Конечно, Авербах любитель таких слов, я это понимаю. Но, видимо, он увлечен искренне.
Потом вещь сразу пойдет в альманахе «Год XVII». Они закрепляют ее за собой. Это превосходно.
Авербах передал слова Горького: главное — не торопиться, не спешить. Когда я заикнулся, что на последующую книгу понадобится не менее полутора лет, Авербах сразу согласился и одобрил.
В общем, отношение ко мне изменилось в корне. Авербах говорит:
— Я читал главы Киршону, Сутырину. Все хвалят. А потом объявляю, что это писал Бек, и никто не верит.
И еще наговорил много разных разностей.
Сказал: дадим денег, Горький сам напишет в Кузнецкстрой, что вещь такая-то — такая-то, и надо еще работать, нельзя в незрелом виде давать драгоценный материал и т. д. и т. д. В, общем, говорит, ни о чем не думай, думай только о работе.
10 августа.
Малеевка. Как тяжело, как тяжело приниматься за работу.
Сейчас утро, позавтракали, надо садиться писать — и не хочется. Сегодня опять была бессонная ночь. Устал, здорово устал,
Рад телеграмме о твоем выезде в Москву. Это последнее мое письмо из Малеевки в Кузнецк.
Вследствие усталости новые главы получаются очень, очень сырыми. В них мало находок. Но все-таки я допишу. Когда текст лежит на бумаге, даже самый черновой, видишь слабости и провалы.
Я вижу, что у меня нет образа Эйхе. Эйхе есть, появляется тут и там, а образа нет. Я и раньше это как-то понимал, но сейчас это режет глаз. А ведь Эйхе — одно из центральных лиц в дальнейших главах. Надо так же любовно его вылепить, как и Курако. А я почти ничего об Эйхе не знаю. Значит, надо работать, собирать материал, просить, чтобы о нем рассказали, идти к его жене, к его друзьям, к нему.
Меня очень интересует и образ Бурова — председателя Гипромеза (да и образ — собирательный — самого Гипромеза). Это тоже не доработано. Тоже не доведено до степени образа.
Но я не унываю, не страшусь. Верю, что дело мне по силам. Нужно только время, время, время.
Меня здорово подбодрил Авербах. Вот у них правильная установка — не торопись, доработай до спелости. Как я за это благодарен! Мне самому этого хочется больше всего — доработать, довести,— и я боялся, что не позволят. Авербах предлагал мне взяться одному за писание всей истории Кузнецкстроя. Надо обдумать. Но об этом поговорим, когда приедешь.
1934
12 февраля.
Второй день я в Новосибирске. Вчера отправил телеграмму Авербаху. Вот ее текст: «Столковался редколлегией по всем вопросам но ввиду поведения краевого оргкомитета напечатавшего в припадке восторга черновики без разрешения автора ныне припадке раскаяния начавшего кампанию проработки категорически заявляю отказе дальнейшей работы заявление высылаю почтой днями буду Москве Бек».
Заявление я составлю окончательно завтра утром (вчера и сегодня весь день — беседы для книги).
Немедленно послать телеграмму заставило меня следующее обстоятельство. В крайкоме встречаю В. — это бородач, член здешнего оргкомитета, претендующий на роль идеологического вождя в Новосибирске, заявляющий себя участником больших революционных событий в Сибири,— встречаю В. и говорю:
— Вот мне с вами надо провести беседу.
Он отвечает:
— Никаких бесед я с вами вести не буду, никаких материалов не дам, я не считаю вас способным писать историю завода.
Добавляет:
— Разговаривать с вами не стану, выскажусь в печати.
И все это нервно, брызжа слюной, задыхаясь.
Как хорошо, что я заранее решил, как буду реагировать на подобные афронты. В душе я даже обрадовался вспышке В.— внесена ясность: работать нельзя. Пишу телеграмму и иду (по совету Андрея Кулакова, с которым я встретился и поболтал) к культпропу крайкома Колотилову. У него на столе как раз лежит перепечатанное на машинке письмо в главную редакцию по поводу моей книги, которое принесено ему на подпись. Уголком глаза вижу: «Культпроп возражает против издания…»
Я даю ему свою телеграмму (копию) и в возмущенном тоне рассказываю про резолюцию. У меня осталось впечатление, что резолюция была согласована с Колотиловым (он ее защищал по существу), однако он сразу сказал:
— Я первый раз слышу, что вещь напечатана без вашего согласия. Это меняет все дело.
И тут же позвонил в «Сибирские огни». Итина — ответственного редактора — не было, его зам Коптелов ответил, что он слышал об этом, но точно не знает.
Я заявляю, что на собрании не было принято никакой резолюции.
— Значит, это подлог? — спрашивает Колотилов.
— Безусловно.
Рассказываю про В. Прощаюсь, оставляя Колотилова в некотором смущении.
Потом я зашел в редакцию «Сибирских огней». Там Итин и кто-то еще. Итин пытается кое-как выпутаться, сваливает все на Кудрявцева (которого в городе нет). Расстаемся так: я ругаюсь, они виновато молчат.
Но, в общем, все это пустяки, мышиная возня, которая, признаюсь, мало меня трогает. Все идет так, как нужно. Мой поступок приостановит кампанию в печати, а там посмотрим.
В Новосибирске провел несколько интереснейших бесед — об этом в другой раз.
13 февраля.
Новосибирск. Новостей никаких не произошло. Через три часа уезжаю в Москву.
…Я удивительно спокоен, и вся происходящая история совершенно не отражается на моем рабочем настроении. Стремлюсь в Москву, к работе, хочу вцепиться в новое произведение, мечтаю, что оно будет прекрасным.
15 февраля.
Подъезжаем к Свердловску. До Москвы еще двое суток. Нынешний день я решил поголодать,— ничего нет полезнее одного дня полной голодовки для человека, который ел много мяса (такого мнения придерживался Билл Хейвуд). А вагон самое подходящее для этого место — ни двигаться, ни работать.
18 февраля.
Приехал вчера в Москву.
…Побывал на гражданской панихиде по Багрицкому…
…Там издали раскланялись с Авербахом. Он не выразил во взгляде ни малейшего удивления,— очевидно, телеграмму получил и знал, что я приеду.
Поговорить с ним и даже созвониться пока не удалось,— домашний телефон у него испорчен. Вероятно, увижусь сегодня.
Работать хочется,— прямо горят руки. Начну деятельность завтра с утра — только подавай. Начну устраивать беседы, сидеть в читальне, докапываться до тайн 1918 года.
…В главной редакции тактика моя будет такова: решительно, категорически стоять на своем (на отказе).
20 февраля.
В моих делах по-прежнему неопределенность. С Авербахом до сих пор не встретился,— он по каким-то делам целыми днями пропадает… Впрочем, одно то, что он не пригласил меня к себе, а предложил прийти на службу, показывает, что я сейчас у него не в фаворе, что ветер дует не в мою сторону.
Ко всему этому я отношусь довольно равнодушно,— весь поглощен работой. Сейчас я похож на рыболова, который раскинул свои удочки и ждет, где клюнет. Ловлю таких людей: Кржижановский, Ломов, Милютин, Осинский, Бонч-Бруевич, Вениамин Свердлов и т. д. Все они должны поделиться со мной воспоминаниями, я обязан этого добиться. Каждому передана моя книжка (часто приходилось давать две книги — одну для высокого лица, другую секретарю: очень важно заручиться секретарским расположением). Через секретарей всем подробно объяснено: в книге бегло, бледно показаны большевики, а надо сделать их центральной силой, без воспоминаний самих большевиков этого не сделаешь.
Завтра-послезавтра жду первых результатов. Надеюсь, дня через два начнутся беседы. Порой хочется воскликнуть: «Не будь я Бек, если, товарищи хорошие, к вам не пробьюсь!»
22 февраля.
Я заболел, грипп меня зацапал. Впрочем, болезнь протекает легко, температура тридцать семь с десятыми, самочувствие хорошее. Возможно, завтра или послезавтра встану.
Сейчас лежу и позваниваю секретарям — проверяю свои удочки.
Успех пока наметился только в двух местах: у Кржижановского и у Савельева. Секретаршам того и другого книга понравилась, и они (то есть секретарши), по всему видно, оказывают мне всякое содействие. С Осинским у меня провал — через секретаря наотрез отказал в беседе. Придется охотиться на него какими-нибудь окольными тропами. От Ломова и Милютина пока не имею ничего определенного: ни согласия, ни отказа. Завтра опять буду всем названивать.
Лежу, обдумываю план новой книги. Возможно, это будет отличная вещь, если смогу иметь достаточно времени, чтобы ее написать. Там будут скрещиваться и пересекаться три линии: банкиры, большевики центра и рабочие Кузбасса. Рисуются три главных героя: Прокл (или Прошка, его так называли) Балотин, едва ли не самый богатый человек в России, «русский Стиннес», затем Франц Суховерхов, рабочий Кузбасса, большевик, и неясно, кто еще из крупных людей партии. Думаю о Ленине.
24 февраля.
Вот я и здоров. Вчера и сегодня нормальная температура. Сегодня провожу две беседы.
С Авербахом не виделся. У меня был Рахтанов. Принес груду листков, испещренных крупным его почерком. Это кусочки его детской повести, которую он пишет для журнала «Пионер». Читал мне с пылу с жару. Потом, между прочим, рассказал, что Авербах увлечен сейчас новой идеей — дать коллективную книгу о тихоокеанской проблеме (в связи с Японией). К участию в книге привлекаются американцы (Драйзер, Дос Пассос и др.), китайцы, японцы — вообще бум на весь мир.
Я надеюсь организовать свою работу помимо Авербаха, исподволь выясняю такую возможность. Это было бы самое лучшее.
О Власове ни слуху ни духу. А ведь он уже должен быть в Москве.
В столовой Дома Герцена я ежедневно получаю комплименты по поводу моей книжки. Особое впечатление произвела на меня похвала Митрофанова. Он, как и прежде, щеголяет с вечно расстегнутым воротом. Странно, бывший типографский рабочий усвоил небрежность одежды и прически российского интеллигента. Оригинален в суждениях. Я его ценю как настоящего художника. Он теперь подвизается в качестве редактора в издательстве «Советская литература».
26 февраля.
…Я хожу сейчас словно в чаду — в чаду работы.