ал накрапывать дождь, мало-помалу дождь разошелся и превратился в ливень. Петр Семенович раскинул поверх коляски кожу, застегнул кожей со стеклышками с боков и превратил коляску в карету. Сидя в полусвете, под шум дождя, скатывавшегося с кожи экипажа на землю, мы вступили в разговор с Натальей Ивановной. Она нам рассказала, что дядя с кончины своей жены стал вести жизнь самую уединенную, даже по зимам перестал переселяться в Тулу, как бывало прежде. В отъезжие поля с соседями уже не ездит, а охотится иногда один с своими псарями и собаками, большею же частью сидит дома, занимается хозяйством, садом и оранжереей да забавляется с двумя детьми-воспитанниками. При этом старушка намекнула, что мать этих детей не чужда дяде.
— Да вы не извольте тревожиться, — добавила она, обращаясь ко мне, — дяденька ей забываться не позволяет; у него «знай сверчок свой шесток». Кушанье ей идет со стола, чаю пей вволю; разносчик заедет, выбирай любого ситца на платье, любой платок на шею, а место свое помни. Боже упаси! ведь знаете дяденьку — барин настоящий. Вы, чай, помните Дуньку Галкину — она и есть. Лицо конопатое, некрасивая, да простая такая, не то чтобы она ему понравилась, и нравиться-то нечему— мало ли у нас девок лучше ее, полна девичья пялешниц, — ну, так у этой что ни год, то сын, вылитый барин, по детям и мать хороша. Двое старших померли — красавцы были, уж как он по них убивался! — остались двое меньших. Он было их в воспитательный дом отослал, а как старших господь прибрал, то и приказал взять обратно. Утешается ими, а баловать не балует. Дети больше на моих руках растут: она ничего не смыслит. Не сладко мне все это, говоря по правде, — добавила Наталья Ивановна, глубоко вздохнувши, — греха много, против закона божия; лучше бы женился на ровне, еще какие невесты-то знатные шли за него! — и теперь молодец из себя, ну, так слышать не хочет. Ничего не поделаешь — его барская воля.
— Я помню Дуняшу, — сказала я, — она девушка добрая, но недалекая, жила в загоне. Как она держит себя теперь?
— Как? — ответила Наталья Ивановна тоном, в котором слышалось пренебрежение. — Никак. Где ей, дуре, держать себя. Встанет утром растрепанная, расстегнутая, сядет в девичьей на лавке за самовар и пьет чай до пота лица, крепкий, как пиво, да все внакладку. Потом нарядится в пестрое платье, накинет на плечи купавинский платок, подвернет под него руки и пойдет ходить по двору либо по дворовым, а то в сад отправится. Стал было барин ее грамоте учить — в толк не взяла, так, научил какие-то стихи рассказывать да на гитаре бренчать, по ней таковское дело. Работать не умеет, в хозяйстве толку не знает. Дело ее было известное: чистить, мыть да полы подтирать. По Дуньке и родным ее пошла честь и милость: отцу ее дяденька ваш пожаловал лесу на новую избу; матери новую плахту и кичку хорошую. От барщины отрешил. Дядя проштрафился — просила, помиловал. А ведь знаете, у дяденьки расправа коротка, по-военному, позабудь шутить, по одной половице ходи, на другую посматривай.
— А как прислуга на нее смотрит?
— Известно как — ненавидит.
— Почитает ли она вас, Наталья Ивановна?
— Не забывается. Да ведь меня и дяденька-то, дай бог ему много лет здравствовать, уважает. Помнит, что выкормила, вынянчила его и добро его сберегаю.
Таким образом, разговаривая да рассуждая в дороге, мы знакомились с новым бытом дяди. В полдень останавливались кормить лошадей; с вечера приставали у знакомых другого нашего спутника, Петра Семеновича, на ночлег. На третий день, на закате солнца, перед нами засветился между вербами пруд сторожевой, поля сжатого хлеба, по которым кое-где синел забытый серпом василек. Вскоре показался плетень нижнего сада, бани, белый, с красными полосами, флаг на бельведере дома — знак присутствия в нем помещика, наконец и сам дядя на крыльце, в белой артиллерийской фуражке с красным околышком. Он стоял один. Завидя нас еще издали, снял фуражку и замахал ею в знак привета.
Когда мы вошли в залу, дядя благодарил нас, что его навестили, и, показавши на ряд парадных комнат, радушно сказал:
— Вся эта половина в вашем распоряжении, прошу быть как дома и ничем не стесняться, позвольте и мне вести мой обычный образ жизни.
Дом дяди был деревянный, большой, какие бывали у большей части помещиков того времени. Широкий коридор разделял его на две половины: на парадную и домашнюю. К одной стене коридора приделаны были шкафы, где хранились платья, дорогая парадная посуда, ненужные вещи, старые газеты. Парадная половина состояла из обширной залы, гостиной, спальной и небольшого кабинета, отворявшегося в цветочную оранжерею. Стены этого кабинетика были обтянуты в складку шелковой материей лимонного цвета, такой же материи драпировка затеняла окно, у которого стоял маленький письменный столик. Диван и кресла были обиты пунцовым казимиром. Вся эта половина дома окнами обращена была в сад. В гостиной между двух окон находилась стеклянная дверь, отворявшаяся на широкий балкон с колоннами и широкими ступенями, убранными цветами. Песчаная дорожка отделяла балкон от длинной грядки лиловых ночных фиолей, душистого горошка и расписных турецких гвоздик, окаймлявших зеленый лужок.
Дядя расположился в половине домашней, обращенной окнами во двор; на нем виднелись голубятня, скворечница, конура цепной собаки и качели. Половина эта состояла из передней, столовой, довольно просторного кабинета дяди, в котором он проводил большую часть времени, маленькой спальной и галерейки, ведущей в обширную девичью, с дубовыми лавками и громадной лежанкой. У окон девичьей помещалось несколько пялец. Коридор, начинавшийся от столовой, оканчивался комнатой, которую я занимала, бывши девочкой. Я навестила ее. Те же диваны огибали стены, те же книги лежали в шкафу; я их пересмотрела и перенесла в спальную «Детей аббатства»{11}; прибавился в бывшей моей комнате только садок с канарейками, прикрепленный над дверью.
К обеду приехал сосед, приятель дяди, Никанор Иванович Чалищев. В два часа старый буфетчик Антоныч, с салфеткой, перекинутой через руку, бесстрастным голосом провозгласил: «Кушать готово», — и все двинулись к столу. За стулом каждого севшего за стол стал слуга, держа левой рукой у груди чистую тарелку, и немедленно заменял ею ту, с которой было все съедено, затем снова вооружался чистой тарелкой. Обед дяди почти всегда состоял из пяти-шести блюд, превосходно изготовленных поваром, учившимся стряпать в Английском клубе. Между жарким и пирожным подали шампанское. Когда пили за наше здоровье, поздравляя с браком, раздались выстрелы из пушек. У дяди вблизи дома стояло шесть пушек.
После обеда в гостиной подали кофе и десерт из фруктов, между которыми находились тарелки с горохом и бобами. Дядя хвалился перед соседом ананасами, дынями и разными сортами яблоков и слив. Разрезая, объяснял достоинство, вкус и аромат каждого. На вечерней заре мы с Вадимом пошли с удочками на пруд, находившийся в саду, половить карасей. К нам подсел старик садовник с мальчиком-внуком и вступил в разговор о рыбной ловле, рыба клевала отлично. Мы беспрестанно выдергивали удочки с трепещущими карасями, блестевшими золотистой чешуей, и сбрасывали их в ведро с водою. За ужином караси эти явились на сковороде, жаренные в сметане с луком.
Земледелие, особенно садоводство, были любимыми предметами занятий дяди. Поселившись на житье в Чертовой, он по своему плану разбил около дома сады, обнес их живым ивовым плетнем, провел около плетня широкую липовую аллею и сам образовывал садовников. Кроме дорогих фруктовых деревьев, в саду было пропасть цветов и такое множество розанов, что когда они осыпались, то листочки их, разносимые ветром, розовым ковром устилали землю около кустов и ближайших дорожек. Сад был образцовый и давал хороший доход.
Образ жизни и система хозяйства помещиков того времени, сколько я могу себе представить, были выработаны в определенную форму и передавались преемственно. В домашнем хозяйстве все было свое, начиная с прислуги: приказчики, конторщики, экономы, официанты, повара и всевозможные мастеровые; в девичьей — экономка, барские барыни, фрейлины при барыне и барышнях, горничные, чистые и черные, кружевницы, пялешницы и проч. Таким образом, начиная от выевших до низших должностей служителей, от мебели До тончайших кружев — все было свое. Полевым и в обширном объеме домашним хозяйством заведовал сам помещик; внутреннее мелочное хозяйство и воспитание детей было в заведовании помещицы. Когда дети подрастали, девочек отдавали в пансионы и институты, мальчиков — в кадетские корпуса, в инженерное училище; помещать в гимназию считали унизительным. Большею же частию брали к себе гувернеров и гувернанток и приготовляли детей дома. Сыновья очень молодыми поступали в полк, достаточные — в кавалерию; в полку кутили, на что старшие смотрели довольно снисходительно, предполагая, что молодому человеку надо «перебеситься». Молодой человек, в большинстве случаев, дослужившись до чина поручика, иногда до ротмистра, выходил в отставку, поселялся у родителей, разъезжал по соседям, охотился с собаками, ухаживал за барышнями, танцевал, влюблялся, женился, родители молодых награждали, отделяли, и те начинали жить с небольшими против родителей изменениями, сообразно с духом времени. Помещикам при крепостном праве трудно было представить себе возможность жить иначе; да и большая часть принадлежавших им людей считали этот строй жизни правильным, а власть помещиков над собою законной до того, что без протеста допускали себя бить и покорно ложились под розги за косой взгляд, за собаку, и только разве в утешение себе высеченный выругает господ за глаза. Вообще же как владелец, так и принадлежавшие ему люди были уверены, что все, что ни сделает барин, он знает отлично за что и зачем. Конечно, такой порядок вещей мог продолжаться только до тех пор, пока большинство тех и других считали его законным.
Дядя неизменно держался этого же образа жизни и практического хозяйства без нововведений, без риска и больших затрат; по достаточным средствам своим он не отказывал себе ни в довольстве, ни в некоторой роскоши. Крестьяне у него работами не отягощались, но с них строго взыскивалось добросовестное исполнение барщины. Равномерно взыскивалось исполнение возложенных обязанностей как с дворовых людей, так и с комнатной прислуги. Дворовых и комнатных, состоявших при различных хозяйственных должностях, насчитывалось в Чертовой более полутораста человек. При взрослой прислуге для посылок держались девочки и мальчики-казачки, которые воспитывались щелчками и подзатыльниками. Кроме народа при деле, состояло до двадцати пяти человек при псовой охоте — утешении дяди. Со дня своего водворения в деревне и до кончины дядя ни на волос не изменил ни системы хозяйства, ни образа жизни: вставал он в шесть часов утра, пил чай один и в это время читал газеты, затем ехал верхом осматривать полевые работы и другие хозяйственные заведения; возвратясь домой, осматривал сад, оранжереи, парники, завтракал, гулял, велись разговоры, в два часа обед, десерт, затем ложились отдыхать, и по дому распространялась непробудная тишина. Отдохнувши, развлекались прогулкой, полдником, разговорами; в шесть часов чай, в девять ужин, отдавался приказчику приказ по хозяйству, и в де