в то кошмарное, детское, когда ты плачешь одна,
потому что накричали, поймавши на баловстве,
а мама – в соседней комнате, и походка её слышна,
но мама не подойдёт погладить по голове.
* * *
А в Днепре вода темна, холодна, чужда,
забирай заботы-печали мои, вода,
забирай тоску, одинокость мою бери,
и прогорклую обиду, что там, внутри,
все горит, печали мои храня,
всю обиду на тех, кто не любил меня.
Забирай, вода, и с ним уходи,
и колючее железо в моей груди.
* * *
Я сижу у стены, от лампочки – жёлтый остров
света посреди темноты, и тени легки.
…А на самом-то деле – любили, и очень, просто
даже взрослые часто ужасные дураки.
За пятьсот километров – дома – тихо. Рассвет живой.
Мама поднимается – кашу варить на завтрак.
Можно взять билет – и прямо даже на завтра.
Я хочу домой.
Я очень хочу домой.
ДОЛИНОЮ СМЕРТНОЙ ТЕНИ
* * *
Правь меня, режь меня, тонок нож твой, рука тверда,
не люби меня, не жалей меня, моя радость, моя беда,
так последний патрон в висок, не догонишь, не
обойдёшь,
так распахнуты рёбра мои, принимая нож.
Моя радость, держи меня, нажимай сильней,
если это – любовь, то я раньше ничего не знала о ней.
Возьми меня в дочери,
Возьми меня в сёстры,
Возьми меня в матери,
А в жёны – не надо.
* * *
Веди меня к солнцу,
Держи мою руку,
Глаза открывай мне,
А больше – не надо.
* * *
спрячься, зализывай раны, зубы ощерь,
раны проходят – а значит, пройдут и эти.
кто не спускался во тьму подземных пещер,
тот ничего не знает о свете.
* * *
Не отдам тебя ни зимнему холоду, ни чумному ветру,
не отдам тебя ни чёрному рву, ни ночному гостю.
Господи, какие между нами чёртовы километры,
что влетают мне в позвоночник, как горячие гвозди.
Господи, какие между нами чёртовы тучи
обманутых ожиданий, нарушенных обещаний.
Только смерть позади лежит – и кто сможет лучше
верить, любить, тянуть из песков зыбучих,
чем тот, кто прошёл насквозь через ад песчаный?
* * *
Шрам на левом запястье горит, открывается, жжёт.
И кто скажет про нас «любовники», тот солжёт,
ибо это страшнее страсти и больше любви,
это жуткое братство замешано на крови,
на текучей влаге, хлещущей из груди,
на огромной смерти, лежащей у нас позади,
ибо те, кто убил друг друга, ближе друзей,
прорастает кожа в кожу и тает в ней,
потому сейчас тяжело и понятно молчим.
Два горячих нутра, смешавшись, станут одним.
* * *
Возьми моё тело, лечи мою душу
целительным лезвием, острой прохладой.
Возьми меня в дочери,
Возьми меня в сёстры,
Возьми меня в матери,
А в жёны – не надо.
* * *
…и отныне никто мне не страшен,
и даже я себе не страшна,
ветер начинается во степи, слышен крик грачиный,
не боюсь ни клинка, ни яда, ни мертвечины,
ибо я прошла через смерть и стою одна,
ибо ныне я больше, чем женщина и мужчина.
Я была расколота – ныне стала цела,
тонкий нож продлевает линии на ладони,
ветер громче становится, плачет, кружится, стонет,
поднимаются в небе серой волной вороны,
и отныне я – это я,
и дороги мои студёны,
но, идя долиною смертной тени, не убоюсь зла.
У меня в рюкзаке есть компас, и я знаю, куда иду.
Я люблю растворимый кофе и макдональдскую еду.
Я люблю сигареты покрепче, незнакомые города,
у меня горячие руки, их можно потрогать, да.
Да, мой друг, конечно, – и я есть именно тот,
кто к тебе со спины нечаянно подойдёт
и напомнит тебе,
что всё, что ты любишь, умрет.
У меня на поясе нож, на плечах рюкзак,
пол-Союза пройдено, чёрт его знает, как,
мне случалось любить людей, цветы и собак,
а неважно, впрочем, не надо, нет, не трави,
и к своим годам всё, что знаю я о любви,
это то, что ищи – не ищи, как ни рвись вперёд,
ты увидишь, как
всё, что ты любишь, умрёт.
Да, мой друг, я тот, кто зайдёт к тебе со спины,
кто всегда улыбается, кто проникает в сны,
кто не даст забыть, что смерть навсегда с тобой,
и что смертно даже солнце над головой,
всё, что любишь, умрёт, говорю тебе,
мир дрожит,
вот и новый август скомкан, пройден, дожит,
я люблю тебя, друг мой, – в ухмылке скривляя рот,
я отлично помню, что всё, что ты любишь, умрёт.
Я УЕЗЖАЮ
Алексею Журавлёву
Не ищи себя в зеркалах, раз настала осень.
Я сижу в вагоне, он идёт среди сосен,
я давно никого в отражениях не встречаю.
Передайте ему, что я по нему скучаю.
Голубой вагон идёт куда-то на север,
мой осенний ад привычен и ежедневен.
Проводник приносит стакан горячего чаю.
Передайте ему, что я по нему скучаю.
Осень – это время ехать на север и запад,
автостопом и электричками – в стылый запах
чёрной влажной земли. Путь дождями обозначаю.
Передайте ему, что я по нему скучаю.
Передайте ему, что я по нему скучаю.
Передайте ему, что я по нему скучаю.
Передайте ему, что я по нему скучаю.
ПИСЬМА ИЗ ПЕТЕРБУРГА
1.
Что до дорог, напарник, что до путей –
то здесь вполне известное дело:
если осенью ты ступаешь на трассу,
иди до конца по ней,
не бойся мороза, ливней и злых вестей,
только не возвращайся, как бы ни надоело.
Потому что если сойти с полдороги, пойти назад,
потеряешь себя среди тропинок и объездных.
Кто не уходил в октябре – так что он знает про ад?
Что он знает про страшные сны?
Только если ждут – за тысячу километров,
то, наверное, можно дойти до конца –
под дождём и ветром.
Потому что у тех, кто свернул, не дошёл,
кто собой не вернулся – шаги у них слишком легки,
и становятся плечи сжатыми, напряжёнными,
на лице проступают тени, на спине позвонки.
Просто осенью те, кто храбрился летом,
вдруг становятся замороженными,
заворожёнными,
и пока другие отдыхают с детьми и жёнами,
у этих волосы становятся седоваты,
пальцы тонки.
Даже если смеются – то как-то надломлен смех.
Так что жди меня, жди, как ждёшь.
И тогда я вернусь к зиме.
Я собою вернусь к зиме.
2.
Что же до того, как я добралась, ответствую – хорошо,
потому что тому, кто не знает страха, все нипочём,
потому что любой бандит ли, маньяк – такому смешон,
потому что настоящая смерть
стоит за его плечом.
Потому-то всё это – автостоп ночной,
прыжки с высоты, –
никогда не причинит такому вреда.
Потому мне легко и петь, и смеяться,
и темы мои просты,
только одного не делай, пожалуйста, никогда:
если будешь обнимать меня горячо –
не заглядывай за плечо.
3.
Что до города, друг мой, то он подарил мне ключ,
серебристый ключ с разводящегося моста.
На мосту этом ветер особо зол и колюч,
в облака проглядывает звезда.
Над башкой полно облаков – размотанных лент,
что дрожат туманом посреди бесконечной темени.
Феи здешних мест одиноки и пьют абсент,
запоздалых прохожих кружат в лабиринтах времени.
Что до города, то он надо мной наклонился
и мне объяснил – бери,
он сказал, что этот ключ подходит к любой двери,
даже нарисованной на стене.
Да, напарник, когда мы пойдём сюда по весне,
я её нарисую,
и дам тебе ключ,
и скажу тебе – отвори.
Отвори, скажу тебе, отвори.
4.
Что до нас, мой свет, то не спрашивай ни у кого –
ни у карт, ни у гадалок, ни у зачарованного кристалла,
потому что, если честно, то я боюсь одного –
невозможности изменить
то, что судьба нам нарисовала.
Потому что, если судьба выравнивает дороги,
бантиком завязывает узлы,
то мы с тобою – отчаянны.
Да.
И злы.
Потому что на любую судьбу есть приём –
вот лома навроде,
потому что мы с тобой не волки, но и не овцы.
Потому что если мы с тобой – ошибки природы,
то природе явно не поздоровится.
Потому что, когда мы с тобою берёмся за руки,
бытие начинает трещать и дымиться.
Потому что мы с тобой – если вместе –
сильнее, чем мойры и их спицы.
Потому что, сколько бы ни было шрамов на лбу
от знакомых граблей, – ты знакам плохим не верь:
потому что мы сами нарисуем себе судьбу
и в стене волшебную дверь,
и пойдём по судьбе – дорогой жёлтого кирпича,
и знакомая смерть выглядывает из-за плеча,
и большие звёзды горят над северным ветром;
только пусть в руке моей будет твоя – привычна
и горяча,
даже когда я за тысячу километров.
ЗА ПОЛГОДА ДО ВОЙНЫ
Алексею Журавлёву
Вчера обещали, что ближайшая мировая
Война начнётся уже на днях.
Две ракеты вылетели, завывая,
Небо над морем испуганно багряня.
Вчера в новостях начинали слухи ветвиться,
В комментариях писали, как вести себя при стрельбе.