Я, конечно, совсем дурная девица.
Я, конечно, вспомнила о тебе.
Думала о том, что, если бы всё распадалось,
Я тебя бы искала, если начистоту.
Я подытожила имеющееся как данность –
Оно, по большому счёту, свелось к коту.
Это при том, что, согласно мечтаньям детским,
Я планировала не испугаться и всех спасти.
Смерть страшнее втрое, если встречать её не с кем.
Вспоминай меня иногда на своём пути.
Потому что мы с тобой – из глины, огня и стали,
потому что они – из воды и ветра.
Потому что мы с тобой выгорели, устали –
от ушибов, ожогов, проеханных километров.
Потому что они – стекло, серебро, хрусталь и
симпатичные шляпки из тонкого фетра.
Потому что они не знают войны и смерти,
не ломали рёбер, не падали влёт.
Потому что у нас за спиною смеются черти,
раскалённым железом толкая вперёд.
Потому что мы с тобой догораем –
и они чуют эти огни.
Потому-то к нам вечно тянуться будут они.
НАД ПРОПАСТЬЮ ВО РЖИ
Алексею Журавлёву
Питер, играй. Тебе не надо взрослеть*.
Здесь тебя не коснётся ремень или плеть.
Жизнь бесконечна – не надо выглядывать край.
Питер, играй. Пока ты можешь – играй.
Здесь Неверленд. И каждый каждому друг,
здесь только дети, и феи летают вокруг,
нет здесь ни школ, ни чиновничьих закорюк,
но, извините, я – капитан Крюк.
Недогерой, чёртов антагонист,
вечно встревающий, вечно тянущий вниз,
дети играют, а я прихожу мешать,
так неприятный кот разгоняет мышат.
Вечное детство, заколдованная страна,
верь в эту сказку – и оживет она,
домик под деревом, крылья бродячих фей,
так и живи, никогда, никогда не взрослей,
пусть оживает легенда под взмахом рук…
…но, извините, я – капитан Крюк.
Автор мне прописал однозначную роль:
я – отрицательный до мозга костей герой,
мне надлежит разрушать эту сказку, пока
держит клинок единственная рука.
Питер, играй. Никогда, никогда не старей.
Просто вокруг меня – тысячи малышей,
строятся домики их, голоса звенят,
и ни единого взрослого, кроме меня,
в этом огромном поле – во ржи, во ржи,
Питер, играй, не волнуйся и не спеши,
я отдаю приказ «вперёд» кораблю…
…просто у края пропасти –
я ловлю.
* Мы с ним оба не любили образ Питера Пэна. Мы были взрослыми. Так получилось.
ИМЯ МОЁ – ЛЮБОВЬ
имя моё – печаль,
и эта печаль глубока,
как осенняя прозрачная
призрачная река,
на студёную воду падает пёрышко и плывёт
за холодный октябрь, не смотря вперёд.
имя моё – печаль,
я слышу, как яблоко в осеннем саду
срывается в траву, чтобы там гнить,
и над ним повисает паук, из брюха выпустив нить,
а яблоко лежит, и люди за ним не придут,
чтобы поднять, унести, варенье сварить,
так и лежать, и гнить.
имя моё – никто,
не дают таким ни домов, ни могил,
никто меня к людям не выводил,
никто меня не крестил.
нет у меня дома; если и был когда,
ничего не помню, в голове у меня вода,
а если был бы, то не знала бы ледяных пустынь,
собирала бы яблоки в рассветную стынь,
влажные, холодные от росы,
и варенье варила в вечерние бы часы,
когда тени подступают, стучат в окно,
а я варю варенье, мне не холодно, не темно,
носила бы длинные волосы и алую шаль.
имя моё – никто.
имя моё – печаль.
имя моё – любовь,
и я лежу на дне прозрачной реки,
запрокинута моя голова и руки легки,
и несёт меня иссиня-студёная эта вода
за чёрные леса, за далёкие города,
после выплеснет на берег, схлынет и отойдёт,
будут тебе и яблоки, и свечи под новый год,
будет тебе и дом, и убранная коса,
будут тебе долгие песни и звонкие голоса,
будет тебе варенье и синие небеса.
проступает на ладонях моих роса.
КОГДА Я ДУМАЛА, ЧТО УЕХАЛА НАВСЕГДА
Алексею Журавлёву
поговори со мной, поговори,
нет, не о том, что мечется внутри,
съедает, и терзает, и горит,
нет, не о том.
поговори, как небо над мостом
темнеет, отражает фонари.
светящиеся сумерки и дождь,
и мягкий свет, и в этом всем идёшь,
и максимум тебе двенадцать лет,
и мир сплетён из сказок и побед,
и пахнет выпечкой. и где-то есть твой дом.
и фонари сияют над мостом,
и ничего серьёзней в мире нет.
и листья отражаются в реке,
и колокольным звоном вдалеке:
всё будет хорошо – вовне, внутри.
и будут золотые октябри,
и будет к рождеству печёный гусь.
я не вернусь, я больше не вернусь.
поговори со мной, поговори.
Иди свободно. Пусть дурные сны
не будут мучить, по ночам снуя.
Пусть также не ударят со спины
и не обманут добрые друзья,
и будут пусть любимые верны.
Гляди же: начинается гроза,
взмывает ветер, облака клубя.
Иди свободно. Не гляди назад.
Пускай не держит прошлое тебя.
Да будут ясными твои глаза.
Иди. Живи. Влюбляйся и люби –
кого угодно, но не тех, кто боль
тебе несёт. Иди и не скорби:
там, за грозой – край неба голубой.
Да будут солнце и любовь с тобой.
Я говорю: люблю, люблю, люблю.
Я говорю: всё будет хорошо.
Лети, лети, подобно журавлю.
Озоном пахнет воздух. Дождь пошёл.
Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю.
Алексею Журавлёву
Я тебе пишу из чёрной зимы,
из огромной, но непроглядной тюрьмы,
я пишу тебе пожелать добра
и сказать, что всё хорошо:
было синим практически небо вчера
и, я думаю, будет ещё.
Это ад, мой свет. Я тебе пишу –
из посмертия. Вот что хочу сказать:
здесь неплохо. Я уткам вот хлеб крошу –
тут есть утки. Тут бывает гроза,
здесь бывает солнце (нечасто, да),
здесь бывают кафешки на вкус любой,
здесь бывают люди почти всегда,
говорят, что даже любовь.
Я пишу тебе, свет мой. Вот письма тут
плохо ходят, особенно к вам,
впрочем, верно, мои до тебя дойдут,
пусть шагают по головам,
по осенним листьям, по черным дням,
по огромной стране иной;
я пишу тебе кровью своей по камням,
и она процветёт весной.
И гудит, гудит подо мной
мост со сломанною спиной.
Говорю не о том; ничего, мой свет,
вот что важно, слушай меня:
ничего не бойся. На свете нет
ничего, что бы стоило дня,
проведённого в страхе.
Смейся, люби,
пока можешь дышать – дыши.
И не бойся ни тьмы, ни чёрной глуби,
ни подкравшейся в ночь тиши.
Пока ты живёшь – значит, смерти нет.
Ничего не достойно страха, мой свет.
До свидания, не вспоминай меня,
я желаю тебе в очаге огня,
и весной чтобы падать в густую траву,
и чтоб вечером – тёплый чай…
Будь подальше от мира, где я живу,
и, пожалуйста, не отвечай.
Морозный воздух да вымершие деревни,
иди своею дорогой, с неё не сворачивай.
Чёрным на сером проступают вокруг деревья,
голос у них под ветром глухой и вкрадчивый.
Ноябрь – это время отправляться
во внутреннюю Россию,
по земле, от травы очищенной, оголённой,
дойду, дойду и не обессилю
под созвездием Скорпиона.
Осень была легка, улыбалась тебе, вальсировала,
а потом затянула на чёрный безвыходный остров.
Ноябрь – это время любить одиноко и остро,
в плащ закутавшись для тепла,
беспредметно,
расфокусированно.
Любить всех тех, о ком давно не вспоминал и не думал,
кого увидел впервые,
пришёл ноябрь – и ветром холодным сдунул
пыль от обид.
Остались запахи дымовые
от горящих костров, опавших листьев,
земли обнажённой,
остался воздух – морозен и кристально прозрачен.
Иди, оставляя лишнее нищим и прокажённым,
туда, куда не дошёл бы живым и зрячим.
воздух кажется влажным после огня и пожара,
по солёному снегу бежала, долго бежала,
упала в него лицом: «не надо мне вашего неба,
мне б отдохнуть немного, мне полежать бы, мне бы
пару минут никого не звать, никуда не мчать,
пару минут успокоенно помолчать».
безнадёжность целительнее времени и таблеток,
безнадёжность страшна и правдива, удар ее меток,
глаза у нее – как у Девы Марии с иконы,
что висела у меня над кроватью в детстве.
безнадёжность спасает умирающих и влюблённых,
целует в лоб и шепчет: «теперь мы вместе».
воздух холоден, как влажный платок при температуре.
«мама, я заболела? почему я лежу на бордюре?»
бежала-бежала, из-за синей реки, из-за брянского леса,
и луна была подтаявшей и белесой,
больше некуда стало бежать, лежи теперь в снег
башкою.
господи, какое же это счастье.
счастье какое.
россыпью розовых звёзд, золотых комет
ангел безнадёжности приходит в нужный момент,
неизменно – в нужный момент,
он приходит к тем, кто безнадёжно неизлечим,
открывает окно в больнице, показывает, что почём,