ообщением о взятии русскими турецкого города Карса. Поэтическая натура не выдержала, и в никитинской тетрадке тут же появилось громкое, дышащее восторгом «На взятие Карса». «Как ему не стыдно писать такие вещи!» — сказал Второв друзьям, не решаясь, видно, прямо упрекнуть автора и тем самым оскорбить его искренний порыв. Никитин узнал о возмущении друга и забросил свое одописание.
Крымская кровавая эпопея кончилась для России бесславно. «…Севастополь ударил по застоявшимся умам», — писал историк В. O. Ключевский. Раздались голоса о необходимости либеральных реформ, появились всякого рода «записки», авторы которых призывали покончить с крепостным правом. Заметнее других прозвучали «Голоса из России», пришедшие из Лондона усилиями А. И. Герцена и Н. П. Огарева. С глаз Никитина тоже будто спала пелена. «После битвы с внешним неприятелем, — пишет он 25 марта 1856 г. А. Н. Майкову, — пора нам, наконец, противостать врагам внутренним — застою, неправде, всякой гадости и мерзости».
Поэт включается в противостояние общественных сил и пишет стихотворение, которое вызовет бурную противоречивую реакцию и разделит круг его друзей и знакомых на два лагеря. Он создает своего знаменитого «Пахаря»:
С ранней зорьки пашня черная
Бороздами подымается,
Конь идет — понурил голову,
Мужичок идет— шатается…
Уж когда же ты, кормилец наш,
Возьмешь верх над долей горькою?
Из земли ты роешь золото,
Сам-то сыт сухою коркою!
Труден хлеб земледельца, на каждом шагу его подстерегают то непогода, то прижимистые купцы; заканчивая скорбный монолог, поэт восклицает:
Где же клад твой заколдованный,
Где талан твой, пахарь, спрятался?
На труды твои да на горе
Вдоволь вчуже я наплакался!
Никитин опасался за «Пахаря», предчувствуя сопротивление казенных литературных надсмотрщиков. «Жаль, если цензура не пропустит… — беспокоился он в письме к А. А. Краевскому. — Я, как умел, смягчил истину; не так бы нужно писать, но лучше написать что-нибудь, нежели ничего, о нашем бедном пахаре». Приглядывавший за «поведением» «Отечественных записок» цензор запретил печатать стихотворение, недовольный его «мрачным колоритом». Лишь через год «Пахаря» удалось опубликовать в «Русской беседе».
Никитин не первый обратился к теме русского земледельца. Двадцать лет назад прозвучала «Песня пахаря» Алексея Кольцова. Но в ней рисовался трудовой крестьянский праздник, мужику было «весело на пашне». Никитинское видение пахаря иное: усталое прячется солнце, в подсознательной памяти крестьянина то град, то жара… В ритме «Пахаря» монотонность и тяжесть; краски поля поблекли, им соответствуют и словесные тона — тускловатые, прозаически-будничные. Всего в девяти строфах целая мужицкая эпопея.
Критики «Пахаря» вновь напомнили его автору о Кольцове. Действительно, аналогия естественная, да и как ей не быть, если Никитина так многое роднило с его старшим собратом: схожесть судьбы, общие знакомые (А. Р. Михайлов, П. И. Савостьянов, И. А. Придорогин и др.), родные места, даже литературный авторитет у них был один — Белинский. Свои симпатии к Кольцову Иван Саввич выражал не раз; кольцовский «Лес» был его любимым произведением, восхищался он и «Косарем». Удивительно, что до сих пор не выяснено, встречались ли они в Воронеже.
Идейно-художественное родство поэтов-земляков отмечалось многократно. Важнее, думается, указать на их отличие. Его помогает выяснить одно глубокое замечание Белинского: «…влияние великого поэта заметно на других поэтов не в том, что его поэзия отражается в них, а в том, что она возбуждает в них собственные их силы: так солнечный луч, озарив землю, не сообщает ей своей силы, а только возбуждает заключенную в ней силу…» Пример Кольцова действовал на Никитина вдохновляюще, но автор «Пахаря» «откланялся» поэтической манере своего земляка уже на раннем этапе творчества.
Никитин отличается от Кольцова, как вечерняя заря от утренней, не потому, что последняя краше, — каждая хороша по-своему, и тем более не потому, что он «сумеречный» поэт (как раз к «утреннему» мотиву он обращался охотнее). Никитин рациональнее, эпичнее, сдержаннее, в его лирическом стихе меньше полутонов, он жаден до целого так же, как озябшему не до красивого платья, а голодному — не до деликатесов. Это не значит, что в своей художественной системе он беднее. Он иной по стилю мышления, тематическим привязанностям, лирической стихии сюжета, композиционному построению.
И если говорить о чьем-то влиянии в «Пахаре», то, наверное, Некрасова, да и то с оговорками. В пору, о которой идет речь, им еще не были написаны «Размышления у парадного подъезда», «Песня Еремушке», «Железная дорога» и другие произведения, ставшие народными.
В письме к Второву от 20 сентября 1857 г. Никитин делится приятной новостью: «Некрасов у меня есть, не утерпел — добыл, — сообщает он о приобретении «Стихотворений» издания 1856 г. и добавляет: — Да уж как же я его люблю!» Это не единственное свидетельство внимания к «музе мести и печали». Симпатию к ней внушал Никитину авторитетный для него А. Н. Майков, писавший воронежцу 20 октября 1854 г. из Петербурга: «Одна только душа здесь есть поэтическая — это Некрасов…» Иван Саввич мог знать о нем из доверительного источника. Вот как вспоминал об этом литератор Ф. Н. Берг: «Еще в воронежском кружке… мне привелось наслушаться много разных толков о Некрасове. Глава, если можно так сказать, этого кружка Н. И. Второв был в родстве с одним юным студентом, жившим вместе с Некрасовым на одной квартире и поддерживавшим оживленную переписку со своим родственником… Старые письма его, довольно длинные, неоднократно прочитывались местами вслух — в них полушутливо-полусерьезно обрисовывались крайняя нужда и лишения молодых людей». Мемуарист рассказывает, что некоторые стихотворения Некрасова во второвском кружке заучивались наизусть. Симпатии Второва к поэзии главы «Современника» несомненны, в архиве сохранились его собственные списки произведений Некрасова, в частности «Родины», а в каталоге второвской библиотеки значится некрасовский сборник 1856 г. Очевидно, что свою любовь к поэту Второв передавал и Никитину.
Но в кружке воронежских интеллигентов были и противники Некрасова. Один из самых ярых — А. П. Нордштейн, «человек хладнокровный, но любящий и понимающий», как характеризовал его близко знавший А. Н. Майков.
Никитин питал самые дружеские чувства к Нордштейну, почитая его за «благороднейшее существо». Но их поссорил «Пахарь». 26 апреля 1856. г. конфликт уже обозначился: «…в стихотворениях ваших, — заявляет Нордштейн в письме к «милому Ивану Саввичу», — вы изменили и взгляд и лад и стали упорно писать какие-то некрасовские едкие сарказмы».
25 марта 1857 г. Нордштейн высказался вполне: «Я опять о «Пахаре». В нем не предмет коммунистский, а мысль коммунистская», затем следует целая программа славянофильско-эстетского толка, бичуются Герцен и его сторонники как заклятые «враги России».
Нордштейн со свойственным ему прямодушием и поверхностностью суждений («…я человек небыстрого ума», — аттестует он себя) выразил те идеи, которые в более изящном философском оформлении старался привить Никитину А. Н. Майков. В одном из писем он поучает своего воронежского ученика: «…произведения партии, своего времени, живут лишь минуту и умирают… Пусть вокруг нас кипят и враждуют страсти; наш мир — художество…»
А что же Никитин? Он уже не тот робкий стихотворец, который два-три года назад послушно внимал своим наставникам. Жаль, что его письма к Нордштейну не сохранились, но все-таки корреспонденция последнего позволяет судить о позиции автора «Пахаря».
Поначалу Никитин сопротивляется в шутливо-дружеском тоне, но, по мере усиления нападок доброжелателя, его защита становится все более серьезной и твердой. Он не разделяет патриархально-славянофильских теорий своего оппонента, не соглашается с тем, что «Запад гниет». Расхождения между взглядами Никитина и Нордштейна становятся настолько непреодолимыми, что последнему пришлось признать: «Общие интересы для нас исчезли…».
«НЕ ЧИТАТЬ — ЗНАЧИТ НЕ ЖИТЬ»
Рост поэта совершался стремительно, и требовались только благоприятные обстоятельства, чтобы из стихослагателя он стал поэтом. Такой духовной эволюции помогли книги.
Не любивший рисоваться Никитин, признавался А. Н. Майкову, что круг его чтения до появления в свет первых поэтических опытов был довольно узок и не отличался какой-либо системой. «Но в продолжение почти двух годов, покамест печатались мои стихотворения (имеется в виду сборник 1856 г. — В.К.), — замечает поэт, — я прочитал довольно книг и книг хороших; в голове у меня просветлело…» Книги стали его университетом, мечту, о котором пришлось оставить.
В процессе духовного возмужания ему помог Второв и его богатая библиотека. Любовь к книге Николай Иванович Второв унаследовал от отца Ивана Алексеевича, не чуждого литературных занятий, составившего солидную коллекцию печатных изданий и списков бесцензурных произведений. И. А. Второв слыл весьма образованным человеком, лично знал Пушкина, Жуковского, Крылова, Рылеева, Дельвига, о встречах с которыми он, конечно, рассказывал сыну. Большого капитала он детям не завещал, но зато завещал городу Казани свое ценное книжное собрание, позже ставшее основой местной публичной библиотеки. Часть литературы перешла к сыну. Он ее усердно пополнял, особенно во время службы в Петербурге, а когда переехал в Воронеж, библиотека Н. И. Второва была здесь, пожалуй, одной из лучших. Сохранился подробный каталог книг Н. И. Второва, им написанный.
Во второвской библиотеке Никитин мог иметь доступ к сочинениям русских авторов от Радищева до Некрасова; пользовался он и прекрасными личными фондами А. П. Нордштейна, помещиков Потапова и Плотникова.