Когда мне шел четырнадцатый год, отец женился во второй раз. Мачеха моя была красавица, не величавая и царственная, а обворожительная, неотразимая. Она была нежна и мягка, как кролик, с такими крошечными ручками, что ей в пору были только детские перчатки; она всегда улыбалась, если только не плакала, и когда она улыбалась, на щеках ее появлялись ямочки, а губы открывали два ряда маленьких, ровных и блестящих, как перламутр, зубов. Она была вся кротость и влюбленность, и ни одной серьезной мысли не было у нее в голове.
Отец гордился ее красотой; ума он никогда и не искал в жене. Он выбирал ей туалеты, потому что у нее самой не было вкуса, и вывозил ее на балы. Когда она родила ему первого сына, от радости он велел стрелять из старых пушек, вино полилось рекой, вся округа собралась и приняла участие в торжестве. С тех пор это повторялось почти каждый год: те же пиры, то же праздничное настроение. Когда же гости разъезжались, новорожденный переходил в другие руки, а мать снова отправлялась на балы.
Она не была ни добра, ни зла, моя новая мама. Она только была «обворожительна». Она смотрела совсем ребенком и знала, что должна смотреть ребенком, и чем наивнее, тем лучше. Это так шло к ней.
Ко мне она никогда не выказывала вражды, но избегала меня, и можно было подумать, будто я старше ее, потому что я никогда не была ни весела, ни говорлива. Впрочем, дома устыдились, наконец, моей неловкости и глупости, взяли мне гувернантку и старались держать меня как можно дальше от себя. Я сделалась еще более одинока, чем прежде, но это еще изощрило мою проницательность. Я не ревновала отца к мачехе: я слишком хорошо знала его. Я могла бы истолковать каждый его взгляд, каждую интонацию его голоса. От меня не укрылось безграничное презрение, служившее подкладкой всему этому обожанию. Самая мягкость и уступчивость отца выражала презрение. Какая-нибудь несправедливость со стороны жены нисколько не возмущала его: он, ведь, никогда и не думал, что у нее хватит ума на то, чтобы быть справедливой. Он исполнял ее капризы, улыбаясь и целуя ее ручки, или же поступал совершенно наперекор ее желанию, так же нежно улыбаясь и так же нежно целуя ее ручки.
Его снисходительность возбудила в ней под конец самомнение; она начала важничать, распространяться о вещах, которых не понимала, и говорить вздор. Отец только посмеивался и не возражал ей: красивой женщине нельзя ставить в счет всякий пустяк.
Но мне казалось, будто все это, все мало-по-малу обрушивается на меня. Все то, чего она даже и не чувствовала, — все это врезывалось неизгладимо в мою больную душу. Я научилась смотреть отцовскими глазами, я видела с мужской точки зрения, что значит быть женщиной, — как это гадко, омерзительно, — одно нескончаемое несчастие с самого дня рождения! Я сама себе казалась паршивою собакой. Тогда-то возникла во мне эта приниженность, позорное клеймо на моем характере, неизлечимый недуг моей души. О, это больное место в моем мозгу, как стало оно мягко и чувствительно, самое тонкое острие могло пронзить его насквозь! Какую восприимчивость обнаруживала я всякий раз, как мне приходилось решать эту задачу: понять то, что для моих сестер было непостижимо, как птичий язык!
Я никогда не была молода и вряд ли когда была ребенком».
С минуту длилось молчание. Мужчина сидел все в той же наклоненной позе и задумчиво смотрел в огонь.
« — Мне кажется почти невероятной такая интенсивность чувства у ребенка, — тихо сказал он. — Быть может, ты преувеличиваешь немного... теперь, переживая это в памяти?»
« — Да, может быть; но дело в том, что все как бы сговорилось, чтобы вечно бередить мою рану. Я и хотела бы, чтоб ты понял это. И если тебе еще раз в жизни случится встретить женщину, страдающую таким же чувством приниженности, как и я, — приниженности, которую ты всегда старался победить доводами рассудка, которой ты так долго отказывался верить, — тогда ты, конечно, поймешь, что в корне этого чувства лежит стыд... стыд сознавать себя женщиной.
Для тебя я не была ни мужчиной, ни женщиной, а только живым существом, потому ты и мог стать моим другом. Еслиб в твоих глазах я была женщиной, ты бы тоже презирал меня».
Он передвинул свой стул из полосы света ближе к кушетке, отыскал в темноте тонкую, исхудалую руку и молча прикоснулся к ней губами. Женщина поняла, что он хотел сказать этим, и поблагодарила его, нежно погладив его руку, прежде чем отняла у него свою.
Затем она продолжала свой рассказ все тем же печальным, низким голосом.
« — Я начала бывать в свете и стала смотреть на женщин точь в точь, как научил меня отец. Острота моего зрения изощрилась неимоверно: ни один недостаток, ни одна слабость не ускользали от него. Я видела, что трусость, лживость, малодушие, все эти жалкие, презренные свойства, были в тысячу раз сильнее развиты у женщин, чем у мужчин. Я не закрывала глаз на недостатки мужчин, но в самых их недостатках была по большей части известная доля характера, они не представлялись дряблым, бескровным ничтожеством, как у женщин. Даровитость, трудолюбие, предприимчивость, правдивость, честность у мужчин имели цену; для женщин все это ровно ничего не значило в сравнении с единственною заслугой: никогда не погрешать против приличий. Разве мужчина считал себя когда-нибудь менее честным потому только, что у него на совести были мелкие любовные увлечения? Нет, никогда. Для женщины, наоборот, все заключалось в этом.
И виноваты в этом не мужчины, как принято утверждать, а сами женщины, их трусость, отсутствие у них характера.
В глазах самих женщин внешняя благопристойность, наружные приличия стоят выше всего. Их добродетель кроется не в характере, она их внешнее отличие, как тавро на домашних животных. Отсюда эта солидарность со всем полом, бросающая ответственность за действие одной женщины на всех без исключения. Женщина считается не индивидуумом, а только частью своего пола. О, каким горьким опытом узнала я все это, — я, чувствовавшая, будто на мне одной лежит бремя преступлений, совершенных всеми другими, будто моя приниженность является искупительною жертвой за ограниченное, слепое самомнение, за властолюбие или эгоизм всех остальных! В моем мозгу было больное место и весь материал, который давала мне жизнь, уходил на то, чтобы все больше растравлять мою рану...
Отец не хотел, чтоб я осталась старою девой, и выдал меня замуж. Я знала, что единственное средство для женщины завоевать себе более высокое положение в обществе — это сделаться женой человека, который быстро поднимается по общественной лестнице. Я вышла замуж и стала подниматься, подниматься, давая доказательства любви человеку, который был мне противнее гадкого, пресмыкающегося червяка. Я была красива в то время... ведь, это было так давно. Красота и молодость — только эти две вещи и не считаются постыдными для женщины. Мой муж был честолюбив, он хотел сделать карьеру, а для того, чтоб сделать карьеру, ему нужна была поддержка других и в особенности одного человека, и этот человек часто посещал нас. Он был нашим другом, показывался в обществе вместе с моим мужем, а у нас в доме проводил время со мной. Он нравился мне, моя повседневная жизнь была маскарадом, имевшим целью скрыть, насколько он мне нравился. Мой муж был «доволен». Как иначе это назвать? Притом же, в два года женщина может и надоесть. И вот, в один прекрасный день «этот другой» явился ко мне с таким ценным подарком, какого не выберет, пожалуй, и жених для своей невесты. Я отказалась, и отказалась с испугом. Я была вне себя и оскорбила его.
Мой муж услыхал об этом стороною. И знаешь ли ты, что́ он сделал? Он схватил меня за руку и сказал: Ты обижаешь его своим отказом. Прими его подарок. Ты можешь сказать, что получила его от меня.»
И я дошла до того, что покрыла себя позором развода. Я но могла потерпеть, чтоб на меня смотрели, как на товар, чтоб мной торговали, как поношенным платьем. А потому я и должна была изведать позор, выпадающий на долю безмужней жены.
Для женщины все считается позором, потому что сама по себе она нуль, она только часть своего пола. Я работала среди мужчин, и они называли меня бесполой и насмехались над моею холодностью. Я сама почти готова была подумать, что я существо среднего рода, и это тоже было позором. Я боялась, что у меня вырастет борода и что мужчины и над этим будут издеваться. Но настал день, когда я почувствовала, что я женщина, потому что я полюбила.
Представь себе человека, который всю жизнь скитался по мокрым, вытоптанным тропинкам среди унылых зимних туманов, с таким чувством, как будто он никогда не видал весны и никогда не надеется дождаться ее... и вдруг солнце пробивается сквозь тучи и оказывается, что под влажною мглой все прозябало и пускало ростки, что скоро все зазеленеет кругом, цветы раскроют свои венчики и солнце, вешнее солнце будет ярко сиять над ними!
То же было и со мной, когда я полюбила...
Я отдала бы жизнь за то, чтобы стать его другом, но стать его другом я не могла, — я могла быть ему только подругой... Подругой! Ты слышишь, как гадко звучит это слово? В нем есть что-то постыдное, подозрительное...»
« — Тебе тяжело говорить», — сказал мужчина, и голос его дрогнул от полноты охватившего его сочувствия. Он взял ее руку и поцеловал ее еще раз, тихо, почти смиренно, не вымолвив ни слова.
« — Ах, дай мне высказаться, наконец, — продолжала она. — Я молчала, и молчала целые годы, целые десятилетия, целые поколения, и теперь мне кажется, будто я олицетворяю в себе весь женский пол. Я стара, как Агасфер, и на моих плечах тяготеет вина всего человечества. Я чувствую ее нервами женщины и смотрю на нее глазами мужчины.
Ты знаешь, чем я была в его руках? Он вскрыл мой мозг, чтоб видеть, как он работает, он изранил мою душу своим скальпелем, чтобы расширить свое знание людской природы, и истерзал мое сердце, как неразумный ребенок, лишь потому, что заметил, как оно бьется. И когда чаша моих страданий переполнилась до того, что каждая лишняя капля должна была, казалось, принести мне смерть, тогда он бросил меня. Не потому, чтобы в глазах его я была глупа, или зла, или лжива, или малодушна, или лицемерна, — ни в чем подобном он не посмел бы меня обвинить. Единственно потому, что я была женщина. Не друг, а только подруга!»