Считать картохи, мол, пора,
Опорожнять мешки!
Прилежный счет ведя затем,
Слуга помещичий и Тэм
Намаялись весьма…
Гласила не про них молва:
«Ум — хорошо, а лучше — два» —
Там не было ума.
А Джон с помещиком в кабак
Пошли, покинув бедолаг —
Попить пошли, поесть…
Вернулись. Барин изумлен:
«Ужель еще не миллион?» —
«Нет, сударь… Тысяч шесть».
И лэрд на самом склоне дня
Явился вновь, крестьян кляня:
«Эй! Сколь же клубней здесь?
Не миллион ли?» На вопрос
Ответил Тэм, прочистив нос:
«Подсчет окончен весь…»
И, перебив, продолжил Джон:
«Какой там, барин, миллион?
Ведь я не идиот!
Нет, натрясли из десяти
Мешков — уж ты меня прости! —
Лишь сорок тысяч… Вот![3]
— Ты, барин, лишку не серчай, —
Не то огреем невзначай…»
Помещик рявкнул: «Вон!» —
«Потише, барин! Мне должон
Ты неустойку!» — молвил Джон,
Изобразив поклон.
Судья, знаток подобных дел,
Решив, что фермера хотел
Нещадно лэрд надуть,
Назначил штрафу — сто гиней!
И Джон хихикнул: «Впредь умней,
Любезный барин, будь!»
Томас Каннингэм(1776–1834)
Стихи на кончину Бернса
Черна была, угрюма ночь —
И ветер лютовал.
Свергались молнии сквозь тьму,
Хлестали в ребра скал.
В ущелье горном грохотал
Немолчный водопад,
И буйствовал морской прибой
У каменных громад.
Сидел близ них, угрюм и тих,
Взирая на валы,
Простой поэт, еще ничьей
Не ведавший хвалы.
Он слушал, как полночный шторм
Ярится и ревет;
Как тяжко бухает волна,
Врываясь в гулкий грот.
Гремела ночь, ревела ночь,
И вспыхивала высь;
Но вдруг печальные слова
Неслышно раздались:
«— Горюй, Шотландия! Пришел
Безблагодатный час.
Рыдай, Шотландия! Певец
Бессмертный твой угас.
— Он так любил наедине
В глуши бродить лесной,
Внимая щебету пичуг,
Ликующих весной!
— Любил он хаживать в поля,
С отрадой глядя, как
Сияют летние лучи,
Лелея хлебный злак!
— А осенью, когда ссыпать
В амбар пора зерно,
Любил он молвить: сколько благ
Природой нам дано!
— Любил воспеть он свист ветров
И туч тяжелый бег,
Когда зима несла мороз
И насылала снег.
— Скорбите, славные певцы!
Ваш дружеский союз
Померк — ушел блестящий бард,
Слуга людей и Муз.
— Скорбите все, кто укротить
Стремится произвол!
Поэт-боец, поэт-герой
Ушел — навек ушел.
— Скорбите все, кто беднякам
Торопится помочь:
Добрейшею была душа —
Да отлетела прочь.
— И тщетно станет клеветник
Скрипеть своим пером!
Певцу — заслуженный венец,
А подлецу — сором!
— Живи, чудеснейший поэт, —
Живи в своих стихах,
Доколе весь юдольный мир
Вернется в тлен и прах!»
И смолк неслышимый глагол
На диком берегу.
А кто глаголал, и кому —
Поведать не могу.
Ричард Голл(1776–1801)
Сколь чудно, сколь тихо!
Сколь чудно, сколь тихо на раннем рассвете!
Сколь робко выходит заря в небеса!
И все представляется в розовом цвете,
На всяческом злаке блистает роса…
А сколь восхитительна юная Анна!
Рассвет ее жизни — ужели бледней?
Учтива, правдива, прекрасна, желанна
Любимая дева! Расстанусь ли с ней?
Плыви себе за море, витязь наживы!
Поборник разбоя, вздымай паруса!
Летучи все помыслы ваши, и лживы —
Но вечны и верны любовь и краса!
Торгуйте, лютуйте, искатели злата,
Пытайте удачи средь бурных морей…
Податься в купцы? Превратиться в пирата?
Проститься с любимой? Да сдохну скорей!
Элегия на кончину Пышки Лиззи, трактирщицы
Она мертва! Не лжет молва!..
Ох, Смерть-старуху черта с два
Проймут крепчайшие слова!
Махнул Скелет
Своей косой из удальства —
И Лиззи нет.
О Смерть, несмысленный Костяк!
Тобою всяк влеком во мрак:
Мудрец, дурак, богач, бедняк —
Дворцов и хижин
Ты гостья лютая, — и всяк
Тобой обижен.
Да будь тобой, скотина, взят
Купчина иль аристократ —
Бояться ль эдаких утрат,
Таких потерь?
Но Лиззи взять и ввергнуть в ад?
О Смерть! О зверь!
Столичные пропойцы вой
И стон подъемлют хоровой:
Осиротели мы впервой —
О да, о да!
О, плачьте, плачьте всей братвой:
Пришла беда.
Мы, сдвинув шапки набекрень,
Перебродивший пить ячмень
Ходили к Лиззи, что ни день:
Хватало сил!
Кому, скажите, выпить лень? —
И каждый пил.
Второй такой трактир едва ли
Найдешь. На вывеске клевали
Друг дружку, и нещадно драли
Два петуха{*}.
Уютный был в укромном зале
Притон греха!
Бывало, достигаем цели —
И шутит Лиззи: «Вновь! Ужели?
Глядите: пудинги поспели,
И битый час
Уже томятся! Еле-еле
Дождались вас!»
И мы садились близ огня,
Грошами скудными звеня…
Была — поддержит пусть меня
Всяк бедокур! —
Копченых Лиззина стряпня
Вкуснее кур!
Никто не потчевал сытней,
Чем Лиззи, нашенских парней!
И лук в овсянке был у ней,
И уйма перцу!
Обилье пряностей — ей-ей,
Всегда по сердцу!
Мы наедались до отвала,
Да все подчас казалось мало —
И сколько ложек вновь стучало,
И длился ужин!
В таком трактире зазывала
Навряд ли нужен!
Уместна ль к ужину вода?
С водой у нас была вражда!
Зато дружили без вреда
Мы с папским{*} виски:
Стакан-другой — и вновь айда
Жевать сосиски!
А уж востер был язычок
У Лиззи!{*} Всяк буян — молчок!
Сдерзишь — подцепит на крючок,
И снять не смогут!
И слушать будешь, дурачок,
Всеобщий гогот!
Пустел бочонок или мех,
Гремели говор, пенье, смех —
И новых жаждало утех
Младое племя!
И мчало время без помех —
Златое время…
Вставала, наконец, Луна,
Звала весь мир в объятья сна
(И упырей звала она
Из-под земли) —
И мы, набравшись допьяна,
Домой брели.
Глаголет колокола медь:
«Прости-прощай, питье и снедь!»
Покойницу не отогреть…
Нам жизнь — обуза,
И безутешно будет впредь
Пустое пузо!
Молчу. Бессильны все слова.
Расти, могильная трава!
Покойся, Лиззи. Ты мертва.
Зарыли гроб.
Но я поцеловал сперва
Беднягу в лоб…
Прощайте, славные года!
Худая нынче нам еда —
Кутьи вкусите, господа,
Из общей миски…
И распрощайтесь навсегда
С дешевым виски!{*}
Послание к Роберту Бернсу
О Робин, взысканный сполна
Судьбой и Музой! Пей до дна!
О, помоги тебе жена
Шутить и петь —
И вдохнови тебя она
Теперь и впредь!
Да, Роберт Фергюссон умолк…
(В кредит он жил, и пил он в долг —
Но ведал в стихотворстве толк,
И был мастак!)
Уж лучше б умер целый полк
Худых писак!
Да, юного поэта жаль!
В Шотландию пришла печаль.
Но Муза наша навсегда ль
Сомкнет уста?
Цела шотландская скрижаль,
И не пуста!
Я верю: в рай ушел, не в ад
Орфея избранный собрат:
Грешил — да не был виноват!
И наизусть
Его твердят и стар и млад.
Грешил? И пусть!
И в день убогих похорон,
Внимая общий вопль и стон,
Вручил кудесник Аполлон
Тебе свой дар!
И слышат Бернсов лирный звон
И млад и стар!
И Муза, девица-краса,
Тебе являла чудеса;
Она вела тебя в леса,
И там ты мог
Услышать жизни голоса,
О полубог!
Подхватывают холм и дол
Звенящим эхом твой глагол;
Навеки славу ты обрел.
О наш поэт,
Ты — царь поэтов! Твой престол —
Весь белый свет.
Не брат, как вижу, Бернсу черт!