Борис СлуцкийИз неопубликованного. Стихи
Публикация Юрия Болдырева
Возможно, я нарушаю волю Бориса Абрамовича Слуцкого, передавая его стихи в зарубежное русское издание. Сам он не делал этого никогда. И к тем одному-двум случаям, когда стихи его все же оказывались в антологиях или иных изданиях, вышедших на Западе, отношения не имел: у кого угодно могли оказаться его ходившие по рукам в 60-е годы непечатные стихи. Впрочем, как и приписываемые ему. Так, недавно в «Русской мысли» Ольга Гриз, благосклонно откликаясь на его книгу «Стихи разных лет», попеняла мне (составителю), что я не включил в нее стихотворение «Поэты, побочные дети России» (на самом деле принадлежащее Герману Плисецкому) и «В рыбацком поселке у плеса…» (соответственно — Якову Акиму), а стихотворение «Двадцатые годы, когда все были…» воспроизвела с большими искажениями, естественно возникающими, когда текст многократно переписывается, перепечатывается или записывается с голоса любителями. Выверенных, авторизованных текстов Слуцкого за границей никогда не было. Почему?
Ведь как стало ясно сейчас, в его рабочих тетрадях копилось и скопилось огромное количество стихотворении, которые он желал бы увидеть напечатанными и которые журнальными и издательскими редакциями отбрасывались незамедлительно, как только они туда попадали (Слуцкий, надо сказать, сам себя не цензуровал, оставляя это занятие сонму разного рода чиновников, получавших за то зарплату, и ставил в подборки и книги все, что писалось, — потому-то кое-что иногда и проскакивало). Можно ведь было собрать отборную книгу и тиснуть ее за границей — многие из его окружения так делали, да и его положение участника войны, признанного мастера позволяло надеяться на не слишком крутые оргвыводы. Однако этот вариант он никогда всерьез не рассматривал.
В один из самых черных дней своей жизни (может быть, в самый черный), когда он выступил на собрании московских писателей, созванном для предания анафеме получившего Нобелевскую премию Бориса Пастернака, Слуцкий, впрочем, не произнес ни одного лицемерного слова — только то, что действительно думал. Спешу тут же сказать, что ни этим, ни чем-либо другим он никогда себя не оправдывал — страшная вина была осознана тут же и, словно рана, кровоточила всегда: порукой тому стихи, просквоженные этим осознанием, этой болью, этим самосудом, которые писались и вскоре, и пять, десять, пятнадцать лет спустя, и в самом конце творческого пути (он наступил на 9 лет раньше физического конца). Так вот, в тот черный день среди немногого — 15 строк — сказанного им было (этим, собственно, и начиналось его выступление): «Поэт обязан добиваться признания у своего народа… Поэт должен искать славы на родной земле…» Уверенность в этом сопровождала Слуцкого всегда. А кроме того, чего бы стоил весь его самосуд, если бы он, одной рукой бия себя в грудь, другой передавал свои стихи для опубликования на Западе?
Следующие поколения, в том числе и мое, полагаю, вольны и думать и поступать по-иному. Особенно сейчас, когда мы все сильнее ощущаем родственность, необходимость друг другу, слиянность двух русских литературных потоков, текущих по обе стороны госграницы. Особенно, если знаешь, что Слуцкий-то эту родственность и слиянность ощущал куда как давно: и читая юношей перед войной Бог весть откуда проникавшие в Союз эмигрантские стихи Ходасевича, Цветаевой, Эйснера, и глотая том за томом комплект «Современных записок», обнаруженный им после победы в поместье какого-то румынского графа, чья жена оказалась из русских эмигрантов, и много позже интересуясь современной эмигрантской литературой, среди авторов которой были его давние друзья, знакомые, коллеги: В. Некрасов, А. Галич, И. Бродский…
Так что пусть и стихи Бориса Слуцкого однажды хлебнут воздуха русского зарубежья. Ведь не исключено, что сейчас и он не стал бы возражать против такой возможности.
Юрий Болдырев
Слепцы
Слепцы походкой осторожной
Идут дорогой непреложной
И не собьются ни на шаг.
А я сбивался, ушибался
И так порою ошибался,
Что до сих пор звенит в ушах.
Слепорожденным и ослепшим,
Невидящим, конечно, легче,
Конечно, проще им, чем нам,
Отягощенным с детства зреньем,
Презреньем, иногда прозреньем.
Да, мы глядим по сторонам.
Былым путям — не доверяем
И новые пути торим,
Об их ухабах говорим,
Их повороты предваряем.
Конец 40-х — начало 50-х
«В эпоху НЭПа, в дни его разгара…»
В эпоху НЭПа, в дни его разгара
Я рос и вырос на краю базара.
Меня на мелочь медную обменивали,
А я-то думал — на большие деньги.
Меня обвешивали и обмеривали.
И эти годы — никуда не денешь.
С волками жил я, притворялся волком.
Им лапы жал, на улице раскланивался.
Но если ошибался я, обманывался —
Так ведь меня обманывали с толком.
Как музыка в базарном репродукторе,
Я за грехи базара не ответчик.
Душа, ветрами времени продутая,
Жила в плену предзнаменований вещих.
Несмелый
Вытертое автобусной давкой лицо,
вытертое трамвайной давкой пальто,
зубы, съеденные столовской едой,
глаза, обесцвеченные ежедневной бедой,
ежедневным ожиданием чего-то,
что должно непременно случиться
с вытертым трамвайной давкой пальто,
с глазами, уставшими светить и лучиться.
Он прав, в опасениях всечасных
жизнь проведя:
несчастья бросаются на несчастных.
Они как псы и вроде дождя.
Беда до счастливого не доходит,
она его стороною обходит,
а если пойдет, то в сторонку свернет
и несчастному шею свернет.
«От копеечной свечи Москва сгорела…»
От копеечной свечи Москва сгорела.
За копеечную неуплату членских взносов
Выбыть не хочу из снежной Галилеи,
Из ее сугробов и заносов.
В Галилее бога распинают
С каждым днем решительнее, злее,
Но зато что-то такое знают
Люди Галилеи.
Не хочу — копейкою из дырки
В прохудившемся кармашке
Выпасть
из предрассветной дымки,
Из просторов кашки и ромашки.
Я плачу все то, что наложили,
Но смотрю невинными очами,
Чтобы, как лишенца, не лишили
Голоса
меня
в большом молчаньи.
Все наложенные на меня налоги
Я плачу за два часа до срока.
Не придется уносить мне ноги
Из отечества — его пророку.
Добровольных обществ
добровольный
Член
и займов истовый подписчик,
Я — не недовольный.
Я — довольный.
Мне хватает воздуха и пищи.
На земле, под небом
мне хватает
И земли, и неба голубого.
Только сердце иногда хватает.
Впрочем — как у каждого, любого.
Разные измерения
От имени коронного суда
британского, а может быть, и шведского,
для вынесения приговора веского
допрашивается русская беда.
Рассуживает сытость стародавняя,
чьи корни — в толще лет,
исконный недоед,
который тоже перешел в предание.
Что меряете наш аршин
на свой аршин, в метрической системе?
А вы бы сами справились бы с теми,
из несших свастику бронемашин?
Нет, только клином вышибают клин,
а плетью обуха не перешибают.
Ведь бабы до сих пор перешивают
из тех знамен со свастикой,
гардин
без свастики,
из шинелей.
И до сих пор хмельные инвалиды
кричат: «Кто воевал, тому налей!
Тот первый должен выпить без обиды».
Национальные жалобы
Еврейские беды услышались первыми.
Их голоса звучали громчей,
поскольку не обделили нервами
евреев в эпоху дела врачей.
Потом без нервов, с зубами сжатыми,
попер Чечни железный каркас.
Ее выплескивали ушатами
из Казахстана на Кавказ.
Потом медлительные калмыки,
бедолаги и горемыки,
из ссылки на родину, влачась в пыли,
из пустоты в пустыню пошли.
А волжские немцы ждали долго,
покуда их возвратят на Волгу,
и, повздыхав, пошли черепицу
обжигать и крыши стлать,
поскольку им нечего торопиться.
Потом татары засыпали власть
сначала мольбами, потом прошениями,
потом пошел татарский крик,
чтобы их не обошли решениями,
чтобы вернули в Крым.
Все эти вопли, стоны, плачи
в самый долгий ящик пряча,
кладя под казенных столов сукно,
буксует история давным-давно.
В нее, в историю, все меньше верят.
Все меньше спроса на календари,
а просто пьют, едят и серят
от зари до зари.
Задумываясь о вечности
Задумываются о вечности,
точнее сказать, о том,
что же будет потом?
Какую квартиру в вечности,
какую площадь получат
и как получить получше?
Но эти еще не худшие,