Как тут быть, в самом деле? Ведь я не видывал еще таких женщин, не имел о них ни малейшего понятия и не умею себя с ними держать. Поневоле станешь в тупик.
Мы сидели за сытным и — что большая редкость в Америке — изысканным обедом в большой роскошной зале. Впрочем, роскошь была банальная, безвкусная, вполне американская.
Мистер Вельс, сделавшись кандидатом в сенаторы, ведет такую жизнь, что будь я судьей, не приговорил бы к подобному существованию даже самого гнусного преступника.
Про некоторых людей говорят, что они живут на парах. Мистер Вельс живет, так сказать, на электричестве.
Говорит он кратко, все жесты у него порывистые, торопливые, вечно он куда-нибудь спешит. Все его действия своей стремительностью напоминают телеграфный аппарат.
Наскоро проглотив за обедом несколько кусков рыбы и выпив большую кружку молока пополам с какою-то минеральною водою, он умчался по своим делам, оставив нас с Жюльеном в обществе мисс Леоноры.
Впиваясь своими крепкими зубками в огромные куски мяса, юная американка долго вела разговор об иностранной политике, философии, математике, эстетике, живописи, музыке и, сделав искусный переход, завела речь о политике внутренней, особенно привлекавшей ее внимание в то время.
Я от всей души восторгался Жюльеном. Он держал себя с разглагольствующей девицей как доктор-психиатр с несущим чепуху сумасшедшим. Невозмутимо и серьезно бросал он реплики на все произносимые ею нелепости.
Что касается меня, то я в душе бесился. Все это казалось недостойной мистификацией.
Вот примеры. Мисс Леонора, желая похвастаться знанием всеобщей литературы, завела речь о „Гиуго и Дзола“ — читайте: „Гюго и Золя“. Это, конечно, очень похвально, что она интересуется такими писателями и даже старается дать им посильную оценку как представителям двух крайних направлений — романтизма и реализма. Но тем не менее нехорошо с ее стороны считать „Девяносто третий год“ эпизодом из „Завоевания Плассана“, а „Ассомуар“ продолжением „Тружеников моря“.
Живопись точно так же оказалась китайской грамотой для девицы, которая не умела отличить раскрашенной фотографии от хромолитографии, а дешевой олеографии от масляной картины первоклассного художника.
В музыке мисс Леонора всему предпочитала громадный паровой орган в кафедральном соборе города Чикаго. И все остальное в том же роде.
Я сидел в каком-то оцепенении. Язык у меня прилип к гортани, я не мог выговорить ни слова.
Сначала она, кажется, приняла меня за идиота, но впоследствии, очевидно, переменила мнение о моих умственных способностях, и по весьма курьезному поводу.
По выходе из-за стола мисс Леонора, желая, вероятно, показать, что и в физическом отношении она такое же совершенство, как в интеллектуальном, пригласила нас в свои апартаменты.
Она привела нас в большую комнату, где на стенах висели коллекции всевозможного огнестрельного оружия. Кроме того, здесь же были развешаны белые картонные квадраты с черными кружками на них, пробитые пулями.
Всюду были рапиры, эспадроны, разные принадлежности для фехтования, как-то: проволочные сетки, перчатки и прочее. С потолка спускалась трапеция для гимнастических упражнений. На полу лежали вытяжные гири.
Странный будуар двадцатилетней девушки!
Здесь, очевидно, она была более компетентна, чем в вопросах искусства. Она подала Жюльену пистолет и предложила ему попасть в цель.
Жюльен взял с глубоким поклоном, наметил себе в мишени точку и, быстро прицелившись, всадил в нее пулю.
Юная любительница стрельбы покраснела до ушей и прикусила губку.
Очевидно, она не ожидала подобного результата.
Жюльен, за обедом из учтивости все время уступавший ей в спорах, не счел нужным простирать свою любезность до того, чтобы представляться неловким стрелком.
Он снова выстрелил и всадил пулю в прежнее место. И так в течение пяти раз.
Мисс Леонора без борьбы признала себя побежденною и не решилась вступить в состязание с подобным стрелком.
Желая испытать наши способности до конца, она, когда смолкли выстрелы Жюльена, указала ему на одну из вытяжных гирь, жестом приглашая показать свою силу и ловкость в этого рода упражнениях.
— Что касается до мускульной силы, мисс, — сказал с улыбкою Жюльен, — то я отдаю пальму первенства моему другу.
Я, сказать по правде, терпеть не могу гимнастики после обеда, но тут счел долгом побороть свое отвращение. Выбрав самую большую гирю, килограммов по меньшей мере в шестьдесят, я проделал с нею всевозможные трудные штуки и с такой легкостью, что даже сам удивился.
Личико мисс Леоноры понемногу прояснилось. Она убедилась, что я вовсе не картонное чучело, и я поднялся в ее мнении на несколько ступенек. Пусть я и не смыслил ничего в вопросах философии и литературы, зато мускульной силы у меня оказалось достаточно, а это много значило в глазах американской барышни.
Наконец мы простились с юной гражданкой. Она крепко, по-мужски, пожала нам руки и пригласила нас в гости на следующий день.
Вернувшись в гостиницу, я спросил Жюльена:
— Как тебе нравится мисс Леонора?
— Аппетит у нее разорительный, кулак сокрушительный, а логика…
— Какая же? Договаривай.
— Умопомрачительная!..»
Глава X
Прибытие посылки из Европы. — Экскурсия в китайский квартал. — Страсть к титулам в демократической Америке. — Газетная статья. — Что такое carpet — bagger. — Rowdy. — Лучше опровергнуть, нежели наказать. — Парадный митинг в честь мистера Вельса. — Двенадцать тысяч ходячих афиш. — Перед фейерверком. — Полковник Бутлер, обвиненный в воровстве, оказывается убийцей.
Два друга и их товарищ Перро прожили в Сан-Франциско больше недели.
От Лопатина было получено за это время несколько телеграмм. В Карибу все шло превосходно. Жофруа и Андрэ тоже прислали несколько депеш своему старшему брату. Легкость сообщения по телеграфу до некоторой степени примирила канадца, постоянно скучавшего по лесам и равнинам Аляски, с американской цивилизацией. Наконец от банкира, который горячо взялся за поручение Жюльена, пришло известие, что все требуемые вещи куплены, отправлены и прибудут в Сан-Франциско в самом скором времени.
Действительно, через несколько дней тихоокеанская железная дорога привезла партию тюков, адресованных на имя Жюльена. Вещи прибыли даже днем раньше, чем предполагал Жюльен, и все было доставлено в целости благодаря тщательной упаковке.
Теперь оставалось только нанять китайцев-рабочих. В Сан-Франциско это очень легко: там желтолицых сынов Небесной империи хоть пруд пруди.
Жюльену и Жаку стоило только посетить китайский квартал, находящийся даже не на окраине города, как логично было предположить, а в самом центре Сан-Франциско. В этом месте лепятся друг к другу грязные, отвратительные домишки, в которых живут эмигранты-китайцы.
Жюльен обратился к главному агенту эмигрантского комитета, маленькому сухому старичку в круглых очках, и в двух словах объяснил ему цель своего визита.
Старичок наговорил кучу китайских любезностей, порылся в объемистой прошнурованной книге, такой же большой, как и в Дворцовой гостинице, но только несравненно более грязной, и тронул пуговку электрического звонка. Сбежалась целая стая конторщиков и писцов; старичок прокричал им что-то пискливым голоском, и они скрылись. Через несколько минут перед Жюльеном и Жаком продефилировали в огромной зале двести или триста китайцев, из которых они и отобрали надлежащее число по своему усмотрению.
Жюльен заплатил старичку какую-то очень небольшую сумму, пропорционально числу нанятых рабочих, и передал ему, кроме того, небольшие чаевые с просьбой раздать их отобранным китайцам.
Такая щедрость — вещь неслыханная в Америке, где с азиатами обращаются грубо, враждебно. Желтые лица радостно осклабились, и один из наемников, от имени всех своих товарищей, поблагодарил Жюльена за подарок, говоря, что с таким добрым господином им будет очень приятно уехать из «Сан-Флиско» (то есть из Сан-Франциско). Эта небольшая речь была произнесена на ломаном английском языке.
Всем нанятым китайцам было приказано послезавтра собраться на пароходе, который курсирует два раза в месяц между Сан-Франциско и Нью-Вестминстером. На нем предполагалось отправить в Карибу вещи, присланные из Европы, и рабочих под надзором Перро.
Исполнив все формальности, Жюльен и Жак вернулись в свою гостиницу, где застали неизменного мистера Вельса. Кандидат в сенаторы был еще возбужденнее и порывистее обыкновенного. Он положительно не мог устоять на месте.
— Ах, граф, что за жизнь! — воскликнул он. — Просто мучение! Вы не поверите, доктор, до чего я устаю!
Титул доктора относился к Жаку, который проглотил это, даже глазом не моргнув. Он уже привык. Со времени его приезда в Калифорнию его постоянно титуловали. Бог знает с какой радости, то доктором, то профессором. По крайней мере, сам он не подавал к тому ни малейшего повода.
Демократические граждане Соединенных Штатов до фанатизма любят всевозможные титулы. Эта страсть особенно развилась у них после междоусобной войны. Под страхом прослыть человеком ничтожным каждый старался быть кем-нибудь — командиром, генералом, полковником, президентом, судьей, губернатором, в крайнем случае, хоть доктором или инженером.
— Нет розы без шипов, — отвечал на восклицание Вельса француз.
В тоне Жюльена было что-то странное, двусмысленное.
— Ах, уж не говорите! — продолжал делец. — Но ведь если бы только труды, это бы ничего, а то ведь еще и неприятности, страшные неприятности.
— Какие же неприятности у вас? — спросил Жак.
— Да вот какие, господин профессор, — отвечал мистер Вельс, потрясая огромной газетной простыней. — Напечатана самая гнусная, самая отвратительная диффамация…
— Против кого же?
— Против полковника Бутлера!.. Против моего друга, которого я скоро назову своим сыном…