Теоретический идеализм не проник в глубь общественного сознания и остался на поверхности. Большинство равнодушно выражало свои восторги перед корифеями древности, и засыпало под мудрые речи прекрасной Диотимы. Оно предпочитало другое решение проблемы любви, — то, которое давал забавник Дионео в Декамероне. И в то время, как во Флорентинской академии Фичино с немногими друзьями вел споры о бессмертии души, в Италии производили эксперименты такие люди, как Цезарь Борджиа, Лодовико Моро и им подобные рыцари без предрассудков. Вообще люди привыкли ставить себя, свои потребности, свои запросы на первом плане, но, конечно, удавалось осуществлять свои цели в полной мере только тем, у кого были для этого необходимые средства. Внутренних сдержек не имелось. Поэтому из тиранов, кондотьеров и им подобных, у которых была власть, создались какие-то уроды индивидуализма, а маленький человек, натыкаясь на постоянное противодействие, принужден был сокращать свои аппетиты.
Ясное дело, что если такие люди позволят читать себе после обеда сочинения Платона и платоников, то только для самого элементарного развлечения, для облегчения пищеварительного процесса. Индивидуализму нужна была другая философия, и ее тогда ему не дали. Даже этика Валлы с ее прямо линейным гедонизмом казалась недостаточной и большого успеха не имела. Лишь некоторые намеки в сочинениях Леонардо да-Винчи дают основание думать, что этот почти сверхъестественно одаренный человек один умел угадать, в каком направлении должна складываться настоящая философия Возрождения, но к вечному сожалению потомства Леонардо никогда не обработал своих беглых набросков...
Дух эпохи требовал теории морального скептицизма, он хотел Штирнера и Ницше, а ему подносили Платона. Что удивительного, если большинство оставалось совершенно нечувствительным к учению великого греческого философа?
Возникает вопрос: может-быть гуманисты чувствовали больше склонности к другим сферам теоретической мысли, напр., к религиозным вопросам; может-быть они поглощали весь их интерес?
Каково же отношение гуманистов к религии? Вопрос, как известно, имеет огромное значение в истории Возрождения как в Италии, так и за Альпами. Для итальянцев положение было проще, чем для немцев или Французов; у них отношение к религии не осложнялось конфликтом ортодоксального католицизма и реформации. Объект свободной религиозной критики был один, и последовательное развитие исходной точки зрения шло правильно. Свобода мысли в религиозной сфере у итальянских гуманистов должна была привести к последовательному скептицизму, ибо другого выхода не было. Немецкие гуманисты нашли этот выход в реформации, которая приняла основной тезис гуманизма — принцип свободной критики. Для французских гуманистов и этот выход был закрыт, так как система Кальвина открыто возвращалась к чисто-католической нетерпимости со всеми ее аксессуарами. Поэтому французский гуманизм кончает разрывом как с католицизмом, так и с кальвинизмом.
Итальянский гуманизм как-то неохотно углубляется в религиозные вопросы, особенно на первых порах. У него не хватает для них энтузиазма, который целиком ушел на другие цели. Казенно-равнодушное отношение к религии прямо поражает, так как несомненно люди способны увлекаться, а ведь вопросы религии всегда вызывали страстное отношение. Гуманисты и их последователи или принимают без оговорок традиционные взгляды, и тогда получается наивный синкретизм, ибо они непримиримы с новыми идеями, или религиозные вопросы отбрасываются совершенно, что приводит к индифферентизму; а там где остается вера, она вызывается не глубоким чувством, а преклонением перед древностью, ибо она наивно переносится с Христа на Аполлона и с Мадонны на Палладу. Попытки обновления, как героическое усилие Пико делла Мирандола найти в мистицизме Каббалы источник нового религиозного вдохновения не приводит ни к чему и вся эволюция завершается последовательным скептицизмом Помпонацци.
Скептицизм лучше, чем индифферентизм, ибо он предполагает интерес к предмету и в известной степени представляет положительное мировоззрение. Но в Италии религиозный скептицизм появился поздно. Чуть не на всем протяжении Возрождения, индифферентизм был господствующим отношением общества к религиозным вопросом. Для прочного оживления интереса к религии потребуются иные условия, но они явятся на другой почве и под другим солнцем.
Я заговорил об отношении людей Возрождения к религии, конечно, не потому, чтобы упрекнуть их в атеизме или паганизме. Этим пусть занимается тот, кто чувствует охоту. Заговорил об этом я потому, чтобы показать, с каким глубоким отвращением относились люди ко всему тому, что требовало серьезного, быть может, тяжелого напряжения мысли и чувства. Они были решительно неспособны углубиться в такие вопросы и, скинув с себя лохмотья старой вульгарной средневековой веры, не пытались заменить ее чем-нибудь более свежим.
Другой факт, который заслуживает внимания, это отношение гуманистов к народу. Вынужденные постоянно искать оценки и одобрения у власть имущих, с народом гуманисты прямо порывают, и не только порывают, но пытаются оправдать этот разрыв. Вот что говорит, напр., Петрарка: „Я так мало ценил и ценю мнение народной массы, что охотнее согласился бы быть ею непонятым, чем удостоиться ее похвалы. Одобрение толпы у ученых людей считается позором. В этом отношении я часто вспоминаю слова Цицерона: если что легко понято неучами и встретило их похвалу, то это лучшее доказательство тому, что сказана какая-нибудь бессмыслица“. Под этими словами охотно подписались бы все гуманисты.
Такое презрение к толпе, переходящее порою в нескрываемое отвращение, возвращает к культурным отношениям римской империи поздних времен, когда литература считалась достоянием только высших слоев, верхнего десятка тысяч. Это — не ненависть к черни, которая вызывается социальными условиями и имеет в основе классовую противоположность. Это — высокомерное, почти гадливое чувство аристократа к profanum vulgus. Оно будет неоднократно воспроизводиться впоследствии. Свое наиболее яркое выражение оно найдет в диатрибах Ренана против Калибана — толпы, в страстных, надменных афоризмах Ничше; тирадами вроде только что приведенных слов Петрарки прожужжат всем уши декадентствующие пигмеи, которые будут распинаться с чужих слов. Такие взгляды у гуманистов понять нетрудно. Гуманисты единственные в то время образованные люди из мирян, и у них рано появляется сознание того, что они образуют между собою тесный кружок, своего рода аристократическое литературное государство, доступ в которое прегражден людям, не обладающим гуманистической ученостью. Обращение на ты в переписке гуманистов было не только подражанием эпистолярному стилю древних; то был еще символ равноправия между согражданами литературной республики, подобно тому, как во время Французской революции то же местоимение сделалось символом политического равенства.
В этике человека Возрождения не имеется формулы, повелевающей рассматривать человека как самоцель и воспрещающей третировать его как исключительно „средство“, да если бы она и имелась, то его отношения к народу она бы не изменила. Для него человек только тот, кто обладает известным культурным цензом, — весь остальной мир за чертою, и отношение к этому остальному миру таково, как будто он совсем не существует. Чтобы на индивидуалистической почве обосновать социальную этику нужна идеалистическая концепция вроде только что приведенной формулы кантовского категорического императива. Это и делают наши нео-идеалисты. Но, как мы видели в практическом мировоззрении Возрождения индивидуализм разошелся с идеализмом, и в этом не было большой беды, так как в конце концов идеалистическое решение проблем социальной этики мало подвигает решение тех же вопросов в мире эмпирической действительности.
Однако, хотя отчуждение от народа и поддается объяснению, но нельзя не видеть, что в этом вопросе гуманизм был несомненным шагом назад сравнительно с дантовской точкой зрения. Данте стремился к тому, чтобы пустить знания в народ, и сознательно пользовался для этой цели тосканским volgare. Гуманисты, объявившие дантовскую точку зрения отсталой, и высокомерно отожествившие ее с церковной, воздвигли барьер, перешагнуть который народу было не под силу. Создалась новая литература, доступная немногим, массе непонятная и заведомо чуждая. Класс людей, посвящающих себя исключительно литературе, при своем возникновении странным образом старался провести непроходимую грань между собою и своей естественной аудиторией. Вредные последствия этого факта были огромны. Я не буду останавливаться на последствиях этой тенденции для литературной эволюции запада, которую она надолго сбила с ее естественного пути. Для нас в данном случае важно то, что эта тенденция сгубила гуманизм в Италии. Культура гуманизма была лишена питающих корней, и потому она не выдержала социальных и политических потрясений XVI века. Судьба отомстила гуманизму за его аристократическую исключительность. Как предвидели люди вроде Л. Б. Альберти, в разгар гуманизма вернувшиеся к тосканскому языку, она отдала будущее volgare отняв его от классических языков.
Но быть может в политическом отношении гуманизм определеннее? Быть может гуманисты выработали устойчивую политическую доктрину? И на эти вопросы имеется только один ответ — отрицательный. Много спорили о том, чего в конце концов хотят гуманисты — республики, монархии, тирании; стремятся ли они к воскрешению старой римской империи, или готовы признать наследником цезарей какого-нибудь Карла IV или Фридриха III. Такой спор обречен на полную бесплодность по многим причинам. Гуманисты в общественно-политическом отношении никогда не были партией в строгом смысле слова. Правда, их в некоторой степени объединяет одна черта, но эта черта чисто отрицательного свойства. Гуманисты всегда нападали на сословные перегородки и не скупились порицаниями по адресу знати6