ивана с локтя сочилась кровь.
Тела убитых Болотников велел затащить в кусты. Степана и двоих раненых посадили на лошадей.
Павлуша подвел вожаку коня. Но Болотников отказался, велел навьючить на него всю поклажу, чтобы люди шли налегке.
— Так пойдем. Не ровен час кинутся искать служилых.
Когда над ложбиной поднялось солнце, они были уже далеко.
…А Дикое поле приближалось с каждым шагом. И воздух становился пьянящим, целебным. Даже раны перестали ныть. Весело пересвистывались в траве суслики. Гордо кружили в чистом небе беркуты.
Дышалось легко.
Степь!