Операция прошла успешно. Через день на той же телеге меня отвезли к большому озеру (очевидно, Валдайскому) и переправили на остров с монастырским зданием, переоборудованным под временный госпиталь. Переоборудование продолжалось, но здание уже было переполнено ранеными. Никакого места мне не досталось, ходить было трудно, я сел на широкую ступень одной из лестниц и сидя заснул. Проснулся от громкого разговора стоявших вокруг меня людей. Один из них — высокий полковник медицинской службы выговаривал прочим за мою ситуацию: оказалось, что я во сне скатился со ступеньки и повредил руку, повязки были пропитаны кровью. Второй врач оправдывался полным отсутствием свободных мест в палатах. Полковник приказал отнести меня в свой кабинет, где сам занялся моим ранением. Я же потерял сознание. Очнулся в большой переполненной палате и лежащим на тюфяке с постельным бельем. Рука была в гипсе, рядом дежурила сестра. А ближайшим соседом оказался мой ровесник, громогласный танкист, который тут же меня узнал: несколько дней мы были в одном экипаже (этот эпизод я пропустил). Он очень скрашивал мне пребывание в палате, где был использован каждый квадратный метр. Во время обхода неизменно подходил ко мне полковник и подробно расспрашивал о моем состоянии, причем однажды в ответ на мои слова благодарности грустно сказал: «Кто знает? Может быть, сейчас и мой сын...». Он был москвич, и я горько сожалею, что не догадался хотя бы узнать его адрес. Это черная и непростительная неблагодарность... Тем более что и здесь, как и в переоборудованной в операционную деревенской избе персоналом госпиталя делалось фактически невозможное: в кратчайший срок, под постоянной угрозой бомбардировок и обстрела, при огромных трудностях доставки и продовольствия, и всех видов материалов, и, главное, самих раненых на один из островов Валдайского архипелага, царили безусловный порядок, четкость и чувство глубочайшей ответственности. Людей явно не хватало, продолжалось переоборудование, изыскание новых площадей, поддержка нормального режима питания, свежести воздуха, чистоты помещений и белья. Весь персонал был «многофункционален»: врачи осваивали рабочие профессии, а рабочие — медицинские. И здесь никто не считался со временем, боюсь, что, как и в предыдущем прецеденте, работали одновременно обе смены при сохранении строжайшей дисциплины, организованности, инициативы. И все это было весьма существенным фактором как физического, так и духовного воздействия на состояние раненых.
Монастыри на острове Валдайского озера. В годы войны здесь располагался военный госпиталь
С момента последнего ранения я успел побывать в нескольких прифронтовых лечебных учреждениях различного ранга, и везде характер работы и царящая в них атмосфера вызывали глубокое удовлетворение и гордость. Эта важнейшая сторона нашей военной организации представлялась вполне совершенной.
В последнем госпитале было предпринято определенное распределение: больные с легкими ранениями подлежали переводу в ближайшие госпитали, тяжелораненые — отправке в далекие лечебные учреждения, прежде всего, в Сибирь. Я был причислен к последним. Не без грусти попрощался с валдайским госпиталем, и под вечер состоящий из теплушек поезд двинулся на восток в направлении Рыбинск—Ярославль.
Мои нары были внизу, и я моментально крепчайше заснул. Проснулся уже после рассвета. Поезд стоял на станции Бежецк. Вагон мой был последним. Фактически он был почти пуст. Крыша его была частично сорвана, ворота теплушки почти полностью открыты. В них стояла медицинская сестра — почти девочка. Рядом со мной лежал здоровенный парень, которого я принял за убитого, что он решительно опроверг богатырским храпом: просто нервы у него были еще крепче моих. Я же проспал бомбардировку эшелона, от сестры же узнал, что прилетевший с рассветом немецкий самолет сбросил бомбы на уровне нашего вагона, но был отогнан защитным огнем. Между взрывами и эшелоном стояло несколько массивных пакгаузов, очевидно, еще дореволюционной постройки. Они «погасили» взрывную волну. Все, кто был в состоянии, с помощью сестер и друг друга покинули вагоны и попрятались кто куда — у насыпи, у тех же пакгаузов, у прочих построек. Считайте это подлинным чудом, но жертв среди раненых не было. С большим трудом они были водворены на свои места.
Забегая же вперед, с тяжелым сердцем сообщу, что самолет вырвался из зоны защитного огня, на перегоне к Рыбинску догнал другой санитарный эшелон и разбомбил его, разрушив и часть железнодорожного пути. Там было значительное число жертв. Нас предупредили, что в связи с этой катастрофой, наш эшелон задержится в Бежецке на несколько часов. Часы эти потянулись бесконечно медленно, все глядели на небо и прислушивались: ждали новых налетов. С проходившей дрезины сообщили, что разрушение пути впереди нас довольно серьезно, но ночью, возможно, ликвидируют. Но пришла ночь и никаких сдвигов. Никто не спал. Стояло почти полное молчание. Утра ждали как Страшного суда. И вдруг радостный крик: «Ребята! Да это туман!». И впрямь: утро давно наступило, но поезд стоял, окутанный густым туманом. Наконец двинулись, и туман, покрыв нас спасительной пеленой, сохранялся до самого Рыбинска, где госпиталь располагался на территории авиазавода.
В Рыбинске госпиталь был еще более благоустроен, чем в Валдае, здесь коек хватало всем, раны наши подверглись очередной обработке, столь же тщательной и умелой, а персонал был также внимателен и неутомим. Через три дня мы отбыли в Ярославль — на сей раз без приключений. И лишь значительно позже из сообщения наших информационных органов узнали, что немцы сообщили о бомбардировке Рыбинского авиационного завода, выведшей его из строя. Опровергая это сообщение, ТАСС указало, что завод этот давно эвакуирован, а бомбардировке подвергся военный госпиталь, имевший все необходимые опознавательные знаки и находящийся под охраной международной конвенции. Так что вторично за одну неделю по Господней милости мы избегли вполне реальной угрозы.
Путь до Ярославля прошел спокойно. Провели мы там, как и в Рыбинске три дня, а в первых числах ноября двинулись в Сибирь. На сей раз уже не в теплушках, а в нормальных пассажирских вагонах, с продолжающимися процедурами и даже с библиотекой, шахматами и радио (в последнем не уверен, мог спутать). Пахнуло мирной жизнью: за Уралом стояли уже освещенные деревни (от которых мы успели отвыкнуть), а на редких остановках возникали традиционные станционные базарчики. В самих вагонах сняли затемнения с окон, поразительная природа Зауралья стала доступной и при дневном освещении, и ночью: небо почти всю дорогу оставалось чистым, степь, отроги гор, лесные массивы сменяли друг друга, создавали фантастические пейзажи, и никакие самолеты и прочие вклинения человеческих «благодеяний» не могли бы их нарушить. Ехали долго, больше недели. Останавливались, помимо станций «во чистом поле», «ходячие» с удовольствием покидали вагоны, под наблюдением, конечно, но без решительных запретов. Вообще, и с медицинским, и с поездным персоналом устанавливались самые дружеские отношения, взаимопонимание и симпатия, а главное — спокойствие — волшебное понятие, которое большинству из нас еще несколько недель назад представлялось несбыточным.
Пункт назначения поездки долгое время оставался неизвестным, высказывались самые различные предположения, вплоть до Барнаула, Иркутска и даже Читы. Наконец, в середине ноября вопрос разрешился: поезд пришел в Омск.
Омск
С поездом, уже ставшим привычным особым режимом, встреченными в пути людьми было жалко расставаться, но, вместе с тем, большой, по-сибирски прочный, живущий активной жизнью город был следующей ступенью стабильности в нашем существовании.
Госпиталь, в который нас привезли, находился в центре города, на улице, именовавшейся тогда «улицей МОПРА». Это был самый большой и тоже реконструированный госпиталь: в него поступали все раненые, проходили первое обследование, после чего распределялись по специализированным учреждениям в зависимости от характера ранения. Поэтому в нем представлены были врачи фактически всех специальностей, некоторые из них волею судеб превращались в подлинных универсалов. С другой стороны, некоторые из раненых «оседали» в этом — эвакуационном — госпитале до конца лечения. Это считалось большой удачей. И также волею судеб подобной удачи удостоился и я: после обследования, не ограничившегося только последним ранением, меня спросили, не откажусь ли я остаться здесь всерьез и надолго. Я отреагировал на вопрос с энтузиазмом, что и определило судьбу мою на ближайшие четыре месяца. И очень скоро убедился, что те глубоко позитивные характеристики, которые приводились выше в отношении фронтовых госпиталей, в полной мере сохранялись и здесь, за тысячи километров от боевых действий. Четкость, идеальная дисциплина и организованность, но главное — глубочайшая человечность, самое искреннее стремление облегчить состояние раненых, не считаясь с собственным состоянием. Таков был обычный повседневный modus vivendi персонала госпиталя. Не исполнение обязанностей, пусть самое добросовестное, но подлинный душевный порыв. Я никогда не вел дневников (кроме рабочих, раскопочных), о чем горько сожалею: уходят из памяти имена, облики, события, ты оказываешься в неоплатном долгу перед людьми, столь много для тебя сделавшими. Лишь несколько имен врачей и сестер омского госпиталя сохранились в памяти: доктор Л.И. Крайчик, сестры В.П. Буркова, А. Маняхина, М. Полякова... А ведь имен было значительно больше...
Н.Я. Мерперт в госпитале в Омске. 1942 год
Военный госпиталь в Омске
К сожалению, я мало видел сам город: покидать госпиталь не разрешалось, хотя несколько раз «ходячих» водили в Дом Красной армии в связи с торжественными событиями, основным из которых явилась воодушевившая всех нас решительная победа наших войск в знаменитой Московской битве. Никогда не забуду это торжество. Мне довелось еще в госпитале быть одним из первых слушателей этого незабываемого сообщения. Сразу же стихийно возникли, нет, не митинги с торжественными речами, скорее, моментально охватившие все палаты, кабинеты, службы, лаборатории всех, кто причастен ко вчера еще строгому, напряженному, во многом печальному феномену, всплески беспредельной радости, гордости, надежды, близости и — более того — единства всех, кого отнюдь не радость собрала поначалу в этом доме. Все стали близкими, всех объединила всеохватывающая радость! Бросились искать карты, реквизировали их во всех ближайших магазинах, обсуждали каждый пункт, отбитый у немцев, географические познания и раненых, и персонала госпиталя спонтанно резко возросли. И, конечно, особым вниманием пользовались раненые, прибывшие с Московского фронта, фактически герои происходящих событий. К хорошо уже известному, а ныне ставшим легендарным имени Г.К. Жукова присоединился целый сонм талантливых полководцев (И.С. Конев, К.К. Рокоссовский, Л.А. Говоров, А.М. Василевский, А.В. Горбатов, Н.Ф. Ватутин, И.Е. Петров, И.Д. Черняховский и др.), сыгравших решающую роль в разгроме крупнейшей группировки немецких войск, которой было поручено взятие Москвы.