Прилежный и послушный был ученик. Лишь иногда мелькают настораживающие строчки: «Нотное пение не умеет», «Церковный устав не знает».
Почти двадцать лет спустя после окончания училища в 1839 г. Никитин напишет о бурсе-мачехе:
Ах, прости, святой угодник!
Захватила злоба дух:
Хвалят бурсу, хвалят вслух;
Мирянин — попов поклонник,
Чтитель рясы и бород —
Мертвой школе гимн поет.
Ох, знаком я с этой школой!
В ней не видно перемен:
Та ж наука — остов голый,
Пахнет ладаном от стен.
В заключении стихотворения (оно смогло появиться в печати лишь полвека спустя после написания) выражена надежда автора:
Но авось пора настанет —
Бог на Русь святую взглянет,
Благодать с небес пошлет —
Бурсы молнией сожжет!
В 1839–1843 гг. Никитин продолжил образование в Воронежской духовной семинарии, которая к тому времени имела уже почти вековую историю. Когда-то она могла гордиться своими профессорами: в конце XVIII в. здесь преподавал известный своими учеными трудами и культурными начинаниями Е. А. Болхоритинов; в 20—30-е годы XIX в. читали лекции философы А. Д. Вельяминов и П. И. Ставров. В семинарии учился А. П. Серебрянский, автор популярной студенческой песни «Быстры, как волны дни нашей жизни…» и трактата «Мысли о музыке», восхитившего В. Г. Белинского. В ту пору, когда учился Никитин, еще живы были восторженные воспоминания о литературном кружке A. П. Серебрянского, который посещал его друг А. В. Кольцов. Но, кроме преданий, мало что отрадного сохранилось об этом учебном заведении.
По указу 1838 г. семинарский курс был изуродован нелепыми преобразованиями. «Все, что несогласно с истинным разумом Св. Писания, — гласило новое установление, — есть сущая ложь и заблуждение и без всякой пощады должно быть отвергаемо». Еще один удар духовной семинарии нанесла в 1841 г. реформа, проведенная обер-прокурором Св. Синода Н. А. Протасовым. Из учебной программы изгонялись остатки светского образования и утверждалось то, что соответствовало «истинной религии».
Поначалу у Никитина еще хватало терпения учиться сравнительно хорошо и получать «единицы» (тогда высший балл), но в философском классе, на четвертом году обучения, он совершенно охладел к богословию; на уроки Св. Писания вообще не являлся, по ряду предметов имел «недостаточные» оценки, а по библейской истории даже «ноль».
По случайным автобиографическим запискам и воспоминаниям можно фрагментарно восстановить картину жизни Никитина той поры. Бывший семинарист П. В. Цезаревский, в частности, с отвращением пишет об учебном деле, замечая: «Перепутанность предметов была удивительная…»
Перемены состояли в сомнительных увеселениях (пьянки, карты, «кулачки», знакомства с сельскими «психеями» и т. п.), в которых Никитин никогда не участвовал.
Не сулили радостей и встречи с преподавателями. В 1842–1843 гг. семинарию возглавлял Стефан Зелятров, немощный, почти в паралитичном состоянии старичок, которого возили в коляске. Об учителе философии В. П. Остроумове один из его бывших питомцев, рассказывал: «Сухое и монотонное изложение своих предметов этим преподавателем, придерживавшимся записок и руководства, наводило скуку на слушателей, и мы с нетерпением ждали звонка. Из его обращения к ученикам в памяти сохранилась только одна фраза, которую он сказал в ответ на поздравления учеников с получением чина коллежского асессора: «Что наши чины, когда нет ветчины». Галерею подобных портретов можно было бы продолжить.
Находились, правда редко, и преподаватели, отдававшие много сил просвещению молодежи. Среди таких — учитель словесности Н. С. Чехов, первым заметивший любовь Никитина к поэзии и его тягу к стихотворчеству. Педагог поддержал творческие опыты своего воспитанника. После знакомства с Никитиным в ноябре 1853 г. А. П. Нордштейн сообщал о нем в одном из писем: «Начал он писать стихи еще в семинарии, и как профессор одобрил его первый опыт, то с тех пор он и писал для себя, потому, как он сам сказал, что иное само просится в стих. Сочинения в семинарии проповедей на заданные тексты… ему надоели». Действительно, темы сочинений были удручающими: «Память праведного с похвалами», «Знание и ведение суть ли тождественны?», «Возможно ли знание вне форм пространства и времени?» и т. п., о чем Никитин позже с издевкой писал в «Дневнике семинариста». Пытливый юноша все больше охладевал к семинарии. В годовой ведомости появились «недостаточные» оценки и пометки: «Не был неизвестно почему».
В 1843 г. Никитин был уволен из философского отделения семинарии «по малоуспешности, по причине нехождения в класс». Вскоре пришла беда — умерла мать, а «свечные» дела отца пошли все хуже и хуже. Никитин, облачившись в мужицкое платье, стал торговать в разнос всякой мелочью на базаре. Мечту об университете пришлось бросить. «Вон вчёный идет», — смеялись знакомые, завидев на толкучке худого угрюмого малого с лотком на ремне через плечо.
В 1844 г. Савва Евтеич разорился вконец и, с трудом собрав нужную сумму, купил постоялый двор на улице Кирочной. «Дворничать» приходилось сыну, так как «батенька» собутыльничал с извозчиками и не мог приглядывать за шумным хозяйством.
После одуряющей дневной беготни Никитин уединялся и занимался тем, что называл своей «второю жизнью» — слагал стихи. Об этом в письме к Аполлону Майкову он скажет: «Слагал среди грязи обыденной жизни, при говоре и плоской брани извозчиков, при покупке и продаже овса и сена, при насмешках своих мещан-собратьев, которые иногда видели меня с карандашом в руке…»
Через десять лет появится его знаменитая «Русь», и он встретится с Н. И. Второвым…
ВТОРОВСКИЙ КРУЖОК
Когда этот лысоватый, большелобый, угрюмый на вид, с добрыми, чуть печальными глазами человек приехал в Воронеж в 1849 г. и занял место советника губернского правления, вряд ли кто думал, что он сможет растормошить, казалось бы, заснувший купеческо-мещанский городок. После памятного 1848 г. общественная жизнь даже в столицах замерла — наступила эпоха «мрачного семилетия», а в провинции тем более притихли и затаились.
Николай Иванович Второв сумел сплотить вокруг себя кружок местных интеллигентов, занявшихся изучением здешней истории, статистики, этнографии, фольклора, также вопросов естественнонаучных. К нему потянулись учителя, чиновники, журналисты, образованные купцы — все, кто устал от провинциального прозябания и жаждал высокого духовного общения.
Сын самарского «соляного» пристава из захудалых дворян-помещиков, Второв ко времени переезда в Воронеж успел пройти большую жизненную школу. В юности поссорился с отцом из-за его крепостнических замашек и ушел из дома, когда представилась возможность, отпустил «своих» дворовых людей на волю. В период учебы на словесном факультете Казанского университета (1834–1837) сблизился со студентами (среди них был будущий писатель П. И. Мельников-Печерский), интересовавшимися новыми философскими и политическими теориями. Упорно изучал труды Гегеля, Гердера, сочинения социалистов-утопистов, в подлиннике читал Шекспира, Байрона, Ж. Санд, Гёте, Гейне, затевал смелые литературные проекты, например, выпуск «Энциклопедии русской изящной литературы».
Курляндское (немецкое) общество литературы и искусства в 1842 г. избрало молодого филолога своим членом (позже его заслуги оценят и другие научные содружества).
После окончания университета служил библиотекарем, чиновником, некоторое время был домашним учителем, редактировал «Казанские губернские ведомости». Не ужился с местными администраторами и в 1845 г. перебрался в Петербург, где, кроме других должностей, занимал место чиновника в общем департаменте министерства внутренних дел. Через руки Второва проходили многие «дела» о притеснениях крестьян помещиками, и, как гласит один из официальных документов, он «имел свою долю влияния на направление таких дел в смысле, конечно, гуманном».
В Петербурге Второв посещал знаменитые Литературные салоны, был знаком с П. А. Вяземским, В. Ф. Одоевским, Ф. И. Тютчевым, М. Н. Загоскиным, В. А. Соллогубом, В. И. Далем; среди его корреспондентов Н. И. Надеждин, Н. И. Лобачевский и другие известные личности. Николай Иванович и сам выступал в качестве литератора. Так, известна его статья о поэте-сентименталисте Г. П. Каменеве, опубликованная в альманахе «Вчера и сегодня», где печатался и В. Г. Белинский.
Как демократ-просветитель Второв не обладал четко выраженным социальным мировоззрением, будущее России он склонен был видеть в сельской общине, уповая на здоровую основу нравственной природы русского человека. Радушно-доброжелательный, этически требовательный до ригоризма[2] к себе и людям, щепетильный в вопросах чести, он привлекал всех, кто задыхался в лабазно-мещанской атмосфере.
Иван Никитин, несмотря на разницу в воспитании и образовании, нашел во Второве родственную душу, увидел в нем высший нравственный и эстетический авторитет. Поначалу, конечно, общество Второва повергало поэта в неописуемое смущение. «Я был так не смел, — говорил Никитин, — что садился обыкновенно на кончик стула, вскакивал быстро, если кто заговаривал со мной, и сохрани Бог, коли не ласково — у меня, бывало, даже коленки дрожат, и в голове так все спутается, что я и слов не найду».
Тактичный Второв сумел ободрить поначалу диковатого в манерах мещанина-семинариста — да так успешно, что тот скоро совсем превратился в светского человека, и, как говорят очевидцы, стал щеголять в «немецком платье», постригся по моде и уже не смотрел исподлобья в кругу новых знакомых. Внешнее и внутреннее превращение Никитина произошло благодаря таланту Второва-педагога, которым он был наделен с юности.