— Не меняя положения, морской змей может исследовать вокруг себя воду на тринадцать метров глубины, — сказал Хэрст.
Мы переворачивали лист за листом, где были документированы очевидцами все случаи встречи в океанах и морях с морским змеем. Почти каждый лист отмечал глубины. Каждый лист был подписан; иной раз подписывалось какое-либо другое лицо вместо неграмотного рыбака, свидетельствовавшего свою историю. От листа к листу образ морского змея становился все ясней и ясней. Если один давал вид общий, — другой отмечал деталь и, в конце концов, в воображении выступал весь зверь с своей окраской, в состоянии и покоя и движения. Я помню прекрасно в одном месте надпись, которая гласила, что змей плавал почти на поверхности! Значит, он мог управлять своим огромным внутренним давлением, чтобы не разорваться подобно пузырю, поднявшись вверх! Это положительно путало все мои представления о тех рыбах-чудовищах, которые живут на таких глубинах, где давление водяного столба способно было бы моментально расплющить их в стебель водоросли, не будь этого внутреннего давления.
Хэрст перевертывал лист за листом.
Тело зверя, сжатое с боков, не имело никакой чешуи. Хвост был похож на весло, поставленное ребром. Глаза с круглыми зрачками смотрели чуть вверх. Добыча глоталась, очевидно, целиком, благодаря способности глотки раздуваться.
— Но почему же вы не опубликовали этого? — воскликнул я.
Он повел плечами и, подняв очки на лоб, молча посмотрел на меня, — мне показалось, с некоторым состраданием.
Последний лист фолианта заключал сводку всех описаний и рисунков. Этот общий рисунок был точной копией доисторического рисунка на стене грота.
В шесть часов утра я дал депешу:
«Срочно. Лондон. Экспорт-банк, Уолшу. Немедленно выезжайте Стокгольм. Морской змей найден».
Не знаю, что подумали обо мне директора Экспорт-банка, но телеграфный чиновник рассматривал меня несколько дольше, чем это полагалось бы. Я утешил себя мыслью, что «Морской змей» мог быть, ведь, и названием какого- нибудь пропадавшего корабля.
Как бы то ни было, на третий день Уолш прибыл. Я не могу сказать, чтобы он изменил своей обычной манере вести дела. Морской змей был для него таким же делом, как и отправка муки на Данциг, от которой я его оторвал своим вызовом.
— Кто, где, что и когда?
Я ответил на все его вопросы.
— Я дам вашему Хэрсту семь тысяч восемьсот долларов. Большей суммой кредитовать его сейчас не могу. Как только определятся результаты, я возмещу все расходы. Это — часть суммы, уже мной ассигнованной в качестве премии тому ученому, который докажет существование морского змея. Моя публикация, однако, не вызвала пока никакого отклика. Очень вам признателен.
Я уехал из Стокгольма через неделю. Уолш там оставался. Не могу в точности сказать, чем он, собственно, был занят. Знаю только одно, что все время он проводил с Хэрстом. Они рылись в гроте и устраивали проволочных морских змей, много писали… Я простился с ним в начале августа, а пятнадцатого ноября он коротко извещал меня: «Защитил диссертацию о морском змее. Поздравьте доктором палеонтологии».
Нолли узнала об этом тогда же, но я никак не ожидал финала, который произошел. Я всегда думал, что Уолш ей все-таки нравится.
Я сам передал Нолли письмо Уолша и его диссертацию, отпечатанную в «Известиях Стокгольмского университета»; я рассказал также о том, чему был свидетелем.
Гневная и красная от волнения, почти возмущенная, она наотрез отказалась от чтения «всякого вздора», и только мои настойчивые просьбы прочесть хотя бы письмо заставили ее это сделать.
В письме Уолш очень настойчиво и любезно приглашал нас совершить небольшое путешествие на его яхте «Эклипс». Он писал, что оно продлится месяца три и что он сделает все возможное, чтобы мы могли провести время наилучшим образом. Не скрою, что, сразу же решившись принять это предложение, я почти насильно вынудил Нолли дать свое согласие. Она тем более упрямилась, что начался театральный сезон. Но контракт еще не был подписан… Словом, мы телеграфировали Уолшу, что приедем.
Ах, эти незабвенные дни, чудесные ночи на «Эклипсе»! Уолш сдержал слово: поездка была восхитительной. На «Эклипсе» я понял знаменитые слова Горация, сказанные им о самом себе: «Я чувствую себя свиньей из стада Эпикура». В этом образе нет, ведь, ничего предосудительного: из домашних животных свинья наиболее родовита, так как известна со времен ледникового периода.
Я ел, пил, спал и мечтал. Что за блаженство! Да! Ироническое замечание Цицерона насчет того, что нельзя предполагать, будто свинья способна написать «Андромаху», если она способна, разрывая рылом землю, начертить букву А — погашено Марксом.
Не сказал ли он: «Даже слепая свинья может найти желудь»? Я нашел свой желудь на «Эклипсе». Что ж! A chacun sa part[18]. Зрячий осел, например, желудя не найдет. Для репутации достаточно одного этого.
Все шло хорошо до Филиппин. Нолли, казалось, забыла обо всем на свете. Уолш взял себя в руки и даже на вопрос, не обижен ли он тем, что Нолли не прочла его диссертацию, — сухо ответил:
— Нолли говорила о живом морском змее, — о нем в моей диссертации не говорится ни слова. Она права, я проиграл свое дело.
Бедный Уолш! Для него любовь тоже была делом.
Отмечаю, что Нолли приняла такое отношение Уолша к проигрышу почти как оскорбление. Но затем все снова наладилось.
В январе, когда у нас снег и морозы, мы находились в двухстах двадцати километрах к юго-востоку от Токио.
Что может сравниться в рассказе по трудности с началом? Разве только конец.
Мы подходим к концу.
Шестого января в два часа дня «Эклипс» шел полным ходом. Уолш утром сказал нам, что мы приближаемся к самому значительному по глубине вод пункту на земном шаре. Насколько помню, он говорил, что высочайшая вершина мира — Эверест, помещенная здесь на дне океана, ушла бы в глубь полностью.
Мы находились в каюте за завтраком. Подали сигары. Вдруг яхту качнуло, — сильный толчок опрокинул мой стакан. Голос в рупор скомандовал тревожное: — Все на палубу! Яхта стала.
Уолш, серьезный, чуть побледневший, первым быстро вбежал наверх. Ничего не понимая, я старался успокоить Нолли. Ведь не могло же произойти ничего страшного на безукоризненно оборудованной яхте, среди бела дня, когда на море нет ни облачка, когда барометр абсолютно спокоен.
На палубе я увидел следующую картину. Уолш стоял, опершись на спасательный круг. Не скажу, чтобы он был похож на бурного Аякса, среди молний и перунов восклицавшего, грозя небу: «Я спасусь наперекор богам!». Он стоял молча, держа в руках бинокль. Штурман и команда были заняты своим делом.
Нолли подошла к Уолшу, но вдруг слабо вскрикнула и схватилась за него обеими руками. Столь фамильярное обращение сбило меня совсем с толку. Я посмотрел по направлению ее взгляда и увидел…
И я сам чуть не закричал от страха.
На сияющей поверхности воды, разрезая ее, словно масло ножом, на «Эклипс» неслось с поразительной скоростью что-то страшное, неестественное, нелепое в своей громадности. Я сразу узнал чудовище доисторических океанов. Широким, сжатым с боков хвостом оно било вправо и влево, очевидно, борясь с течением, очень сильным в этих широтах. По величине зверь в полтора раза превосходил яхту. По скорости движения, как я различил потом, когда он стал описывать вокруг нас круги, постепенно суживая их, «Эклипс», выигравший первенство паровых яхт «Атлантик-Клуба», был в сравнении с ним совершенно беспомощен.
Чудовище шло то зигзагообразно, то вращаясь на одном месте, оставляя по себе воронку с пенящимся водоворотом.
В случае столкновения наша гибель была несомненна. Смешно было бы говорить о том, что одна мысль о пасти, в которой мы ежеминутно рисковали очутиться, приводила нас в трепет. Я горько пожалел, что не йог и что не знаю их искусства очаровывать зверей, что я, наконец, не тибетец, — у тех есть, по крайней мере, свой бог путешественников, выручающий их из беды.
Уолш по-прежнему стоял невозмутимо, заложив руки за спину. Весь его вид как бы говорил, что смерть презрительно отворачивается от того, кто ищет случая попасть под ее удары. Команда занималась своим делом, но было заметно, что она как будто волновалась.
Морской змей подплыл почти к самому борту. Стрелять в него мы не могли: на яхте не было никакого оружия.
Нолли от страха повисла на груди Уолша, прижавшись к нему всем телом, словно ища защиты у этого монументального человека, остававшегося бесстрастным. Он только поднял руку, словно защищая любимую женщину от ярости нападавшего страшилища.
Я не поседел в эти минуты только потому, что уже давно был седым.
Когда Нолли несколько пришла в себя, змей отплыл от нас на сравнительно далекое расстояние.
— Нолли! Вы сейчас спуститесь в каюту и наденете ваш купальный костюм. Вы поняли меня? Ваш купальный костюм. Это необходимо. Все может случиться.
Нолли боязливо оглянулась, измерила глазами расстояние до винтовой лестницы в каюты и тихо сказала Уолшу:
— Я боюсь без вас.
— Не бойтесь ничего и никого, пока я жив, но не могу же я, Нолли…
Глаза Уолша блестели, как у волка, загнанного собаками.
Не возражая больше, побледневшая и оттого ставшая еще прекраснее, Нолли почти побежала переодеваться.
Она вернулась не более, как через две минуты. Думаю, это — рекорд для женщины.
Бедная Нолли! Я всегда вспоминаю ее в эти мгновения, как она, лишившись воли и трепеща от ужаса, явилась в своем черном обтянутом трико, к которому была прикреплена пышная желтая юбка, не доходившая ей до колен. Ее подкашивавшиеся ноги выходили из нее, как стебель выходит из чашечки речной лилии.
Словно в пространство, Уолш бросил слова:
— Или теперь, или никогда…
— Знаете, Нолли, морской змей, по-моему, гораздо больше похож на вас, чем на меня, — проговорил вдруг Уолш. И покраснел.