"Простите, говорит, не знал вашей силушки".
"Да какая, турист, у нас силушка. Вот земля стоит, вот ветер дует, вот ручей журчит, вот огонь горит. А наша служба - сердце к этому приложить. Приложишь и слышишь - надо, брат Ваня, помочь. А отчего не помочь, раз руки есть. Начнешь делать, смотришь - а тебе все, что на свете есть, на свой манер подсоблять начинает. Так и живем - вместе".
6
Другой раз идет Данило с добычей к дому. А только-только первые листочки желтеть начинали, солнышко к вечеру клонится, благодать. Дорога тихая; а мешок тяжеленный - как раз на зиму новые валенки с галошами.
Умаялся, сел спиной к дереву, глаза прикрыл - отдыхает. Сидел, сидел - вдруг чувствует: не один я тут сижу. Раскрыл тихонько один глаз - ничего. Дорога, кустики, солнышко вечернее. Раскрыл тихонько другой - ничего. А все равно - не один, хоть ты тресни.
Потом видит - сбоку в кустиках то ли тени морочат, то ли марево какое. Ждет, не шелохнется. Долго ждет. Постепенно тени складываются так, будто сидит кто. То ли зверь, а только ближе к человеку, только маленькому, с булку. Да и то сказать - вроде человек, а вроде нет, так, не пойми что.
"Кто же такой?" - думает про себя Данило. А в голове словно шепчет кто-то, но без звука - Сван.
"Ишь ты, - думает Данило. - Сван. Что за Сван? А вот так... Сван - и все тут".
А сидят все неподвижно. Данило сидит, и человек тоже. То есть - вроде человек.
"Сван, - думает Данило. - Сван... Откуда такой Сван?" А на это ему - никакого шепота, а представляется вдруг, как будто что-то - давным-давно. И что - непонятно, но уже так давно, что душу захолаживает. И так печально становится, как будто ни головы, ни тела, ни дома, ни крова, а только - долго, долго... И словно бы что-то и было, но так давно, что уж и неважно, было или нет; и уже и не одиноко, а вообще как будто и нет никого. Одна видимость, пустая игра света. Даже и слова такого нет.
Сидит Данило, и словно бы его нет, легкий-легкий стал.
Чувствует запах дыма от печки, чувствует, как солнышко на листочках играет, как Иван шти варит, как Машина Дарья в сарае стоит, яблоками из того угла пахнет. И все у него этак складно получается - и он тут, и Сван, и дым из трубы.
Потом все прошло. Сидит он опять у дерева на пустой дороге, солнце село, до дома рукой подать.
Пришел домой. Иван и вправду шти варит.
"Вот, Ваня, такое дело примнилось..."
"А и не примнилось вовсе, Данилушко. Есть такое, да только названия ему никакого нет. А что встретил его - хорошо. В природе - оно все к какой-нибудь пользе сложено".
Был и другой случай. Вышел ночью Данило из избы, сделал свои дела и пошел глядеть - что и где. Затаился под елкой, смотрит - как луна светит. А на другом конце поляны вдруг будто идет кто-то, беззвучно, качается. Длинный-длинный и голову на грудь свесил, как верблюд. Прошел - и ничего, как и не было его. Даже Ивану забыл поутру рассказать, только через месяц вспомнил.
А еще раз сидит в доме один, вдруг слышит: "Фея Внутреннего Гуся". И все. Ничего не понял, решил, что примерещилось.
7
Если хорошо поискать, то до сих пор можно найти в мире древнюю вещь.
Иван пошел далеко за омуты и раскопал одну - нечаянно - под холмом. Соскоблил землю как мог, ухватил за бок, и домой.
Поставил на лавку под дерево, ждет, чтобы Данило пришел, объяснил ему про находку.
Пришел Данило с мешком, поставил было наземь, видит - Иван сидит, как новый чайник, на лавку пальцем кажет.
"Вот, Данилушко, и я монплезир нашел". Поглядел Данило, и тоже сел. Так и сидят молча. Потом Данило встал, походил вокруг. Послюнявил палец, потер сбоку, сковырнул грязи комочек.
"Знаешь, брат Ваня, не видал я такого никогда. Давай, что ли, в ручье помоем". - Отмыли с нее солидно земли, опять принесли, поставили. Стоит себе. Данило с одного боку подберется, с другого - не понять. А то, как художник, к крыльцу отойдет, сощурится, голову откинет и пальцами в воздухе шевелит. А Иван присел на корточки и головой вертит: то на вещь, то на Данилу.
Уж вечер близится.
"Знаешь, Ваня, не понять никак".
"Оставим-ка тут ее на ночь. Утро вечера мудренее".
Оставили, пошли в избу кашу есть. Потом за чай сели - а все не спокойно. То один, то другой исподволь наровят в окошко глянуть - как там.
А на дворе темно. Ничего не видно.
Легли спать. Не спится. Ворочаются. Данило терпел-терпел, не выдержал, говорит: "Интересно, как там она?" А Иван - с лавки: "Да вот и я, Данилушко, думаю..."
Запалили лампу, выходят. Из-под дерева кто-то фырк - и за угол. Хозяин, значит, тоже засурьезнился про вещь. А сама она стоит себе на лавке, никакого виду не подает. Интеллигентный предмет, хотя и непонятно что.
Так всю ночь и маялись. Утром выходят - а в природе такая благодать, как будто все часы встали и радио выключилось. Травиночка стоит к травиночке, лепесточек к лепесточку, как на подбор, каждая росинка брильянтом лежит, ветер на деревьях листочками шепчет. Солнышко сквозь зеленые веточки светит, и слова такого нет, чтобы сказать про это, да и незачем.
А среди прочего стоит на лавке древняя вещь, да и что, собственно? Хорошо стоит.
Чтобы лавку не занимать, Иван из лесу пенек сухой оттягал, отпилил ровнехонько. Стоит теперь вещь у входа в сарай, ну чисто как в музее.
8
Снится Ивану, что он вовсе не Иван, а капитан Семипалатинский, и держит в доме круговую оборону. Выкопал окопы, траншеи, рвы, настроил полный двор брустверов с надолбами; куда ни плюнь - то землянка, то дзот. Обложился ядерными арбалетами, постреливает по елкам. А в елках кум Родион хоронится, тоже бастионов понатесал, осадных башен, и знай себе атакует подъемный мост. И вовсе он не кум при этом, а восставший герцог Родион. Подъемный мост-то ладно, его Ричард Второй шесть лет атаковал, укатил себе с носом домой, в Тауэр; а вот огород, где картошка, - действительно слабое звено в обороне. Конечно, там давно не картошка, а прыгающие мины, но стена в этом месте - чисто видимость, а угловая башня, даром что из камня, за два века горела одиннадцать раз.
Мучается Иван такими мыслями, входят тут в избу герольды и провозглашают:
"Король Замка Колесницы!"
Иван думает - с каких-таких пор в Замке Колесницы король, и где королева? - в это время заходит в избу Данило, мантию - на лавку, и говорит:
"Сэру брату Ивану Белая Дама Острова шлет приветствия и просит передать дар - новые валенки с галошами к наступающей зиме".
Естественно, по такому поводу пир на весь мир, съезжаются принцы и чемпионы со всей области, - турнир, головы летят, как капуста, вечером в ворота стучатся барды и услаждают слух. И видит Иван, что безо всякой причины все вокруг начинают засыпать, чувствует, что и самого под стол тянет.
Это, натурально, бунтовщик Родион со своими друидами замаскировался под бардов. Летает сам собой по избе меч, поражает спящих принцев да чемпионов, а Иван и встать не может. Короче, отрубил Родион ему голову, поставил на пенечек у сарая, стало место заколдованным. Стоит Иван головой на пеньке и думает думу.
А наследник Ивана продолжает правое дело, лес весь сжег, друидов отравил портвейном и нанес герцогу Родиону в чистом поле сокрушительную победу. Остался Родион один-одинешенек, вскочил на белого коня, пронесся, как ветер, по полю, запрыгнул на подъемный мост, пролетел над огородом с минами и богатырским ударом вонзил копье в угол избы. Загорелась изба, как порох, остались одни валенки с галошами. Стоит голова Ивана, думает: "Хорошие валенки, да не в пору они голове".
И еще думает: "Как же это мы вдруг с кумом так все устроили, что ничего не осталось, одни рытвины да пепелища?"
Летит мимо ворон, говорит голосом туриста: "Это-то дело понятное, вот как вы раньше жили - это тайна глубокая". В дым черный преобразился, по ветру рассеялся. И другой кто-то - то ли сзади, то ли непонятно откуда - шепчет так печально: "Было, было все это, так и было..."
И затих.
Один ветер свищет, пыль ворошит. Стоит голова Ивана в чистом поле, над ней звезды вращаются, картины показывают, как все есть, как будет и как было. Слезы из глаз мертвых катятся - неужто это и все, что в мире есть?
Долго так стояла голова, вот уж и звезды погасли, затихло все. Начинает небо светлеть. И видит Иван - идет кто-то по полю, а там, где прошел, - травы зеленые встают.
Подходит ближе - мать честная, так это ж Данилушко.
Данилушко, да не тот - как в ручье холодном отмытый, глаза ясные, идет - легче воздуха, и смеется.
Подошел еще ближе, говорит: "Что, брат Иван, насмотрелся снов, хочешь еще или проснешься?" Иван хочет головой кивнуть, во рту все пересохло - а не может, шеи нет.
Набычился весь и проснулся.
Свет в избе утренний, такой ласковый - душа наружу белыми слезами рвется. Сел Иван рывком на лавку, одеяло сбросил - и настоящими слезами заплакал - от счастья, что живой. А тут и Данило входит, с котлом каши: "Вот, брат Ваня, кашки сварил. Вставай, есть будем".
Иван на лавке сидит, головой трясет, слезами обливается - сказать ничего не может. Но так все хорошо, дальше - некуда.
"Спасибо тебе, Данилушко, давай кашку есть".
9
Нет такого закона, чтобы в природе чего-либо не было. Хочет Данило выйти ночью на полянку, глядь - занята. Сидит на самой середке кто-то, сразу не разобрать. Присмотрелся - хозяин сидит, видно, что делом каким-то занят, не шелохнется. Разобрало Данилу любопытство, что за дело такое у хозяина. Пошел к избе, Ивана кличет.
"Брат Ваня, или спишь?"
"Не сплю, Данилушко, на крылечке сижу, в звездах картины наблюдаю".
"Сходи со мной, брат, разъясни явление природы".
Приходят к поляне, смотрят из-за кусточков.
"Никакого, Данилушко, в этом секрета нет. Хозяин шотландию слушает".
"Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Шотландию?"
"А то как же. У людей видишь сколько аппарату выстроено - телевизор, да грамофонт, и автомобиль всякая в доме стоит. А хозяин - что же, лыком шит? Ему станет интересно - что где; он по лесу пустится, все свои нервы, как корешки, выпустит, ходит-ходит, глядь - вот она, шотландия, происходит. Он сядет и слушает всякое".