Иван Алексеевич, пользуясь передышкой, спросил его, где находится в настоящее время наша главная армия.
— Ах! — отвечал Наполеон, — ваша главная армия пошла по Рязанской дороге (он не знал еще, что она перешла на Калужскую).
Иван Алексеевич сделал ему такой же вопрос относительно Витгенштейна.
— Ах! — отвечал Наполеон, — ваш Витгенштейн находится в стороне к Петербургу и разбит совсем Сен-Сиром{13}.
Желая пустить пыль в глаза, Наполеон говорил, что наши бумаги совсем падают и мы кончим банкротством.
Когда Иван Алексеевич напомнил ему о своем желании получить пропуск для выезда из Москвы, он сказал:
— Я пропусков не велел давать никому, зачем вы едете, чего вы боитесь? Я велел открыть рынки.
После всей этой комедии Наполеон сказал, что так как Иван Алексеевич просится выйти за французские аванпосты, то он против этого ничего не имеет, но ставит условием, чтобы он, проводя всех своих в то место, которое им назначит, сам отправился бы в Петербург и рассказал государю все, что видел, что государь будет очень рад видеть всему очевидца-свидетеля.
Иван Алексеевич заметил, что он не имеет права на такую смелость.
Несмотря на отрицательный ответ, Наполеон предложил несколько способов представиться государю. Это вынудило Ивана Алексеевича сказать ему, что хотя он и находится теперь в его власти, но как верный подданный государя императора Александра просит не требовать от него того, чего не может и не должен обещать ему.
На это Наполеон возразил: «Хорошо, я напишу письмо императору, в котором скажу, что призывал вас и говорил с вами». Он передал Ивану Алексеевичу содержание письма, сущность которого состояла в том, что он желает мира, и кончил тем, что он должен это письмо отвезти в Петербург и, сколько помню, слышала, что взял с него честное слово доставить его государю. Иван Алексеевич был в необходимости согласиться.
Этого довольно, — сказал Наполеон. Затем спросил, не имеет ли он в чем нужды.
В крове и защите моего семейства, пока я здесь, — отвечал он.
— Герцог Тревизский сделает все, что может, Иван Алексеевич откланялся и вышел.
Мортье отвел им комнаты в доме генерал-губернатора{14} и распорядился, чтобы они не нуждались в съестных припасах. Его метрдотель доставил им даже и вина.
Вскоре после этого, рано утром, Мортье прислал к Ивану Алексеевичу своего адъютанта с приказанием явиться во дворец. Он нашел Наполеона совсем одетым. Император французов ходил по комнате сердитый, озабоченный, начиная сознавать, что его опаленные лавры скоро замерзнут и что тут не отделаешься такой штукой, как в Египте{15}. Все окружавшие его знали, что план войны нелеп, но на все замечания он отвечал: «Москва». В Москве догадался и он.
При входе Ивана Алексеевича Наполеон взял запечатанное письмо, лежавшее на столе, и подал ему, говоря: «Я полагаюсь на ваше слово». На конверте было надписано: «À mon frère l'Empereur Alexandre»[17]. Так я слышала из рассказа[18].
12 сентября, в полдень, Иван Алексеевич со всеми своими оставил Москву, в сопровождении почти пятисот человек, из крестьян, принадлежащих Яковлевым, проживавших в Москве по паспортам, и многих посторонних лиц, которые, узнав о пропуске, просили их взять с собою под видом прислуги или родственников.
В письме Ивана Алексеевича к его сестре, Елизавете Алексеевне Голохвастовой, от 24 октября 1812 года, сказано:[19]
«…Мы выехали из Москвы, доехали под Клин, откуда внезапно я должен был ехать в Петербург, не имев ни позволения, ни способа даже и объясниться о причине моего отъезда. И так я вдруг принужден был, почти не простясь, расстаться и на неизвестность со всем тем, что было беспрестанным предметом неусыпного моего, при врагах, старания, что тем паче для меня было прискорбно и тяжело, что сверх всякого чаяния и возможности, чудесным образом, мне удалось свершить свободный и, елико возможно, спокойный наш выезд из Москвы, из рук вражьих. В таком-то положении они уже без меня прибыли в Новоселье»[20].
Так как их экипажи со всей поклажей взяты были неприятелем, то им для выезда даны были четырехместная карета[21] и линейка. В карете ехала Луиза Ивановна, кормилица с ребенком и нездоровый Павел Иванович. В линейке остальные.
Отряд французских улан проводил их до русского арьергарда.
Вокруг Москвы стояла французская кавалерия в боевом порядке, она пропустила многочисленную толпу выходцев. Провожавшие их уланы, в виду русского войска, раскланялись и пожелали им счастливого пути.
На наших передовых войсках Ивана Алексеевича приняли как лицо подозрительное. Спустя минуту их окружили казаки и повели в главную квартиру арьергарда. Тут начальствовали полковник Иловайский 4-й и Винценгероде. Они ночевали у Иловайского. На другой день Иловайский приказал казакам проводить Ивана Алексеевича до деревни Давыдкова, где находился Винценгероде, который тотчас же отправил его на фельдъегерских в Петербург в сопровождении офицера. Прощаясь с Иловайским, Иван Алексеевич просил его о своем семействе. «Оставаться им здесь невозможно, — говорил Иловайский, — кроме того, что мы не вне ружейных выстрелов, можно ждать со дня на день серьезного дела», но дал слово, что поможет им доехать в Тверскую губернию, в имение Петра Алексеевича — Новоселье. На слова Ивана Алексеевича, что они без денег, Иловайский сказал: «Будьте покойны; даю вам слово сделать все, что возможно, чтобы доставить их покойно до назначенного места».
По прибытии Ивана Алексеевича к Петербургской заставе предъявлено было приказание везти его прямо к графу Аракчееву и в его доме задержать. Граф принял Ивана Алексеевича очень ласково и сказал, что император приказал ему взять от него письмо Наполеона, в приеме которого дал ему расписку. Он пробыл в Петербурге около месяца под арестом в доме Аракчеева. К нему никого не допускали. Один Шишков приезжал по приказанию государя расспросить о подробностях пожара, вступлении неприятеля и его свидании с Наполеоном. Он был первый из очевидцев, явившийся в Петербург. Наконец Аракчеев объявил Ивану Алексеевичу, что государь велел его освободить, не ставя ему в вину, что он взял пропуск от неприятельского начальства, что извиняется крайней необходимостию, в которой он находился. Ему велено было ехать немедленно, позволили только видеться и проститься с братом Александром Алексеевичем. Въезд в Петербург ему был запрещен и на будущее время.
За этим событием в жизни Ивана Алексеевича следовали годы глубокого покоя в Москве и расстройства здоровья от поездки в осеннее время на фельдъегерских.
Иловайский сдержал слово. По отъезде Ивана Алексеевича в Петербург он отправил его семейство до ближайшего городка с партией пленных, под прикрытием казаков, в тех самых экипажах, которые даны им были для выезда из Москвы, снабдил их деньгами и вообще сделал все, что было возможно в суете и тревоге военного времени.
16 сентября они прибыли в Новоселье. Петра Алексеевича там уже не было; опасаясь приближения неприятеля, он выехал из Новоселья в Весьегонск. 18-го числа Павел Иванович Голохвастов в Новоселье скончался и был погребен подле Новосельской церкви[22]. Спустя десять дней по его кончине Луиза Ивановна со всеми своими выехала в костромское именье Ивана Алексеевича Сельце-Пелье, где и прожила до весны в крестьянской избе со всеми неудобствами.
Из письма Петра Алексеевича к княгине Хованской, писанного из Кашина, видно, что он возвратился в Новоселье в исходе сентября, где вскоре получил известие о внезапной кончине своего сына, и был поражен апоплексическим ударом.
Весной Катерина Валерьяновна перевезла его в Тверь — лечиться.
Вслед за выездом Петра Алексеевича приехал в Новоселье Иван Алексеевич, а за ним и Лев Алексеевич. В это-то время я и увидала в первый раз маленького Сашу. В первых числах июня Лев Алексеевич навестил в Твери больного брата, затем уехал в Швецию{16}, куда был послан зачем-то к Бернадоту, и возвратился в Россию уже в исходе лета.
В июле Иван Алексеевич и Александр Алексеевич были у больного брата в Твери. Еще до приезда их Катерина Валерьяновна успела устроить духовное завещание (говорили — фальшивое), которым Петр Алексеевич оставлял ей свое благоприобретенное имение — сельцо Шумново[23].
В продолжение всего лета Луиза Ивановна с детьми оставалась в Новоселье и почти не расставалась с моей матерью и теткой. То они были у нас в Корчеве, то мы у них в Новоселье,
Время это представляется мне точно в тумане, сквозь который только местами прорезываются довольно отчетливые образы, частию же, что было тогда, знаю из рассказов.
В памяти у меня осталось, как я тревожилась и огорчалась тем, что внимание и заботы всех обращены были на маленького, слабого здоровьем Сашу, а меня совсем забывали; чтобы привлечь к себе мать, я начинала к ней ласкаться и уверять, что люблю ее больше, нежели Саша, что Саша глуп, не умеет ни ходить, ни говорить. Мать брала меня на колени, целовала и говорила, что Саша не ходит и не говорит не по глупости, а от того, что еще мал и нездоров. А ты, добавляла она, как старшая, Должна беречь и забавлять его.
После таких разговоров я, видя, как Саша переходит с рук на руки и мать моя заставляет его прыгать на своих коленях под песню, как танцевала рыба с раком, а петрушка с пастернаком, или как пляшет заинька, я и сама начинала перед ним петь и прыгать. Саша, глядя на меня, улыбался и тянул ко мне ручонки. Говорили, что Саша был ребенок серьезный, как будто всматривающийся во все, что его окружало.
Всего больше я огорчалась, когда тетушка Лизавета Петровна забавляла Сашу. Кроткая и рассудительная, она умно и терпеливо занималась мною, рассказывала мне сказочки, показывала в книгах картинки, объясняла их и всем этим так привязала меня к себе, что я не отходила от нее целые часы. Помню, как однажды в сумерки, сидя подле нее на диване, я измеряла свои чувства к разным лицам видимыми предметами.