Ветеринар находит жену
Это была моя вторая весна в йоркширских холмах: оглушительный шум овчарен, басистое блеяние маток, пронзительное, требовательное блеяние ягнят. Все это для меня всегда было возвещением, что зима кончилась и наступает новая пора.
1. Такт — лучшее лекарство
— Мастика эта, — сказал мистер Пикерсгилл. — Ну прямо спасу от нее никакого нет!
Я кивнул, соглашаясь, что упорный мастит у его коров — достаточная причина для тревоги, а сам подумал, что другие фермеры обошлись бы местным термином «опухание», но мистер Пикерсгилл остался верен себе и категорически, хотя и не вполне точно, применил научное название.
Обычно он промахивался по цели совсем немножко, и плоды его усилий либо точно воспроизводили оригинал, либо их происхождение прослеживалось без особого труда, но вот откуда взялась «мастика», я постичь не сумел, но знал, что, раз выковав слово, он ему уже не изменит. Мастит был для него «мастика эта» и мастикой останется. И я знал, что он всегда будет упрямо отстаивать свою правоту. А все потому, что мистер Пикерсгилл, по его убеждению, получил научное образование. Ему было лет шестьдесят, а юношей, почти подростком, он прослушал двухнедельный практический курс для фермеров в Университете города Лидса. Это мимолетное соприкосновение с академическим миром оставило в его душе неизгладимый след. Он словно ощутил, что за привычными заботами его будней скрыто нечто истинно значительное и важное, и это зажгло в нем огонь, озарявший всю его последующую жизнь.
Ни один облаченный в мантию маститый ученый не вспоминал свои давние года в сени оксфордских шпилей с такой ностальгией, как мистер Пикерсгилл эти две недели в Лидсе, и его разговоры были уснащены упоминаниями о богоподобном профессоре Маллесоне, который, видимо, вел этот курс.
— Просто ума не приложу, что же это такое! — продолжал он. — В мои университетские деньки мне только и твердили, что от мастики вымя все распухает, а молоко идет грязное. Значит, мастика эта какая-то другая. Маленько хлопьев в молоке, да и то, когда они есть, а когда их и нет; только я этим сыт по горло, позвольте вам доложить.
Я отпил чай из чашки, которую миссис Пикерсгилл поставила передо мной на кухонном столе.
— Да, мастит затянулся и не тревожиться нельзя. Я убежден, что тут действует какой-то скрытый фактор, и мне не удается его нащупать.
Но я кривил душой, не сомневаясь, что фактор этот я уже обнаружил. Как-то я приехал на ферму под вечер и вошел в маленький коровник, где мистер Пикерсгилл и его дочь Оливия доили свой десяток коров. Я стоял и смотрел, как они доят, скорчившись в три погибели среди ряда серебристых и рыжих спин. И мне сразу бросилось в глаза, что Оливия лишь чуть-чуть перебирает пальцами, даже запястья у нее неподвижны, но ее отец тянет за соски так, словно звонит во все церковные колокола под Новый год.
Это наблюдение вкупе с тем фактом, что хлопья появлялись в молоке только тех коров, которых доил мистер Пикерсгилл, убедило меня в травматическом происхождении их хронического мастита.
Но как сказать ему, что он доит неправильно и единственный выход — выработать более мягкую манеру либо согласиться, чтобы всех коров доила Оливия?
Решиться на это было тем труднее, что мистер Пикерсгилл обладал необыкновенной внушительностью. У него не нашлось бы пенса лишнего, но и здесь, на кухне, в потрепанной фланелевой рубахе без ворота и в подтяжках он выглядел промышленным магнатом. Никто не удивился бы, увидев эту львиную голову, полные щеки, благородный лоб и снисходительные глаза на очередной фотографии в финансовом отделе «Таймс». Надень он котелок и полосатые брюки, его невозможно было бы отличить от председателя правления какого-нибудь крупного банка.
Покуситься на это врожденное достоинство у меня не хватало духа, к тому же мистер Пикерсгилл своих коров холил и лелеял. Десять его коров, как и все животные, принадлежавшие быстро исчезающей породе мелких фермеров, были упитанными и чистыми. Да и как не ухаживать за своей скотиной, если она тебя кормит? Мистер Пикерсгилл вырастил и поставил на ноги всех своих детей на доход от продажи молока, иногда пополнявшийся выручкой за двух-трех свиней и яйца пятидесяти кур, которыми занималась его жена.
Как они сводили концы с концами, сказать не могу. Но сводили и были вполне довольны своим жребием. Все дети, кроме Оливии, обзавелись собственными семьями и жили отдельно, и тем не менее в доме по-прежнему царил дух гармонии. Вот и в эти минуты мистер Пикерсгилл обстоятельно излагал свою точку зрения, а жена, хлопоча на заднем плане, слушала его с тихой гордостью. Оливия тоже была счастлива. Хотя ей было за тридцать пять, стародевичества она не опасалась, ибо за ней пятнадцать лет с самыми серьезными намерениями ухаживал Чарли Хадсон из рыбной лавки в Дарроуби. Пусть влюбленность Чарли и не отличалась чрезмерной бурностью, легкомысленным мотыльком его назвать было никак нельзя, и никто не сомневался, что не пройдет и десяти лет, как он объяснится.
Мистер Пикерсгилл предложил мне еще одну масляную лепешку, а когда я, поблагодарив, отказался, он несколько раз кашлянул, словно подыскивая слова.
— Мистер Хэрриот, — начал он наконец, — у меня нет привычки учить людей их делу, да только все ваши медикаменты мы перепробовали, и мастику эту они ни в какую не берут. А я, когда учился у профессора Маллесона, позаписал всякие отличные рецепты и хотел бы испытать вот этот. Изволите взглянуть?
Он засунул руку в задний карман брюк и извлек пожелтевший листок, почти протершийся на сгибах.
— Мазь для вымени. Может, если растереть им мошну хорошенько, все и пройдет?
Я прочел рецепт, написанный четким старомодным почерком. Камфара, эвкалиптовое масло, окись цинка — длинный список таких знакомых названий! Они вызвали у меня невольную нежность, но она умерялась все укрепляющимся разочарованием. Я уже было открыл рот, собираясь сказать, что, по-моему, никакие втирания ни малейшей пользы не принесут, но тут фермер громко охнул.
Он слишком напрягся, засовывая руку в задний карман, и застарелый радикулит тут же дал о себе знать. Старик выпрямился в струнку, морщась от боли.
— В спину вступило, доложу я вам! Прострел чертов, и доктор с ним ничего поделать не может. Пилюль наглотался — прямо погремушку из меня сделал, а толку чуть.
Блестящими умственными способностями я не отличаюсь, но порой меня осеняет.
— Мистер Пикерсгилл! — произнес я с глубокой серьезностью. — Сколько я вас знаю, вы страдаете радикулитом, и сейчас мне пришла в голову одна мысль. Кажется я знаю, как вы могли бы от него избавиться.
Глаза фермера широко открылись, и в них засветилась детская доверчивость без малейшего намека на иронию. Как и следовало ожидать. Раз люди больше полагаются на слова живодера или торговца костной мукой, а не на советы ветеринара, когда болеют их животные, вполне естественно, что они предпочтут рекомендации ветеринара, а не врача, когда речь идет об их собственных болезнях.
— Вы знаете, как меня излечить? — спросил он слабым голосом.
— По-моему, да. И никакого лечения не потребуется. Просто перестаньте доить!
— Доить перестать? Да какого дьявола?..
— Именно, именно! Вспомните: вы же каждое утро и каждый вечер сидите, согнувшись на низкой табуреточке. Человек вы высокий, и совсем подбородком в колени утыкаетесь, чтобы до вымени дотянуться. Конечно же, вам это вредно!
Мистер Пикерсгилл уставился перед собой, словно ему предстало дивное видение.
— Вы, правда, думаете…
— Безусловно. Во всяком случае, проверьте. А доить пока может Оливия. Она ведь всегда говорит, что отлично справится одна.
— Конечно, папа! — вмешалась Оливия. — Доить я люблю, ты же знаешь, а тебе пора и отдохнуть. Ты ведь с самых детских лет доил.
— Черт, молодой человек, а ведь вы, пожалуй, в точку попали, доложу я вам. И пробовать не стану. С этой минуты и кончу, мое решение принято. — Мистер Пикерсгилл откинул великолепную голову, обвел кухню властным взглядом и хлопнул кулаком по столу, словно только что подписал документы о слиянии двух нефтяных компаний.
Я встал.
— Отлично, отлично. Рецепт я захвачу с собой и составлю мазь. Вечером она будет готова, и на вашем месте я бы начал лечение без проволочек.
В следующий раз я увидел мистера Пикерсгилла примерно через месяц. Он величественно катил на велосипеде через рыночную площадь, но заметил меня и спешился.
— А, мистер Хэрриот! — сказал он, слегка отдуваясь. — Рад, что мы встретились. Я все собирался заехать к вам и сказать, что хлопьев в молоке больше нет. Как начали мы втирать мазь, так они и пошли на убыль, а потом и вовсе пропали.
— Прекрасно! А ваш радикулит?
— Вот уж тут вы маху не дали, молодой человек, доложу я вам, что спасибо, то спасибо! С того дня я ни разу не доил, так спина даже поднывать перестала. — Он ласково улыбнулся мне. — Для нее-то вы мне дельный совет дали, но чтоб вылечить мастику эту, пришлось-таки нам к старому профессору Маллесону вернуться, а?
Следующая моя беседа с мистером Пикерсгиллом произошла по телефону.
— Я по автоклаву говорю, — сообщил он придушенно.
— По авто…
— Ну да. В деревне, из будки. По телефону-автоклаву.
— А, да-да, — сказал я. — Так чем могу быть полезен?
— Вы бы сейчас не приехали? А то тут у одного моего теленка сальный нос объявился.
— Простите?
— Сальный нос. У теленка.
— Сальный нос?
— Во-во! Тут давеча утром по радио как раз про него толковали.
— А-а! Да-да, понимаю. (Я тоже успел послушать эту часть передачи для фермеров — лекцию о сальмонеллезе у телят.) Но почему вы полагаете, что у него именно эта болезнь?
— Так прямо же, как объяснили: у него кровь идет из андуса.
— Из… А, да-да, конечно. Поглядеть его следует. Я скоро буду.
Теленку бесспорно было очень плохо, и кровь из заднего прохода у него действительно шла. Но не как при сальмонеллезе[6].
— Поноса у него нет, мистер Пикерсгилл, вы сами видите. Наоборот, впечатление такое, что у него трудно с проходимостью. Кровь же почти чистая. И температура не очень высокая.
В голосе фермера прозвучало явное разочарование:
— Черт, а я-то думал, что у него все точь-в-точь, как объясняли. Сказали еще, что следует пробы посылать в Лабрадор.
— А… э?
— В следовательский Лабрадор. Да вы же знаете!
— Да-да, совершенно верно. Но, думаю, анализы тут ничего не дадут.
— Ну а что же у него тогда? С андусом непорядок?
— Нет, нет, — ответил я. — Но где-то кишечник у него закупорился, и это вызывает кровотечение. — Я поглядел на понурого, горбящего спину теленка. Он весь был сосредоточен на неприятных внутренних ощущениях и время от времени напрягался и слегка кряхтел.
Конечно, конечно, мне следовало бы сразу понять в чем дело, ведь картина была на редкость четкой. Но, вероятно, у каждого из нас есть свои слепые пятна, не дающие различить то, что прямо в глаза бросается, и несколько дней я, как в тумане, пичкал бедняжку то тем, то этим — даже вспоминать не хочется.
Но мне повезло. Он выздоровел вопреки моему лечению. И только когда мистер Пикерсгилл показал мне комочек некротизированной ткани, вышедшей с экскрементами, я, наконец, понял.
И пристыженно повернулся к фермеру.
— Это обрывок омертвевшей кишки, которая сама в себя втянулась. Инвагинация. Обычно она приводит к гибели животного, но, к счастью, ваш теленок избавился от препятствия естественным путем и теперь должен совсем поправиться.
— Но как вы сказали? Что у него было-то?
— Инвагинация.
Губы мистера Пикерсгилла зашевелились, и я ожидал, что он вот-вот повторит новое словечко. Но попытка, по-видимому, не удалась.
— А! — сказал он только. — Вот, значит, что у него было!
— Да, но в чем заключалась причина, определить трудно.
Фермер презрительно фыркнул.
— Хотите об заклад побиться, я вам скажу! Я с самого начала, доложу вам, говорил, что расти он будет слабеньким. У него из пупка кровь шла, потому что родился-то он в проценте!
Но мистер Пикерсгилл со мной еще не кончил. Не прошло и недели, как я вновь услышал в трубке его голос:
— Поскорее приезжайте! У меня тут свинья безик устроила.
— Безик? — Я даже замигал, отгоняя от себя видение двух хрюшек, затеявших перекинуться в картишки. — Боюсь, я не совсем…
— Я ей микстуру от глистов дал, а она запрыгала и ну на спине валяться. Говорю же вам, самый настоящий безик.
— А… да-да, я… да-да. Сейчас приеду.
Когда я приехал, свинья немного угомонилась, но все еще страдала от боли: ложилась, вскакивала, кружила по закутку. Я ввел ей гран гидрохлорида морфия, и через несколько минут движения ее замедлились, а затем она улеглась на солому и уснула.
— По-видимому, все обойдется, — сказал я. — Но какую микстуру вы ей дали?
Мистер Пикерсгилл неохотно протянул мне бутылку.
— Тут один заезжал — продавал ее. Сказал, что любых глистов изничтожит, какие только есть.
— Вот и вашу свинью тоже чуть не изничтожило, верно? — заметил я, нюхая жидкость. — И неудивительно. Судя по запаху, это же почти чистый скипидар.
— Скипидар? Ох, черт, только-то? А он-то божился, что средство самое новейшее. И деньги с меня содрал кардинальные.
Я вернул ему бутылку.
— Ну ничего. Дурных последствий, мне кажется, не будет, но место этой бутылке в мусорном ведре, поверьте.
Садясь в машину, я поглядел на мистера Пикерсгилла.
— Я вам, наверное, порядком надоел. Сначала мастит, потом теленок и вот теперь свинья. Целая полоса незадач.
Мистер Пикерсгилл расправил плечи и поглядел на меня с монументальным спокойствием.
— Молодой человек, — сказал он, — я на это просто смотрю. Со скотиной без беды не обойтись. А я, позвольте вам доложить, по опыту знаю, что беда — она всегда ходит циклонами.
В свое время местные кузнецы выковывали разной формы железные наконечники для вил и насаживали их на обтесанные рукоятки. К 30-м годам уже продавались вилы фабричного производства. Вилы, снабженные особо длинной, до двух метров, рукояткой (слева), предназначались для укладки сена на лугу в повозку, а из нее — в стога или на сеновал. Вилами справа раскладывалась соломенная подстилка для скотины. Фермер мог обходиться одними такими вилами или же использовать оба типа для самых разных работ. Иногда зубцы для безопасности затуплялись. Вилы с тремя зубцами (в центре) использовались для раскидывания навоза по полю.
До того как на кухнях появились духовки, еда стряпалась на открытом огне. Мясо жарили на вертелах или тушили в котелках, овсяные и масляные лепешки пеклись на противнях. Торфяные лепешки выпекались на большой чугунной сковороде над горящим торфом, причем тлеющие куски торфа укладывались на крышку сковороды для получения более равномерного жара. В начале века их начали подслащивать сахаром и пекли с сушеными фруктами в духовках. Чтобы испечь 24 торфяные лепешки, добавьте к 250 г блинной муки щепотку соли и хорошо перетрите ее со 120 г топленого сала. Затем всыпьте в муку 100 г сахара и 100 г изюма без косточек и, постоянно помешивая, добавляйте молоко пополам с водой до получения мягкого теста. Раскатайте из него пласт сантиметровой толщины и нарежьте кружки диаметром 5 см. Выпекайте на смазанном жиром противне 15 мин при температуре 200 °C.
«Уэнслидейл дейри продакс», одна из сыроварен, существовавших в йоркширских холмах в конце 30-х годов, ежедневно забирала у мелких фермеров свыше 2 тысяч литров молока. Фермеры отвозили бидоны к ближайшему шоссе и оставляли их там на высоком плоском камне или специально сколоченном деревянном помосте, чтобы шофер грузовика мог забрать их в кузов не поднимая.
Для приготовления сыра молоко сначала заквашивается с помощью кислого экстракта из сычуга молочного теленка. Полученный сгусток отжимается и крошится в чан для сцеживания, после чего помещается под пресс. Изображенный на рисунке райдейлский пресс представляет собой крышку на винте, пропущенном сквозь изогнутую железную опору. Чан около 25 см в диаметре сделан из дубовой, стянутой тремя железными обручами клепки, в которой просверлены отверстия для стока сыворотки.
Порода свиней, получившая название «большие черные свиньи», была выведена на юго-западе Великобритании и в Ист-Англии, но в начале века распространилась по всей стране. Одно из главных ее достоинств — кротость, так что этих свиней можно спокойно выпускать на луг. Шерсть у них черная без пятен, уши нависают на глаза. Они неприхотливы и быстро наращивают мясо и сало.
2. Я стараюсь произвести хорошее впечатление
— Многообещающе! — Тристан с неохотой выпустил клуб сигаретного дыма и подбодрил меня взглядом.
— Ты думаешь? — спросил я с сомнением.
— Абсолютно! — Тристан кивнул. — Позвонила тебе Хелен сейчас или не позвонила?
— Да. И совсем неожиданно. С тех пор как я пригласил ее в кино, мы с ней не виделись. Ведь начался окот. И вдруг она приглашает меня на чай в воскресенье!
— Очень хороший признак, — сказал Тристан. — Но только не воображай, будто все уже в полном порядке и тебе больше не о чем беспокоиться. Ты знаешь, что кроме тебя есть и другие?
— А, черт! Ну, конечно, я просто один из многих.
— Ну не совсем. Однако Хелен Олдерсон настоящая жемчужина. Не просто красотка, а… м-м-м… прелесть. Есть в ней что-то такое…
— Да знаю, знаю! Конечно, от женихов у нее отбоя нет. Вот Ричард Эдмундсон — я слышал, у него большие шансы.
— Верно, — отозвался Тристан. — Сын старого друга семьи, богатого фермера. Денег у них куры не клюют. Насколько мне известно, папаша очень не прочь увидеть Ричарда своим зятем.
Я засунул руки в карманы.
— Его можно понять. Это ведь не то, что оборванец-ветеринар, у которого еще на губах молоко не обсохло.
— Не вешай нос на квинту, старина. Ты ведь кое-чего уже добился.
— Что есть, то есть, — ответил я с суховатой улыбкой. — Два раза пригласил ее — на танцы после ужина, которых не было, и в кино, где показали не тот фильм. Первый раз сплошной минус, да и второй немногим лучше. Ну не везет мне, хоть ты тресни. Каждый раз что-нибудь да не так. Вот и пригласила она меня наверняка из вежливости. Так сказать, любезность за любезность.
— Чушь! — Тристан со смехом похлопал меня по плечу. — Теперь все пойдет как по маслу. Вот увидишь, на этот раз обойдется без подвохов!
И когда под вечер в воскресенье я вылез из машины, чтобы открыть ворота Хестон-Грейнджа, все действительно выглядело многообещающе. Проселок за воротами петлял по лугам, уводя к дому Хелен, дремавшему в солнечном свете у речной излучины. На фоне сурового холма старое здание из серого камня выглядело приютом мира и спокойствия.
На мгновение я оперся на створку ворот, вдыхая душистый воздух. За последнюю неделю погода переменилась: резкие холодные ветры улеглись, под ласковым солнцем все зазеленело, и прогревшаяся земля заблагоухала. На нижних склонах холма в тени сосняка в тусклой бронзе сухого папоротника нежными облачками голубели колокольчики, и легкий ветерок доносил до меня их аромат.
Я покатил по проселку мимо коров, смаковавших молоденькую травку после долгой зимы в коровнике, и когда поднялся на крыльцо, на душе у меня было удивительно хорошо. Дверь открыла младшая сестра Хелен, и только когда я ступил на каменный пол большой кухни, меня укололо дурное предчувствие. Возможно, потому, что все там было совсем как в прошлый, катастрофический раз. У очага сидел мистер Олдерсон, точно так же погруженный в газету, а над его головой писанные маслом коровы на большом полотне точно так же стояли по колено в пронзительно голубом озере под сенью фантастического нагромождения горных пиков. На выбеленной стене часы тикали все с той же неумолимостью.
Отец Хелен взглянул на меня поверх очков совершенно так же, как в прошлый раз.
— Здравствуйте, молодой человек. Входите и садитесь.
Я опустился в кресло напротив, он несколько секунд с недоумением смотрел на меня, потом пробормотал что-то вроде: «А денек нынче получше», и его глаза скосились на страницу у него в руках. Наклонив голову, он погрузился в чтение, оставив меня при твердом убеждении, что он понятия не имеет, кто я такой.
Тут мне стало ясно, что одно дело — приезжать на ферму в качестве ветеринара и совсем другое — приезжать туда в качестве гостя. Сколько раз я мыл руки в теплой кухне, предварительно сняв на крыльце грязные резиновые сапоги, и непринужденно разговаривал с фермершей о заболевшей корове. А сейчас я в лучшем своем костюме напряженно сидел напротив старика, за чьей дочерью ухаживал. Да, это совсем другое!
Мне стало чуть легче, когда в кухню вошла Хелен с пирогом и водрузила его на стол. Что было не так-то просто, ибо там уже царила невероятная теснота: пирожки с ветчиной и яйцами соседствовали с белейшими лепешками, маринованный язык льнул к миске с салатом, аппетитнейшие кремовые корзиночки оспаривали место у колбасного рулета, бутербродов с помидорами и воздушных бисквитов. В центре на расчищенной полянке красовался домашний торт со взбитыми сливками. Йоркширский чайный стол во всей красе.
Хелен повернулась ко мне.
— Здравствуйте, Джим! Рада вас видеть… Вы совсем исчезли, — она улыбнулась своей неторопливой дружеской улыбкой.
— Здравствуйте, Хелен! Вы же знаете, что такое окот. Надеюсь, теперь станет полегче.
— Было бы хорошо. Работа — работой, но и передохнуть необходимо. Ну садитесь же к столу, выпейте чаю. Есть хотите?
— Сейчас — ужасно, — сказал я, обводя взглядом бесчисленные яства. Хелен засмеялась.
— Так садитесь! Папа, да оторвись же от своей газеты! Мы хотели принять вас в столовой, Джим, но папа не согласен пить чай нигде, кроме кухни.
Я сел за стол вместе с Хелен, Томми и Мери (ее младшим братом и сестренкой) и тетей Люси, овдовевшей сестрой мистера Олдерсона, недавно поселившейся у них. Мистер Олдерсон, постанывая, выбрался из своего уютного уголка, плюхнулся на деревянное кресло с высокой спинкой и принялся флегматично нарезать язык.
Мистер Олдерсон плюхнулся на деревянное кресло с высокой спинкой и принялся флегматично нарезать язык.
Приняв нагруженную тарелку, я почувствовал себя очень неловко. Гостеприимные обитатели холмов часто приглашали меня перекусить, когда я приезжал по вызову, и я успел убедиться, что застольные светские разговоры там не приняты. По старомодному обычаю есть полагалось в полном молчании, а затем снова браться за работу. Но, может быть, тут это правило не применимо? Ведь это же все-таки воскресный чай… Я обвел взглядом стол, выжидая, чтобы кто-нибудь что-нибудь сказал. Молчание прервала Хелен:
— С тех пор как мы видели Джима в последний раз, у него было много работы с овцами.
— Ах так? — тетя Люси наклонила голову набок и улыбнулась. Она была маленькой женщиной с птичьими движениями, очень похожая на брата. Мне показалось, что она посмотрела на меня одобрительно. Дети глядели на меня во все глаза, и губы у них подергивались. В предыдущий раз они нашли меня очень смешным и, видимо, остались при прежнем мнении. Мистер Олдерсон посолил редиску, положил в рот и невозмутимо захрустел ею.
— Джим, а у вас было много случаев с болезнью ягнят-близнецов? — спросила Хелен, делая второй заход.
— Порядочно! — ответил я бодро. — А вот с лечением не все шло гладко. В этом году я попробовал давать маткам глюкозу, и вроде бы помогало.
Мистер Олдерсон кончил хрустеть редиской.
— Никакого толку от глюкозы нет, — буркнул он. — Я ее пробовал. Никакого толку от нее нет.
— Неужели? — сказал я. — Но это же очень интересно. Да… э… совершенно верно.
Я старательно занялся салатом, собираясь с духом для следующего вклада в общую беседу.
— В этом году внезапно погибало немало ягнят, — объявил я. — Видимо, от размягченной почки.
— Только подумать! — сказала тетя Люси, ободряюще мне улыбаясь.
— Да, — продолжал я увереннее. — Еще хорошо, что теперь у нас есть от нее вакцина.
— Вакцины — это просто чудо, — внесла свою лепту Хелен. — Вскоре вы будете предупреждать все болезни овец.
Разговор становился все оживленнее. Мистер Олдерсон покончил с языком и отодвинул тарелку.
— Никакого толку от вакцины нет. А внезапно они погибали от волосяного шара в желудке. И ни от какой ни от почки.
— А, от волосяного шара? Да-да, от волосяного шара.
Я прикусил язык и решил сосредоточиться на еде.
А она того стоила. Поглощая одну вкуснятину за другой, я преисполнялся изумления при мысли, что, вероятно, все было приготовлено Хелен. Когда же мои зубы погрузились в несравненную ватрушку, я в полной мере оценил всю меру подобного чуда: такая привлекательная девушка — и такая искусница!
Я посмотрел на нее. Она была высокой и совершенно не походила на своего щуплого отца. Вероятно, она пошла в мать. Миссис Олдерсон давно умерла… Может быть, и у нее была такая же милая дружеская улыбка, такие же ласковые синие глаза, такие же пышные темно-каштановые волосы.
Томми и Мери дружно фыркнули — им очень понравилось, как я уставился на их сестру.
— Ведите себя прилично! — одернула их тетя Люси. — И вообще уходите. Мы с Хелен будем убирать со стола.
Они начали уносить посуду в посудомойную за кухней, а мистер Олдерсон И я вернулись в кресла у очага. Старичок рассеянно пригласил меня:
— Так вы…. садитесь…. э… молодой человек.
Из посудомойной донесся стук тарелок и чашек. Мы были в кухне совсем одни. Рука мистера Олдерсона потянулась было к газете, но он отдернул ее, затравленно посмотрел в мою сторону и принялся барабанить пальцами по ручке кресла, легонько насвистывая.
Я отчаянно отыскивал хоть какую-нибудь тему для разговора, но в голову ничего не шло. Гулко тикали часы. Лоб у меня покрылся потом, но тут мистер Олдерсон откашлялся:
— В понедельник цена на свиней стояла высокая, — сообщил он.
— Неужели? Очень хорошо, ну просто замечательно.
Мистер Олдерсон кивнул, устремил взгляд куда-то за мое левое плечо и снова забарабанил. Опять над нами сомкнулась тягостная тишина, и тиканье казалось ударами тяжкого молота. Казалось, прошли годы. Мистер Олдерсон заерзал на сиденье и кашлянул. Я с надеждой поглядел на него.
— А вот на рогатый скот цена упала, — возвестил он.
— Какая жалость! Скверно, скверно, — залепетал я. — Но ведь так оно всегда бывает, а?
Отец Хелен пожал плечами, и мы вновь погрузились в молчание. Я утратил всякую надежду вынырнуть из него: у меня в голове была полная пустота, а, судя по растерянному виду собеседника, он сказал свое последнее слово. Откинувшись на спинку, я принялся изучать развешанные на крючьях под потолком окорока и копченые свиные бока, затем мой взгляд прошелся по ряду тарелок на большом дубовом буфете и добрался до красочного календаря (подарка фирмы, торгующей брикетами из жмыха), который свисал с гвоздя в стене напротив. Затем я рискнул и покосился на мистера Олдерсона, но он выбрал именно эту секунду, чтобы покоситься на меня. Мы оба поспешно отвели глаза в сторону, а у меня по коже забегали мурашки.
Переменив позу и вытянув шею, я сумел увидеть тот угол кухни, где стояло старомодное бюро с вращающейся крышкой, увенчанное фотографией мистера Олдерсона времен войны — он был в форме йоркширского ополченца и выглядел очень суровым. Я перевел взгляд на стену за бюро, но тут в кухню быстро вошла Хелен.
— Папа, — сказала она, — прибежал Стэн. Он говорит, у одной коровы судороги.
Ее отец вскочил на ноги с видимым облегчением.
По-моему, он только обрадовался, что с одной из его коров что-то приключилось, да и я, торопливо шагая следом за ним, чувствовал себя узником, выпущенным из темницы.
Стэн, скотник, стоял во дворе.
— Она на том краю луга, хозяин, — сказал он. — Я пошел пригнать их на дойку, а она, гляжу, ноги задрала.
Мистер Олдерсон вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул и открыл дверцу машины.
— У меня все нужное с собой, — сказал я. — Поехали.
Мы все трое влезли в машину, и я погнал ее туда, где у стенки виднелась распростертая на земле корова. На каждой кочке и выбоинке бутылки и инструменты позвякивали и полязгивали.
Обычная работа для ветеринара в начале лета: неотложный вызов к корове, у которой через неделю-другую после того, как ее выпустили на пастбище, вдруг начинались судороги. Научное название этого заболевания — пастбищная тетания, или гипомагнемия. Последнее означает, что причина заключается в понижении уровня магния в крови. Очень опасное состояние, часто завершающееся гибелью животного, но, к счастью, в большинстве случаев исцеляемое инъекцией магния.
Несмотря на серьезность положения, я про себя возликовал: во-первых, невыносимое сидение на кухне кончилось, а, во-вторых, мне предоставился случай показать, что и я на что-то гожусь. Между отцом Хелен и мной словно стена стояла, но, может быть, когда я сделаю его издыхающей корове магический укол и она тотчас поднимется на ноги и как ни в чем не бывало направится к своим товаркам, он взглянет на меня более благосклонно. А столь эффектные исцеления не такая уж редкость.
— Еще, кажись, жива, — сказал Стэн, перекрикивая натужный рев мотора, — вон ногами дергает.
Он не ошибся, но, когда я затормозил и выпрыгнул на траву, у меня мучительно сжалось сердце. Слишком уж сильно дергались эти ноги.
Такие конвульсии часто завершались летальным исходом. Распростертая на боку корова отчаянно болтала в воздухе всеми четырьмя ногами. Голова закинута, глаза выпучены, на губах пузырится пена. Пока я поспешно свинчивал крышку с бутылки раствора сульфата магния, корова замерла, по ее телу пробежала судорога, ноги словно окостенели, глаза зажмурились. Потом она расслабилась и несколько секунд лежала в пугающей неподвижности, после чего ее ноги вновь задергались.
У меня пересохло во рту. Скверный случай. Нагрузка на сердце во время судорог была чудовищной, и каждая могла оказаться последней.
Я скорчился у ее бока и нацелил было иглу на молочную вену. Обычно я вводил препарат прямо в кровь, чтобы добиться быстрейшего эффекта, но тут заколебался. Любое воздействие на сердечную деятельность могло убить эту корову. Нет, лучше не рисковать — изогнувшись, я ввел иглу под кожу на шее.
Жидкость поступала в подкожные ткани: под пепельно-желтой шерстью вздувался бугор, — и тут корову вновь сковала судорога. Несколько невыносимых секунд ее ноги словно мучительно тянулись к чему-то, глаза исчезли под плотно зажмуренными веками. Я беспомощно смотрел на нее, а мое сердце оглушительно стучало, но вот она расслабилась и шевельнула ногами. Но они уже не дергались, а только подрагивали — все слабее, слабее… Глаза медленно открылись и уставились в никуда.
Я нагнулся и тронул пальцем роговицу: никакой реакции.
Фермер и скотник молча смотрели на меня. Корова вздрогнула и замерла.
— Боюсь, все кончено, мистер Олдерсон, — пробормотал я.
Он кивнул, переводя взгляд с изящных неподвижных ног на красивый темно-пепельный бок, на большое тугое вымя, которое уже никогда не будет давать молока.
— Мне очень жаль, — сказал я. — Но, очевидно, сердце у нее не выдержало, прежде чем магний успел подействовать.
— Черт-те что! — буркнул Стэн. — Другой такой удойной коровы поискать.
Мистер Олдерсон неторопливо зашагал к машине.
— Что же, и не такое случается, — произнес он негромко.
Мы поехали по лугу к дому.
Посуда была домыта, и вся семья собралась в гостиной. Некоторое время я посидел с ними, испытывая только одно желание — поскорее очутиться где-нибудь еще.
Отец Хелен и раньше был немногословен, но теперь он уныло понурился в кресле и никакого участия в разговоре не принимал. Меня грызло подозрение, что в смерти коровы он винит меня. Да и что там говорить: ветеринар подходит к ней, быстренько делает ей укол, и она тут же издыхает. Конечно, я ни в чем не был виноват, но выглядело все это не слишком хорошо.
Внезапно я поднялся.
— Благодарю вас за чай и очень приятный вечер, — сказал я. — Но, к сожалению, мне пора. Сегодня мое ночное дежурство.
Хелен пошла проводить меня до дверей.
— Была рада повидать вас, Джим… — Она помолчала и тревожно посмотрела на меня. — Ну не расстраивайтесь так из-за этой коровы! Жалко ее, конечно, но вы тут ни при чем. Ей ведь уже нельзя было помочь, правда?
— Спасибо, Хелен, Вы правы, но ведь для вашего отца это тяжелый удар.
Она пожала плечами и улыбнулась своей доброй улыбкой. Хелен всегда была на редкость доброй.
Проезжая через пастбище к воротам фермы, я увидел труп моей недавней пациентки. В золотом закатном свете другие коровы с недоумением его обнюхивали. А скоро подъедет живодер со своим фургоном… Мрачный эпилог к неудаче любого ветеринара.
Я закрыл за собой ворота и оглянулся на Хестон-Грейндж. Как я верил, что уж на этот раз никакие неприятные сюрпризы меня не ждут! И вот, пожалуйста.
Просто заклятие какое-то!
Перед севом вспаханную почву необходимо разрыхлить. Трактор на рисунке тащит культиватор с пятью лапами, которые, точно гигантские грабли, разбивают комья земли и одновременно выпалывают сорняки. Рукоятка слева от тракториста поднимает и опускает эти лапы. Иногда вместо культиватора — или после него — пользуются бороной, которая тоже рыхлит землю, но не так глубоко.
Чтобы ягненок обязательно проглотил дозу глистогонного лекарства, пастух задирал его нижнюю челюсть, выпрямляя шею, потом всовывал в угол рта небольшую мерную бутылку и выливал ее содержимое прямо в глотку. Когда надо было обработать все стадо, работу облегчал помощник, наполнявший бутылки.
В 30-х годах в сарае можно было видеть дробилку, вращаемую вручную. Из бункера жмых в брикетах попадал в вальцы, обычно зубчатые, и крошился для добавления к корму или перетирался в порошок для удобрения почвы. Тонкие твердые брикеты, в которые спрессовывается жмых льняного и капустного семени после отжима масла, служат прекрасным удобрением, а также высококалорийной добавкой к корму для крупного рогатого скота и овец.
Когда засеянное травами поле готовилось под зерновые, вспашка требовалась мелкая, и трактор легко вел сразу пять борозд. Этот трактор, работавший в Фарндейле в 1939 году, был на гусеничном ходу. До этого тракторные колеса были железными, рихтованными или с шипами для лучшего сцепления. Тракторы на резиновых шинах тогда только еще появлялись в Великобритании.
3. Дегустация вин мистера Крампа
Его называли «понедельниковой хворью» — этот невообразимый отек задних ног упряжной лошади, простоявшей в конюшне субботу и воскресенье. Внезапное прекращение обычной нагрузки и неподвижность вызывали резкий лимфостаз и отек, который в первый рабочий день недели не одного фермера ставил в безвыходное положение.
Но был вечер среды, и могучий мерин мистера Крампа заметно поздоровел.
— Ну, эта нога уже наполовину тоньше, чем была, — сказал я, проводя ладонью по внутренней стороне пута, ощущая вдавленности, которые мои пальцы оставили на еще не рассосавшемся отеке. — Вижу, вы тут потрудились!
— Делал, как вы сказали, — ответил мистер Крамп с обычной лаконичностью. Но я знал, что он несколько часов клал припарки на ногу, массировал ее и заставлял лошадь ходить, как я посоветовал ему в понедельник, когда ввел ей адреналин.
Я начал наполнять шприц для вторичной инъекции.
— Рожь вы ему не даете?
— Нет. Только отруби.
— И отлично. Думаю, еще день-другой и все пройдет, если вы будете продолжать лечение.
Фермер только крякнул, а его багровое лицо сохранило обычное, чуть удивленное выражение, словно мои слова его вовсе не обрадовали. Но я знал, что он доволен. Мерин был его любимцем, и в понедельник он не сумел скрыть, как тревожился и как принимал к сердцу страдания и испуг животного.
Я вошел в дом, чтобы вымыть руки, и мистер Крамп проводил меня на кухню, грузно шагая впереди. С медлительностью, свойственной крупным людям, он подал мне мыло и полотенце, отступил немного и молча смотрел, как я наклоняюсь над неглубокой, но длинной керамической раковиной коричневого цвета.
Я кончал вытирать руки, когда он кашлянул и спросил робко:
— Может, попробуете моего винца?
Не успел я ответить, как из комнат вышла миссис Крамп, хлопотливо надевая шляпу. За ней появились сын и дочка лет четырнадцати-пятнадцати, тоже одетые для улицы.
— Альберт, ты опять! — сердито сказала фермерша. — Не хочет мистер Хэрриот пробовать твое вино. Довольно, кажется, пичкать им всех и каждого!
Мальчик ухмыльнулся.
— У папаши это пунктик. Все время высматривает новую жертву!
Его сестра присоединилась к общему смеху, и мне стало неловко при мысли, что мистер Крамп у себя дома лишний.
— Мы идем в клуб на школьный спектакль, — энергично заявила его супруга. — И уже опаздываем, так что всего хорошего!
Она быстро удалилась в сопровождении детей, и грузный мистер Крамп смущенно уставился им вслед.
Руки я кончил вытирать в полном молчании, но зато спросил:
— Ну а как насчет обещанного?
Он нерешительно посмотрел на меня, и лицо его приняло еще более удивленное выражение.
— А вы… вы, правда, хотели бы попробовать?
— С большим удовольствием. Я еще не ужинал, и посошок на дорожку будет не лишним.
— Так я сейчас!
Он скрылся за дверью кладовой в глубине кухни и тотчас вернулся с бутылкой янтарной жидкости и рюмками.
— Это мое ревенное, — сказал он, наливая щедрой рукой.
Я осторожно попробовал, сделал глоток побольше и охнул, словно проглотил жидкий огонь.
— Крепкая штука! — сказал я, переводя дух. — Но вкус очень приятный. Да, очень.
Под одобрительным взглядом мистера Крампа я отпил еще.
— В самый раз, — сказал он. — Выдерживалось почти два года.
Я допил рюмку. Вино уже не прокладывало огненной дорожки до желудка, но словно плескалось в пустоте о его стенки, а ноги вьюнком оплетала приятная теплота.
— Прелесть, — сказал я. — Чудо!
Фермер даже плечи расправил. Он снова наполнил рюмки и с восторженным вниманием следил, как я пью. Когда рюмки опустели, он вскочил на ноги.
— А теперь я вас угощу кое-чем другим! — Он легкой рысцой направился в кладовую и вернулся с другой бутылкой — на этот раз с бесцветным содержимым.
— Бузинное, — объяснил он, слегка отдуваясь.
Я попробовал и был поражен тонким букетом: на языке у меня словно танцевали сверкающие пузырьки.
— Просто потрясающе! Настоящее шампанское. Нет, у вас талант! Я даже не представлял себе, что домашнее вино может быть таким вкусным.
Мистер Крамп секунду смотрел на меня молча, и вдруг уголок его рта задергался, и все лицо осветилось неожиданной застенчивой улыбкой.
— От вас первого я такое слышу. А то можно подумать, что я людей травлю, когда предлагаю им своего винца. Так и воротят нос, а виски и пиво пьют и не морщатся.
— Ну им же хуже, мистер Крамп! — я смотрел, как он вновь наполняет мою рюмку. — Ни за что бы не поверил, что такую прелесть можно делать дома самому. — Я посмаковал глоток бузинного. — Нет, правда, не хуже шампанского…
Я еще не допил и половины, как мистер Крамп вновь зарысил в кладовую, откуда тотчас донеслось позвякивание. Он появился с бутылкой, полной чем-то кроваво-красным.
— Ну-ка, попробуйте! — пропыхтел он.
Я уже ощущал себя заправским дегустатором и первую капельку покатал на языке, слегка прищурившись.
— Н-да… гм… а-а! Просто марочный портвейн, но и еще что-то. Особенное послевкусие. И что-то знакомое… Это же…
— Ежевика! — торжествующе провозгласил мистер Крамп. — На славу удалось. В позапрошлую осень я его делал. Ежевичный был год.
Откинувшись, я отхлебнул бархатное темное вино. Оно ласкало рот, согревало и прятало в себе еле уловимый намек на вяжущий вкус ягод. Перед моими глазами словно повисали тяжелые гроздья, глянцевито-черные, поблескивающие в лучах осеннего солнца. Эта идиллическая картина соответствовала моему настроению, которое с каждой минутой становилось все великолепнее. Мой взгляд с благодушным одобрением скользил по деревенской кухне, уютной без претензий, по свисающим с крючьев окорокам и кускам копченой грудинки, по лицу моего гостеприимного хозяина, не спускающего с меня жадных глаз. Только сейчас я заметил, что он так и не снял кепку.
— А знаете, — произнес я, поднимая рюмку и изучая на свет ее рубиновое содержимое, — я просто не могу решить, какое из ваших вин мне нравится больше. Они все одинаково превосходны и при этом совсем не похожи одно на другое.
Мистер Крамп откинул голову, радостно хохотнул и тут же снова наполнил рюмки.
Мистер Крамп тоже расслабился. Он откинул голову, радостно хохотнул и тут же снова наполнил рюмки.
— Это еще что! У меня там десятки бутылок, и все разные. Вы еще попробуйте.
Он побрел в кладовую и вернулся с целой охапкой бутылок всех размеров и цветов.
«Какой обаятельный человек, — подумал я. — И как же я в нем ошибался! Так легко было счесть его бесчувственным тупицей, а теперь его лицо просто светится дружелюбием, радушием, живым умом».
Забыв обычную неловкость и скованность, поглаживая принесенные бутылки, он быстро и горячо заговорил о винах и тонкостях их изготовления.
Блестя глазами, он увлеченно рассуждал о прихотях брожения и выпадения в осадок, о послевкусии и букете. Он, как знаток, сравнивал достоинства шамбертена и нюи-сент-жорж, монтраше и шабли. Энтузиазм заразителен, но фанатизм неотразим, и я сидел околдованный, а мистер Крамп ставил и ставил передо мной все новые образчики своих достижений, умело чередуя и смешивая их.
— А это вам как?
— Очень неплохо…
— Или чуть сладковато?
— Пожалуй…
— Верно! А вот если так? — Добавляются тщательно отмеренные капли из безымянной бутылки. — Ну что скажете?
— Чудесно!
— А теперь вот это. Островато, а?
— Ну-у… Может быть…
Вновь в рюмку падают таинственные капли, и вновь тревожный вопрос:
— Так лучше?
— Идеально.
Сам он пил со мной — рюмка в рюмку. Мы отведали вина из пастернака и одуванчиков, из первоцвета и петрушки, клевера, крыжовника, свеклы и диких яблок. Как ни невероятно, но вино из турнепса оказалось настолько восхитительным, что я попросил вторую рюмку.
Мало-помалу все вокруг теряло темп, замедлялось. Время и вовсе остановилось, утратило смысл. Тот же процесс происходил и с мистером Крампом: наша речь, наши движения становились все размеренней, все неторопливее. В кладовую он теперь шествовал с некоторым трудом, иногда выбирая сильно извилистый путь, а один раз оттуда донесся оглушительный грохот — я даже испугался, что он шлепнулся среди своих бутылок, а они рухнули на него. Но я не встал и не пошел посмотреть, что случилось, и некоторое время спустя он вновь присоединился ко мне, словно бы целый и невредимый.
Было около девяти часов, когда в наружную дверь легонько постучали. Но я ничего не сказал, потому что не хотел перебивать мистера Крампа.
— Эт-та, — говорил он, нагибаясь ко мне и постукивая указательным пальцем по пузатой бутылке, — эт-та почище мозельвейна, вот так. Прошлогоднее, и буду вам весьма обязан, коли вы скажете, как оно вам.
Он нагнулся над самой рюмкой и заморгал, но налил ее.
— Ну и… как же оно? Так — или не так?
Я глотнул и помолчал. К этому времени всякая разница во вкусе успела исчезнуть. А к тому же мозельвейна я не пил ни разу в жизни. Тем не менее я утвердительно кивнул в ответ и торжественно икнул.
Мистер Крамп дружески опустил ладонь мне на плечо и собрался сказать еще что-то, но тут и он расслышал стук. Не без труда поднявшись и добредя до двери, он открыл ее. На пороге стоял какой-то паренек.
— У нас корова телится, — расслышал я его сбивчивые слова. — Мы позвонили к ним, а они сказали, что он, может, еще тут.
Мистер Крамп обернулся ко мне.
— Это Бамфорды. До их фермы всего миля.
— Хорошо! — Я поднялся на ноги, но сразу уцепился за край стола, потому что кухня вихрем закружилась вокруг меня. Потом остановилась, но тут же выяснилось, что мистер Крамп венчает собой довольно крутой подъем. Когда я вошел в кухню, пол вроде был вполне горизонтальным, но сейчас мне приходилось взбираться под углом чуть ли не в сорок пять градусов.
Когда я добрался до двери, мистер Крамп мрачно вглядывался в темноту.
— Льет, — сказал он. — Как из ведра.
Я увидел струи темной воды, равномерно хлещущие по булыжному двору. Впрочем, до моей машины было несколько шагов, и я перешагнул порог, но тут мистер Крамп схватил меня за плечо.
— Минутку. Так я вас не отпущу! — Он укоризненно поднял палец, отошел к комоду, извлек из ящика твидовую кепку и почтительно вручил ее мне.
Я в любую погоду ходил с непокрытой головой, но такая заботливость глубоко меня тронула, и я молча потряс руку мистера Крампа. Естественно, что человек, который не снимал кепки даже у себя в кухне, не мог не ужаснуться при мысли, что кто-то выйдет под дождь без головного убора.
Кепка, которую я на себя нахлобучил, была огромной — эдакий широченный блин, способный, решил я, предохранить от любого ливня не только мои волосы, но и плечи, и даже ноги.
С мистером Крампом я простился с величайшей неохотой, и все время, пока я устраивался на сиденье поудобнее и вспоминал, как включается первая скорость, его грузная фигура темным силуэтом вырисовывалась в освещенном прямоугольнике кухонной двери. Он ласково махал мне рукой, и, наконец, тронув машину с места, я пришел к убеждению, что в этот вечер родилась чудесная вечная дружба.
Я с черепашьей скоростью полз по узкой темной дороге, почти утыкаясь носом в стекло, и мной все больше овладевали странные незнакомые ощущения. Губы слипались, язык приставал к нёбу, словно я пил не вино, а жидкий клей, дыхание свистело в ноздрях, как ветер в дверной щели, глаза же упорно косили в разные стороны. К счастью, мне встретилась только одна машина, ввергнувшая меня в полное недоумение: пока она приближалась, я успел заметить, что фар у нее почему-то четыре пары, причем они то соединялись в одну, то снова расчетверялись.
Во дворе бамфордовской фермы я вылез из машины, кивнул кучке теней, стоявших там, ощупью извлек из багажника бутылку дезинфицирующей жидкости и веревочные петли, а затем решительным шагом направился в коровник. Кто-то поднял керосиновый фонарь над коровой, которая лежала в стойле на толстой подстилке из соломы и тужилась. Я увидел копытце, потом корова поднатужилась еще больше, на мгновение показалась мордочка, но тотчас исчезла, едва корова расслабилась.
Где-то в самых недрах моего затемненного сознания абсолютно трезвый ветеринар пробормотал: «Одностороннее сгибание передней конечности, а корова крупная, места предостаточно — пустяки!». Я обернулся и в первый раз посмотрел прямо на Бамфордов. Я еще не был с ними знаком, но сразу определил, что это за люди: простые, добрые, всегда старающиеся показать себя с наилучшей стороны. Двое пожилых мужчин, видимо братья, и двое парней, наверное сыновья того или другого. Все четверо выжидательно смотрели на меня в смутном свете, чуть приоткрыв губы, словно готовясь при малейшем предлоге весело ухмыльнуться или захохотать.
Я расправил плечи, набрал воздуху в грудь и громким голосом объявил:
— Будьте добры, принесите ведро горячей воды, мыло и полотенце.
То есть я собирался сказать именно это, но почему-то произнес свою просьбу на каком-то неведомом наречии, возможно африканском. Бамфорды насторожились, готовые исполнить любое мое распоряжение, но лица их выразили лишь полное недоумение. Я откашлялся, сглотнул, выждал несколько секунд и сделал новую попытку. Но опять по коровнику разнеслись какие-то нечленораздельные выкрики.
Положение складывалось трудное. Объясниться с этими людьми было необходимо, тем более что они меня не знали и ждали каких-то действий. Вероятно, фигуру я собой являл весьма загадочную — прямая спина, торжественная осанка и надо всем господствует необъятная кепка. И тут сквозь туман у меня в голове прорвалось озарение: моя ошибка заключалась в излишней самоуверенности. Чем больше я буду повышать голос, тем меньше будет толку. И я попробовал перейти на нежнейший шепот:
— Вы не принесете мне ведро горячей воды, мыло и полотенце?
Без сучка и без задоринки! Хотя старший мистер Бамфорд сразу меня не расслышал. Он подошел поближе, приставил ладонь к уху и впился взглядом мне в губы. Потом радостно закивал, пошел на цыпочках к одному из своих сыновей, точно канатоходец, и что-то прошептал ему на ухо. Молодой человек повернулся, крадучись выскользнул из коровника, тщательно прикрыв за собой дверь. Вернулся он через минуту, изящно ступая тяжелыми сапогами по булыжнику, и бережно поставил передо мной ведро.
Я ухитрился снять пиджак, галстук и рубашку без каких-либо происшествий. Бамфорды забрали их у меня в полном безмолвии и повесили на гвозди с чинной торжественностью, словно в церкви. Я решил, что держусь прекрасно, но, когда начал намыливать руки, мыло повело себя как-то странно: оно прыгало с моего локтя на пол, ускользало в сток, уносилось в самые темные углы, а Бамфорды бросались в погоню. Когда же я начал мылиться выше локтей, дело пошло еще хуже. Мыло повадилось прыгать через мои плечи, точно белка, и то отлетало от стены, то соскальзывало на пол по спине. Бамфорды не могли предугадать, куда оно прыгнет в очередной раз, и окружили меня, пригнувшись и подняв ладони, чтобы перехватить его на лету.
В конце концов я завершил эту процедуру и готов был приступить к делу, но корова встать не пожелала, и я волей-неволей растянулся ничком на булыжнике позади нее. Едва я лег, как на уши мне сползла кепка. Видимо, я снова надел ее, после того как снял рубашку, только вот зачем?
Я осторожно ввел руку и продвинул ее вдоль шеи теленка, надеясь, что нога согнута в первом или хотя бы во втором суставе. Но меня ждало разочарование: она уходила назад от плеча, плотно прижатая к боку теленка. А впрочем — что тут такого? Просто придется забраться рукой поглубже.
Главное же — теленок был жив! Мое лицо почти упиралось в корову, и каждые несколько секунд передо мной крупным планом возникал его нос, и я с радостью видел, как трепещут ноздри, втягивая наружный воздух. Вот выправлю эту ногу — и все будет в полном порядке.
Беда была только в том, что корова, когда я засунул руку поглубже, поднатужилась, мою руку прижало к тазовым костям, и я несколько секунд буквально извивался от боли, пока давление не ослабело. Это повторялось снова и снова, моя кепка каждый раз падала на пол, и заботливые руки тотчас водворяли ее на прежнее место.
Но вот мои пальцы сомкнулись на копытце — ура, можно будет обойтись без веревок! — и я принялся разгибать ногу. Однако времени это заняло больше, чем я рассчитывал, и мне показалось, что теленок начал терять терпение: когда очередная потуга выдвигала его мордочку наружу, мы смотрели друг другу прямо в глаза, и взгляд его говорил яснее всяких слов: «Ну сколько еще можно копаться!».
Затем нога поддалась и почти мгновенно заняла нормальное положение.
— Беритесь за ножки, — шепнул я Бамфордам, и, еле слышно посовещавшись, они заняли нужную позицию. Еще секунда — и на булыжнике уже трясла головой и с шумом выдувала из ноздрей околоплодную жидкость прекрасная телочка.
Шипящим шепотом я указывал, что надо делать дальше, и Бамфорды послушно растерли ее пучками соломы, а затем положили у морды матери, чтобы той удобнее было ее облизать.
Так счастливо завершился один из самых благопристойных отелов, при котором требовалась моя помощь. Никто ни разу не повысил голоса, все двигались только на цыпочках. Пока я одевался, вокруг стояла тишина, точно в храме. Затем я направился к машине, последним пианиссимо пожелал всем спокойной ночи и уехал, а Бамфорды беззвучно помахали мне на прощание.
Сказать, что утром я проснулся с дурной головой, — значит, не дать ни малейшего представления о полном крахе моего организма и столь же полном распаде моей личности. Только тот, кому довелось за один присест выпить две-три кварты разнообразных домашних вин, способен вообразить эту чудовищную тошноту, это адское пламя, пожирающее внутренности, эти раздраженные нервы, мучительно отзывающиеся на малейший звук, это черное отчаяние в душе.
Тристан заметил, как я лил в ванной холодную воду себе на язык, и, движимый интуицией, заставил меня проглотить сырое яйцо, пару таблеток аспирина и глоток коньяку. Все это, когда я спускался вниз, давило мне желудок холодным комом.
— Что у вас с ногами, Джеймс? — осведомился за завтраком Зигфрид. (Мне показалось, что у меня над ухом взревел взбесившийся бык.) — Ступаете, словно по иголкам.
— Пустяки… — Какой смысл было объяснять ему, что я избегаю ставить пятку на ковер слишком резко, опасаясь, как бы от толчка глаза не выскочили из глазниц? — Вчера вечером я выпил у мистера Крампа несколько рюмок его домашнего вина и, по-видимому, расстроил себе желудок.
— Несколько рюмок! Вы неосторожны. Опаснейшая штука. Кого угодно уложат в лоск. — Он громыхнул чашкой о блюдце и принялся греметь ножом и вилкой, точно литаврами. — Ну, надеюсь, вы все-таки смогли побывать у Бамфордов?
— Теленка я извлек благополучно, но… немножко перебрал, чего греха таить.
Зигфрид не отказал мне в моральной поддержке.
— Черт побери, Джеймс, Бамфорды же методисты и очень строгие. Прекрасные люди, но заклятые враги горячительных напитков. Если они заметили, что вы пили, больше они вас к себе не позовут. Так заметили они или нет, как вам кажется?
— Может быть, и нет. Уверен, что нет… — Я закрыл глаза и содрогнулся, потому что Зигфрид отправил в рот кусок колбасы на жареном хлебе и принялся энергично жевать. Мне припомнились заботливые руки, водворявшие необъятную кепку мне на голову, и я испустил мысленный стон.
Нет, Бамфорды, конечно, заметили. Еще как заметили!
Вспаханную почву перед севом необходимо разрыхлить. Для этого применяются культиваторы и бороны, однако поле иногда требуется обработать кембриджским катком, разбивающим плотные комья земли. На ось катка надеты диски, каждый с гребнем, что обеспечивает максимальное давление на комья. Сиденье на этом катке 40-х годов показывает, что прежде в него запрягали лошадь, а затем стали прицеплять к трактору.
Самая крупная (и многочисленная) порода тяжеловозов в Великобритании — шайрская. Это чисто английская лошадь, потомок «больших лошадей» тяжеловооруженных рыцарей Вильгельма Завоевателя, захватившего власть в стране после военной победы в 1066 году. Шайры — могучие, но медлительные лошади — весили порой более тонны и в высоту достигали 17 ладоней (около двух метров). Масть вороная, гнедая или серая, а красиво «оперенные» ноги внизу часто бывают белыми.
Винам из цветочных лепестков для созревания требуется шесть месяцев, а потому на деревенских кухнях в июне изготавливалось бузинное вино, чтобы было чем встретить гостей на Рождество.
Эту крупную флегматичную породу вывел в XVIII веке Роберт Бейкуэлл для сочных лугов Лестершира, однако к XX веку она пользовалась популярностью в йоркширских холмах более чем где-либо. Теперь эти овцы большая редкость. Они безроги, с белыми мордами и ногами. Их часто называют лестерширскими длинношерстными, подчеркивая главное достоинство породы — пышное высококачественное руно. Шерсть закручена в крутые сосульки, и состриженное руно одной овцы весит около 6 кг.
Подстилка из соломы и папоротника выгребалась из коровников и конюшен вместе с экскрементами животных и складывалась в большую кучу для перегнивания. После уборки зерновых культур по полю медленно двигалась повозка с навозом, за которой шел работник с длинными граблями. Он скидывал навоз на землю и разбрасывал, а в начале осени его запахивали.
Крупнокостные подвижные лонки обитают на вересковых пустошах в холмах Йоркшира. Морда и ноги у них покрыты очень короткой шерстью черно-белой окраски. Рога у овцы плоские, а у барана загнуты книзу. Короткое, но очень густое руно лонков отлично подходит для местного климата: животное легко стряхивает дождевые капли, а зимой недлинная шерсть под брюхом не волочится по снегу, а потому не обмерзает, не превращается в тяжелый ледяной колтун. Всю первую свою зиму лонкские ягнята остаются с матками и начинают самостоятельную жизнь только с апрельским окотом.
Эта, теперь уже редкая, порода была выведена в Тисдейле у северной границы Йоркшира. Тисуотеры безроги, белую или серую морду венчает мохнатая челка. Характеризует их прекрасное руно и плодовитость. Шерсть тонкая, очень длинная — в среднем 30-см длины — и чрезвычайно густая. Хотя тисуотеры не так уж велики, руно одной овцы весит 7 кг, тогда как с местных пород настригается в среднем 2 кг. Матки часто приносят тройни, однако лишние хлопоты, связанные с выкармливанием третьего ягненка (ведь у овцы всего два соска), вполне искупаются ценной шерстью, которую он даст.
4. Пример жестокости
Седовласый джентльмен с приятным лицом не походил на холерика, однако глядел на меня с яростью, а губы его подергивались от возмущения.
— Мистер Хэрриот, — сказал он, — я намерен подать на вас жалобу. Из-за вас моя собака терпит лишние страдания, и мириться с этим я не собираюсь.
— Страдания? Какие?
— Вы прекрасно знаете какие, мистер Хэрриот! Несколько дней назад я приводил ее к вам, и я имею в виду ваше лечение.
Я кивнул.
— Да, я помню… Но причем тут страдания?
— Так ведь бедный пес волочит ногу, и знающий человек объяснил мне, что это несомненный перелом и следует немедленно наложить гипс! — Старик свирепо выставил подбородок.
— Вы напрасно тревожитесь, — сказал я. — У вашей собаки паралич нерва, вызванный ударом по спине. Если вы будете терпеливо выполнять все мои указания, ей мало-помалу станет лучше. Собственно, я почти не сомневаюсь, что выздоровление будет полным.
— Но нога же болтается!
— Я знаю. Это типичный симптом, и неспециалисту вполне может показаться, будто нога сломана. Ведь боли ваш пес не испытывает?
— Нет… По его поведению этого не скажешь. Но она была так уверена! Непоколебимо.
— Она?
— Да. Эта дама удивительно хорошо понимает животных и зашла узнать, не может ли она помочь выхаживать моего пса. И принесла чудесные укрепляющие порошки.
— А! — Пронзительный луч света рассеял туман в моем мозгу. Все стало совершенно ясно. — Уж не миссис ли Донован?
— Э… да. Совершенно верно.
Миссис Донован была вездесуща. Что бы ни происходило в Дарроуби — свадьбы, похороны, распродажи, — в толпе зрителей обязательно стояла эта низенькая толстая старуха, и черные глаза-пуговки на смуглом лице бегали по сторонам, ничего не упуская. И обязательно рядом с ней на поводке ее терьер.
«Старуха» — это больше моя догадка. Она, казалось, не имела возраста, и, хотя жила в городе словно бы всегда, лет ей могло быть и семьдесят пять, и пятьдесят пять. Во всяком случае, ее энергии хватило бы на двух молодых женщин: ведь в неукротимом желании быть в курсе всех городских событий она, несомненно, покрывала пешком огромные расстояния. Многие люди называли ее неутолимое любопытство не слишком лестными словами; но каковы бы ни были ее побуждения, она так или иначе соприкасалась со всеми сферами городской жизни. И одной из этих сфер была наша ветеринарная практика.
Ведь миссис Донован при широте своих интересов была и врачевательницей животных. Можно даже смело сказать, что эта деятельность занимала в ее жизни главное место.
Она могла прочесть целую лекцию о болезнях собак и кошек и располагала огромным арсеналом всяческих снадобий и зелий, особенно гордясь своими чудотворными укрепляющими порошками и жидким мылом, волшебно улучшающим шерсть. На больных животных у нее был просто особый нюх, и во время объездов я довольно часто обнаруживал следующую картину: над пациентом, к которому меня вызвали, низко наклоняется темное цыганское лицо миссис Донован — она кормит его студнем или пичкает каким-то целительным средством собственного изготовления.
Терпеть от нее мне приходилось больше, чем Зигфриду, потому что лечением мелких животных занимался в основном я. И миссис Донован отнюдь не способствовала осуществлению моей заветной цели — стать настоящим уважаемым специалистом именно в этой области. «Молодой мистер Хэрриот, — доверительно сообщала она моим клиентам, — коров там или лошадей пользует совсем неплохо, вот только про кошек и собак он ничегошеньки не знает».
Разумеется, они ей свято верили и во всем на нее полагались. Она обладала неотразимым мистическим обаянием самоучки, а к тому же — что в Дарроуби ценилось очень высоко — никогда не брала денег ни за советы, ни за лекарства, ни за долгие часы усердной возни с четвероногим страдальцем.
Старожилы рассказывали, что ее муж, батрак-ирландец, умер много лет назад, но, видно, успел отложить кое-что на черный день: ведь миссис Донован живет, как ей хочется, и вроде бы не бедствует. Сам я часто встречал ее на улицах Дарроуби — место постоянного ее пребывания, — и она всегда ласково мне улыбалась и торопилась сообщить, что всю ночь просидела с песиком миссис Имярек, которого я смотрел. Сдается ей, она его вызволит.
Но на ее лице не было улыбки, когда она вбежала в приемную. Мы с Зигфридом пили чай.
— Мистер Хэрриот, — еле выговорила она, задыхаясь. — Вы не поедете? Мою собачку переехали.
Я выскочил из-за стола и побежал с ней к машине. Она села рядом со мной, понурив голову, судорожно сжав руки на коленях.
— Вывернулся из ошейника и прыгнул прямо под колеса, — бормотала она. — Лежит на Клиффенд-роуд напротив школы. А побыстрее нельзя?
Через три минуты мы были на месте, но, еще нагибаясь над распростертым на тротуаре запыленным тельцем, я понял, что сделать ничего невозможно. Стекленеющие глаза, прерывистое, еле слышное дыхание, бледность слизистых оболочек — все говорило об одном.
— Я отвезу его к нам, миссис Донован, и сделаю вливание физиологического раствора, — сказал я. — Но, боюсь, у него очень сильное внутреннее кровоизлияние. Вы успели увидеть, что, собственно, произошло?
Она всхлипнула.
— Да. Его переехало колесо.
Стопроцентно — разрыв печени. Я подсунул ладони под песика и осторожно приподнял его, но в ту же секунду дыхание остановилось, глаза неподвижно уставились в одну точку.
Миссис Донован упала на колени и начала поглаживать жесткую шерсть на голове и груди терьера.
— Он умер? — прошептала она наконец.
— Боюсь, да.
Она медленно поднялась с колен и стояла среди прохожих, задержавшихся взглянуть, что произошло. Ее губы шевелились, но, казалось, она была не в силах произнести ни слова.
Я взял ее за локоть, отвел к машине и открыл дверцу.
— Садитесь. Я отвезу вас домой, — сказал я. — Предоставьте все мне.
Я завернул песика в свой комбинезон и положил в багажник. Когда мы остановились перед дверью миссис Донован, она тихо заплакала. Я молча ждал, пока она выплачется. Утерев глаза, она повернулась ко мне.
— Ему было очень больно?
— Убежден, что нет. Все ведь произошло мгновенно. Он не успел ничего почувствовать.
Она жалко улыбнулась.
— Бедняжка Рекс. Просто не понимаю, как я буду без него. Вы же знаете, мы с ним не одну милю прошли вместе.
— Да, конечно. У него была чудесная жизнь, миссис Донован. И разрешите дать вам совет: заведите другую собаку. Иначе вам будет слишком тяжело.
Она покачала головой.
— Нет. Не смогу. Я его очень любила, моего песика. И вдруг заведу себе другого?
— Я понимаю, что вы сейчас чувствуете. И все-таки подумайте. Не считайте меня бессердечным. Я всегда советую так тем, кто лишился четвероногого друга. И знаю, что это здравый совет.
— Мистер Хэрриот, другой собаки у меня не будет. — Она опять решительно покачала головой. — Рекс много лет был моим верным другом, и я хочу его помнить всегда. А потому больше никакой собаки не заведу.
После этого я часто видел миссис Донован на улицах и был рад, что ей удалось сохранить свою кипучую энергию, хотя без собаки на поводке она выглядела как-то сиротливо. Но, пожалуй, прошло больше месяца, прежде чем нам довелось поговорить.
Как-то днем мне позвонил инспектор Холлидей из Общества защиты животных от жестокого обращения.
— Мистер Хэрриот, — сказал он, — вы не поехали бы со мной? Наш случай.
— Хорошо. Но в чем дело?
— Да собака. Бог знает что! Совершенно невозможные условия.
Он продиктовал мне адрес одного из кирпичных домишек у реки и сказал, что встретит меня там.
Холлидей уже ждал меня — деловитый, подтянутый, в темной форме.
Когда я остановил машину в узком проулке позади домов, Холлидей уже ждал меня — деловитый, подтянутый, в темной форме. Это был крупный блондин с веселыми голубыми глазами, но теперь он даже не улыбнулся мне.
— Она там, — сказал он сразу и направился к одной из дверей в длинной выщербленной стене. Возле собралась кучка любопытных, и я с ощущением неизбежности узнал темное цыганское лицо. Уж, конечно, подумал я, без миссис Донован дело никак обойтись не может!
Мы вошли в дверь и оказались в длинном саду. В Дарроуби даже позади самых скромных лачужек были длинные участки, словно строители считали само собой разумеющимся, что поселятся в них люди, перебравшиеся в город из сельской местности и сохраняющие тягу к земле, которые будут выращивать свои овощи и фрукты, а может быть, и содержать кое-какую живность. Совсем не редкость было увидеть там поросенка, парочку-другую кур, а часто — и яркие клумбы.
Но этот участок был запущен. Из могучего бурьяна поднималось несколько корявых яблонь и слив, словно никогда не знавших заботливых человеческих рук.
Холлидей направился к ветхому сарайчику с облупившейся краской и проржавевшей крышей. Он вынул ключ, отпер висячий замок и с некоторым усилием приоткрыл дверь. Оконца в сарае не было, и я не сразу рассмотрел, какой хлам в нем хранился: сломанные грабли и лопата, видевший лучшие дни бельевой каток, груда цветочных горшков, ряды открытых банок с краской. И в самой глубине тихо сидела собака.
С порога я ее не разглядел — и потому, что в сарае было темно, и потому, что в нос мне ударил запах, из-за которого я раскашлялся. Но войдя внутрь, я увидел крупного пса, сидевшего очень прямо. На нем был ошейник с цепью, прикованной к кольцу в стене. Мне доводилось видеть исхудалых собак, но при виде этой я невольно вспомнил учебники по анатомии — с такой жуткой четкостью вырисовывались кости морды, грудной клетки и таза. Глубокая впадина в земляном полу показывала, где он лежал, двигался — короче говоря, жил в течение довольно долгого времени.
Вид его настолько ошеломил меня, что я не сразу заметил грязные обрывки мешковины рядом с ним и миску с затхлой водой.
— Вы взгляните на его задние ноги! — буркнул Холлидей.
Я осторожно приподнял пса и понял, что вонь в сарае объяснялась не только кучками экскрементов. Задние ноги представляли собой сплошную гноящуюся язву с болтающимися полосками отмирающих тканей. Язвы покрывали грудь и ребра. Шерсть, по-видимому тускло-золотистая, свалялась и почернела от грязи.
Инспектор сказал:
— По-моему, он вообще все время тут. Он же еще почти щенок — ему около года, — но, насколько мне удалось установить, он безвыходно живет в этом сарае с двухмесячного возраста. Кто-то, проходя задами, услышал, как он скулит, не то мы бы его не обнаружили.
У меня сжало горло, меня затошнило — но не от вони. От мысли, что этот терпеливый пес сидел, голодный и забытый, в темноте и нечистотах целый год. Я посмотрел на него и встретил взгляд, в котором не было ничего, кроме тихой доверчивости. Одни собаки, попав в такое положение, принялись бы исступленно лаять, так что их скоро выручили бы, другие стали бы трусливыми и злобными, но этот пес был из тех, кто ничего не требует, кто беззаветно верит людям и принимает от них все, не жалуясь. Ну разве что он иногда поскуливал, сидя в черной пустоте, которая была всем его миром, и тоскливо не понимал, что все это означает.
— Во всяком случае, инспектор, — сказал я, — хорошо уж, что виновника вы привлечете к ответственности!
— Тут мало что можно сделать, — угрюмо ответил Холлидей. — Невменяемость! Хозяин явно слабоумен и отчета в своих поступках не отдает. Живет со старухой-матерью, которая тоже плохо понимает, что вокруг происходит. Я видел этого субъекта и выяснил, что он бросал ему какие-нибудь объедки, когда считал нужным, и этим все ограничивалось. На него, конечно, наложат штраф и запретят ему в дальнейшем держать животных, но и только.
— Понимаю. — Я протянул руку и погладил пса по голове, а он тотчас откликнулся на ласку, положив лапу мне на запястье. В его попытке сидеть прямо было какое-то трогательное достоинство, спокойные глаза смотрели на меня дружелюбно и без страха. — Ну, вы дадите мне знать, если мои показания потребуются в суде.
— Да, конечно. И спасибо, что приехали. — Холлидей нерешительно помолчал. — А теперь, полагаю, вы сочтете, что беднягу надо поскорее избавить от страданий.
Я задумался, продолжая поглаживать голову и уши.
— Да… пожалуй, другого выхода нет. Кто же его возьмет в таком состоянии? Так будет гуманнее всего. Но все-таки откройте дверь пошире: надо осмотреть его как следует.
В более ярком свете я увидел отличные зубы, стройные ноги, с золотистой бахромкой шерсть. Я приложил стетоскоп к его груди, и, пока в моих ушах раздавался размеренный сильный стук его сердца, он снова положил лапу мне на руку. Я обернулся к Холлидею.
— Вы знаете, инспектор, внутри этого грязного мешка костей прячется золотистый ретривер, причем прекрасный и здоровый. Если бы можно было найти другой выход!
Тут я заметил, что в дверном проеме рядом с инспектором стоит еще кто-то. Из-за его широкой спины в собаку внимательно вглядывалась пара черных блестящих глаз. Остальные зеваки остались в проулке, но миссис Донован со своим любопытством совладать не сумела. Я продолжал говорить, словно ее тут не было.
— Этого пса, как вы понимаете, совершенно необходимо было бы вымыть хорошим жидким мылом и расчесать свалявшуюся шерсть.
— А? — растерянно спросил Холлидей.
— Да-да! И ему было бы крайне полезно некоторое время получать сильнодействующие укрепляющие порошки!
— О чем вы говорите? — Инспектор явно чувствовал себя в тупике.
— Тут никаких сомнений нет, — ответил я. — Иначе его не вызволить. Но только где их найти? То есть достаточно сильнодействующие средства! — Я вздохнул и выпрямился. — Но что поделаешь! Другого, видимо, ничего не остается. Я сейчас же его и усыплю. Погодите, пока я схожу к машине за всем необходимым.
Когда я вернулся в сарай, миссис Донован уже проникла в него и внимательно осматривала пса, не слушая робких возражений инспектора.
— Вы только посмотрите! — воскликнула она взволнованно, указывая на выцарапанные на ошейнике буквы. — Его зовут Рой! — Она улыбнулась мне. — Почти как Рекс, правда ведь?
— А знаете, миссис Донован, вы совершенно правы. Действительно, похожие клички. Рекс — Рой… Особенно в ваших устах. — Я решительно кивнул.
Она помолчала, видимо, под влиянием какого-то сильного чувства и вдруг быстро спросила:
— Можно, я его возьму? Уж я его вылечу. Я знаю, как! Можно? Ну пожалуйста!
— Собственно говоря, — сказал я, — решает инспектор. Разрешение надо просить у него.
Холлидей поглядел на нее с недоумением, сказал: «Извините, сударыня» — и отвел меня в сторону. Мы остановились в густом бурьяне.
— Мистер Хэрриот, — сказал он вполголоса, — я не совсем понимаю, что происходит, но я не могу отдать животное в подобном состоянии в первые попавшиеся руки. Мало ли какая это может быть прихоть. Бедняга и так уже настрадался. Я не могу рисковать. Она не производит впечатления…
Я перебил его.
— Поверьте, инспектор, вы можете быть абсолютно спокойны. Она, бесспорно, старая чудачка, но сюда ее послал сам Бог, не иначе. Если кто-нибудь в Дарроуби и способен вернуть эту собаку к жизни, то только она.
Холлидей смотрел на меня с прежним сомнением.
— Но я все-таки не понимаю. Причем тут жидкое мыло и укрепляющие порошки?
— А, ерунда! Я вам объясню как-нибудь в другой раз. Конечно, ему нужны хорошее и обильное питание, и еще заботы, и еще любовь. И все это ему обеспечено. Поверьте мне.
— Ну хорошо. Если вы ручаетесь… — Холлидей умолк, несколько секунд смотрел на меня, потом повернулся и пошел к сараю, где изнывала от нетерпения миссис Донован.
Прежде мне не надо было специально высматривать миссис Донован: она сама постоянно попадалась мне на глаза; но теперь я день за днем тщетно обшаривал взглядом улицы Дарроуби — ее нигде не было. Когда Гоббер Ньюхаус напился и решительно направил свой велосипед на барьер, огораживающий траншею для водопроводных труб, я с беспокойством обнаружил, что в толпе зевак, следивших за тем, как землекопы и двое полицейских пытаются извлечь его из десятифутовой ямы, миссис Донован отсутствует. Не оказалось ее и среди зрителей, когда пожарная машина примчалась вечером к закусочной, где вспыхнул жир, в котором жарилась картофельная соломка. И меня охватила тревога.
Не следует ли мне заехать посмотреть, как она справляется с псом? Да, разумеется, я удалил омертвевшую ткань и обработал язвы, прежде чем она его увела, но, возможно, ему требовалось серьезное лечение? Правда, я тогда был совершенно убежден, что его надо только извлечь из этого ужасного сарая, хорошенько вымыть, сытно кормить — и природа сделает все остальное. Да и в вопросах лечения животных я доверял миссис Донован заметно больше, чем она мне. Ну не мог же я настолько ошибаться!
Прошло что-то около трех недель, и я уже совсем решил заехать к ней, но вдруг увидел утром, как она энергично семенит по другой стороне рыночной площади, заглядывая во все витрины точно так же, как прежде. Но только теперь она вела на поводке большого золотистого пса.
Я повернул машину и, трясясь по булыжнику, подъехал к ней. Увидев, как я вылезаю из машины, она остановилась и лукаво улыбнулась, но ничего не сказала и продолжала молчать, пока я осматривал Роя. Он все еще был довольно тощим, но выглядел бодрым и счастливым, язвы почти совсем затянулись, а его шерсть блистала чистотой. Теперь я понял, куда запропастилась миссис Донован: все это время она мыла, расчесывала, распутывала слипшиеся колтуны и теперь могла похвастать результатом.
Когда я распрямился, ее пальцы сжали мне запястье с неожиданной силой, и она поглядела мне прямо в глаза:
— Ну, мистер Хэрриот, — сказала она, — я ведь подлечила эту собачку, а?
— Вы сотворили чудеса, миссис Донован, — ответил я. — И не пожалели на него вашего замечательного жидкого мыла, верно?
Она засмеялась и пошла дальше. С этого дня я постоянно видел эту пару то там, то тут, но всегда издали, и снова поговорить с миссис Донован мне довелось только месяца через два. Она проходила мимо нашей приемной как раз тогда, когда я спускался по ступенькам, и снова ухватила меня за запястье.
— Ну, мистер Хэрриот, — сказала она ту же фразу, — я ведь подлечила эту собачку, а?
Я поглядел на Роя с почтительным благоговением. За это время он подрос, налился силой, и его шерсть, уже не тусклая, лежала пышными золотыми волнами на спине и ребрах, покрытых тугими мышцами. На шее сверкал металлическими кнопками новенький ошейник, а на диво пушистый хвост мягко колыхал воздух. Передо мной был великолепнейший золотистый ретривер во всей своей красе. Тут он встал на задние лапы, передние положил мне на грудь и посмотрел прямо в лицо. И в его глазах я увидел ту же ласковую доверчивость, с какой они глядели на меня в гнусном темном сарае.
— Миссис Донован, — сказал я негромко, — это самая красивая собака во всем Йоркшире. — И зная, что ей хочется услышать, добавил: — Да, ваши укрепляющие порошки бесспорно творят чудеса. Что вы в них намешиваете?
— Секреты мои выведать вздумали! — Она выпрямилась с кокетливой улыбкой. И действительно, давно уже она не была так близка к тому, чтобы ее звонко расцеловали.
Пожалуй, можно сказать, что так для Роя началась вторая его жизнь. Год за годом я размышлял над благодетельным капризом судьбы, благодаря которому пес, проведший первый год жизни без ласки, никому не нужный, недоуменно глядя в неизменный вонючий сумрак, вдруг в мгновение ока перенесся в жизнь, полную света, движения, любви. Я был убежден, что с этой минуты Рою могла бы позавидовать любая самая избалованная собака.
Теперь он уже не пробавлялся редкими черствыми корками, а получал отличное мясо, галеты, мозговые кости и миску теплого молока на ночь. И развлечений у него тоже было вдосталь: праздники на открытом воздухе, школьные спортивные состязания, выселения, шествия — среди зрителей обязательно присутствовал и он. Я с удовольствием замечал, что с годами миссис Донован ежедневно проходила даже больше миль, чем прежде. Расходы ее на подметки, должно быть, превышали всякое вероятие, но для Роя такой образ жизни был идеален: долгая утренняя прогулка, возвращение домой, чтобы перекусить, — и снова кружение по улицам.
Впрочем, миссис Донован в своих обходах не ограничивалась только городком. На длинном лугу у реки были вкопаны скамьи, и туда люди приводили собак, чтобы дать им хорошенько набегаться. Миссис Донован частенько сиживала там на скамье, наблюдая, что происходит вокруг, и узнавая последние новости. Я нередко видел, как Рой величавым галопом носился по этому лугу в компании всевозможных собак и собачек, а когда останавливался отдохнуть, кто-нибудь обязательно принимался гладить его, похлопывать по спине или просто вслух восхищаться им. Ведь красота в нем сочеталась с большой симпатией к людям, а такое сочетание делало его совершенно неотразимым.
Весь город знал, что его хозяйка обзавелась целым набором всяческих гребней, щеток и щеточек для ухода за его шерстью. Поговаривали даже, что среди них есть и особая зубная щетка. Такую возможность я не исключаю, но одно знаю твердо: подрезать когти ему не требовалось — при такой подвижной жизни они, конечно, стачивались именно так, как следовало.
Не проиграла и миссис Донован: круглые сутки рядом с ней был преданный друг и спутник. Главное же в том, что она всегда испытывала неодолимую потребность лечить и исцелять животных, и спасение Роя в некотором смысле явилось кульминацией ее чаяний, высочайшим торжеством, память о котором никогда не приедалась.
Я убедился в этом много лет спустя, сидя у боковой линии во время крикетного матча, когда, обернувшись, увидел их: старушку с рыскающими по сторонам глазами и Роя, благодушно взирающего на поле и, видимо, получающего живейшее удовольствие от всех перипетий игры. Когда матч кончился и зрители начали расходиться, я снова посмотрел на них. Рою было уже лет двенадцать, и лишь один бог знал, какого возраста достигла миссис Донован, но крупный золотой пес трусил легкой свободной рысцой, а его хозяйка, пожалуй немного согнувшаяся и ссохшаяся, семенила за ним почти столь же легкой походкой.
Заметив меня, она подошла ко мне, и я ощутил на запястье знакомое сильное пожатие.
— Мистер Хэрриот… — начала она, и темные цепкие глаза засияли той же жаркой гордостью, тем же неугасимым торжеством, что и много лет назад.
— Мистер Хэрриот, я ведь подлечила эту собачку, а?
Этот трудяга будничного вида — один из самых старых терьеров в графствах на стыке Англии и Шотландии. Окрас коричневатый или серый, шерсть грубая, придающая собаке неухоженный вид. Уши обвислые, а широкая короткая морда украшена щетинистыми усами. В свое время неутомимый охотник на лисиц, теперь бордер-терьер — верный, бойкий и ласковый товарищ своего хозяина.
Прижимая снопик к колену, вязальщик обвязывал его соломенным жгутом. Одной рукой он скручивал концы жгута и просовывал их под него же. Этот принятый в йоркширских холмах способ избавлял от необходимости утруждать спину, наклоняясь для этой операции к земле. Жгуты изготавливались из скрученных и завязанных узлами пучков соломы. Их часто плели дети и раскладывали на поле так, чтобы они были под рукой у вязальщика.
Важнейший инструмент ветеринара — стетоскоп. Складной, изображенный на рисунке, особенно удобен, потому что его можно засунуть в карман. Трубка с резиновым краем, прижатая к груди животного, усиливает стук сердца и шумы в легких, помогая определить состояние этих органов. С его помощью хорошо прослушивать живот крупных животных, проверяя работу желудка и кишечника.
Скошенное сено ворошилось или слегка подбрасывалось деревянными граблями с редкими зубьями, чтобы открыть доступ воздуху. На следующий день сено переворачивалось, чтобы солнце и воздух подсушили его с другой стороны.
Деревянные зубья грабель не причиняли вреда корням травы. На изготовлении таких грабель специализировались многие плотники. Один уэнслидейлский мастер в 30-х годах изготовлял до 12 тысяч грабель в год. Продавались они на ярмарках.
В большинстве деревенских лавок каждая покупка фиксировалась кассовым аппаратом, стоявшим на прилавке или позади него. Обычно это были богато украшенные изделия фирмы «Нейшнл кэш риджистер компани». Аппарат выбивал цену каждой покупки на бумажной ленте, так что лавочник мог вечером сверить наличность в кассе с этими цифрами.
Широкая, мощная морда, большая «улыбающаяся» пасть и длинная кремово-золотистая шерсть придают этой собаке очень дружелюбный вид. Золотистый ретривер действительно обладает приятным характером, что не мешает ему быть крепким и выносливым. Это охотничья собака, но в отличие от спаниеля или сеттера она не выслеживает дичь, но разыскивает убитую и приносит ее охотнику в большой, мягкой пасти.
5. Ньютон Монтморенси Шестой
Бен Ашби, скототорговец, смотрел через калитку с обычным своим непроницаемым выражением. Из года в год покупая коров у фермеров, он, по-моему, больше всего на свете опасался, что на его лице может мелькнуть хотя бы тень одобрения, не говоря уж о восторге. Когда он осматривал животное, в глазах его не было ничего, кроме разве что кроткой печали.
Как и в это утро, когда, облокотившись о верхнюю слегу, он устремил мрачный взор на телку Гарри Самнера. Несколько секунд спустя он обернулся к фермеру.
— Подвел бы ты ее, что ли, поближе, Гарри! Разве ж так что-нибудь углядишь! Придется мне перелезть через изгородь… — И он начал неуклюже взбираться на нее, как вдруг увидел Монти. До этой секунды быка заслоняли телки, в компании которых он щипал траву, но тут огромная голова величественно поднялась над их спинами, блеснуло тяжелое кольцо в носу, и до нас донеслось зловеще хриплое мычание. Бык уставился на нас, рассеянно роя землю передней ногой.
Бен Ашби застыл над изгородью, поразмыслил и соскользнул вниз — все на той же стороне.
— А, ладно, — буркнул он, по-прежнему храня непроницаемое выражение. — До них рукой подать. Я и отсюда все угляжу.
Монти сильно изменился с тех пор, как я впервые увидел его за два года до этого утра. Тогда ему едва исполнилось две недели: тощенькое тельце, тоненькие ножки с шишками суставов и голова, по уши засунутая в ведро с пойлом.
— Ну, как вам мой новый бык-производитель? — со смехом осведомился Гарри Самнер. — Всего ничего за целую сотню фунтов!
— Вы столько за него отдали? — Я даже присвистнул.
— Угу. Многовато за новорожденного, а? Да только иначе ньютоновской линии мне не видать как своих ушей. Чтобы взрослого купить, моего капитала не хватит.
В те дни отнюдь не все фермеры были так дальновидны, как Гарри, и обычно случали своих коров с первым попавшимся быком.
Но Гарри знал, чего он хочет. Он унаследовал от отца небольшую ферму со ста акрами земли и вместе с молодой женой взялся за дело серьезно. Ему только-только исполнилось двадцать, и при первом знакомстве я подумал, что он вряд ли сумеет вытянуть — таким хрупким он выглядел. Бледное лицо, большие ранимые глаза и худенькие плечи как-то плохо вязались с необходимостью с понедельника до понедельника доить, задавать корм и выгребать навоз, то есть делать все то, из чего слагается ведение молочного хозяйства. Но я ошибся.
Бесстрашие, с каким он решительно ухватывал задние ноги брыкающихся коров, чтобы я мог их осмотреть, упрямая решимость, с какой он повисал на мордах могучих животных во время проверки на туберкулез, быстро заставили меня переменить мнение о нем. Он работал не покладая рук, не признавая усталости, и в его характере было отправиться на юг Шотландии за хорошим быком-производителем.
Стадо у него было айрширской породы — большая редкость среди йоркширских холмов, где царили шортгорны, — и, бесспорно, добавление прославленной ньютоновской крови много способствовало бы улучшению потомства.
— У него в роду одни призовики и с отцовской, и с материнской стороны, — объяснил Гарри. — И кличка аристократическая, хоть бы и для человека: Ньютон Монтморенси Шестой! А попросту — Монти.
И, словно узнав свое имя, теленок извлек голову из ведра и посмотрел на нас. Мордочка у него выглядела на редкость забавно: чуть ли не по глаза перемазана в молоке, губы и нос совсем белые. Я перегнулся через загородку в загон и почесал жесткий лобик, ощущая под пальцами две горошинки — бугорки будущих рогов. Поглядывая на меня ясными бесстрашными глазами, Монти несколько секунд позволил себя ласкать, а затем опять уткнулся в ведро.
В ближайшие после этого недели мне приходилось часто заезжать к Гарри Самнеру, и я не упускал случая лишний раз взглянуть на его дорогую покупку. Теленок же рос не по дням, а по часам, и уже можно было понять, почему он стоил сто фунтов. В загоне вместе с ним Гарри держал еще трех телят от своих коров, и сразу бросалось в глаза, насколько Монти превосходил их. Крутой лоб, широко расставленные глаза, мощная грудь, короткие прямые ноги, красивая ровная линия спины от шеи до основания хвоста. В Монти чувствовалась избранность, и, пусть еще совсем малыш, он по всем статьям был настоящим быком.
Ему шел четвертый месяц, когда Гарри позвонил и сказал, что у него, кажется, развилась пневмония. Я удивился, потому что погода стояла ясная и теплая, а в коровнике, где содержался Монти, сквозняков не было. Но едва я увидел бычка, как подумал, что его хозяин, наверное, не ошибся. Тяжело вздымающаяся грудная клетка, температура сорок с половиной — картина прямо-таки классическая. Но когда я прижал к его груди стетоскоп, то влажных хрипов не услышал — да и вообще никаких. Легкие были совершенно чистыми. Я водил и водил стетоскопом по груди — нигде ни хрипа, ни присвиста, ни малейших признаков воспаления.
Да, хорошенький ребус! Я обернулся к фермеру.
— Очень странно, Гарри. Он, конечно, болен, но симптомы не складываются в четкую картину.
Я отступил от заветов моих наставников. Ветеринар, у которого я проходил первую студенческую практику, сразу же сказал мне: «Если не поймешь, что с животным, ни в коем случае не признавайся в этом! А поскорее придумай название — ну, там, «болезнь Мак-клюски» или «скоротечная оперхотизация» — словом, что хочешь, только скорее!». Но сейчас вдохновение все не нисходило, и я беспомощно смотрел на задыхающегося теленка с испуганными глазами.
Снять симптомы… Вот-вот! У него температура, значит, надо для начала ее снизить. Я пустил в ход весь свой жалкий арсенал жаропонижающих средств: сделал инъекцию неспецифической антисыворотки, прописал микстуру кислотного меланжа, но следующие два дня показали, что эти проверенные временем панацеи никакого действия не производят.
Утром четвертого дня Гарри сказал, когда я еще только вылезал из машины:
— Он сегодня ходит как-то странно, мистер Хэрриот. И словно бы ослеп.
— Ослеп!
Может быть, какая-то нетипичная форма свинцового отравления? Я бросился в телятник, но не обнаружил на стенах ни малейших следов краски, а Монти ни разу их не покидал с тех пор, как водворился тут.
К тому же, внимательно к нему приглядевшись, я обнаружил, что в строгом смысле слова он и не слеп. Глаза у него были неподвижны и слегка заведены кверху, он бродил по загону, спотыкаясь, но замигал, когда я провел ладонью у него перед мордой. И уж совсем в тупик меня поставила его походка — деревянная, на негнущихся ногах, как у заводной игрушки, и я принялся мысленно цепляться за диагностические соломинки: столбняк?.. да нет… менингит?.. тоже нет… и это — нет… Я всегда старался сохранять профессиональное спокойствие, хотя бы внешне, но на этот раз лишь с большим трудом подавил желание поскрести в затылке и с разинутым ртом постоять перед теленком.
Я постарался поскорее уехать и сразу же погрузился в размышления, поглядывая на дорогу впереди. Моя неопытность была плохой опорой, но патологию и физиологию я как-никак знал достаточно и обычно, не поставив диагноза сразу, нащупывал верный путь с помощью логических рассуждений. Только тут никакая логика не помогала.
Вечером я вытащил свои справочники, студенческие записи, подшивки ветеринарного журнала — ну, словом, все, где так или иначе упоминались болезни телят. Конечно, где-нибудь да отыщется ключ к разгадке. Однако толстые тома справочников по инфекционным и неинфекционным болезням ничего мне не подсказали. Я уже почти отчаялся и вдруг, перелистывая брошюрку о болезнях молодняка, наткнулся на следующий абзац: «Своеобразная деревянная походка, неподвижный взгляд, глаза чуть завернуты кверху; иногда затрудненное дыхание в сочетании с повышенной температурой…». Каждое слово запылало огненными буквами, я прямо почувствовал, как неведомый автор ласково похлопывает меня по плечу и говорит: «Ну вот, а ты волновался! Все же ясно как божий день!».
Я кинулся к телефону и позвонил Гарри Самнеру.
— Гарри, а вы не замечали, Монти и другие телята лижут друг друга?
— Да с утра до ночи, паршивцы! Любимая их забава. А что?
— Просто я знаю, что с вашим бычком. Его мучает волосяной шар.
— Волосяной шар? Где?
В сычуге. В четвертом отделе желудка. Из-за него и все эти странные симптомы.
— Провалиться мне на этом месте! Но что теперь делать-то?
— Пожалуй, без операции не обойтись. Но я все-таки сначала попробую напоить его жидким вазелином. Может, вы заедете? Я оставлю бутылку на крыльце. Дайте ему полпинты сейчас же и такую же дозу с утра. Не исключено, что эта дрянь сама выскользнет на такой смазке. Завтра я его посмотрю.
Особой надежды я на жидкий вазелин не возлагал. Пожалуй, я и предложил-то испробовать его только для того, чтобы немножко оттянуть время и собраться с духом для операции. Действительно, на следующее утро я увидел то, что и ожидал. Монти все так же стоял на негнущихся ногах и все так же слепо смотрел прямо перед собой. Маслянистые потеки вокруг заднего прохода и на хвосте свидетельствовали, что жидкий вазелин просочился мимо препятствия.
— Он уже три дня ничего не ел, — сказал Гарри. — Долго ему так не выдержать.
Я перевел взгляд с его встревоженного лица на понурого теленка.
— Вы совершенно правы. И спасти его можно, только если мы сейчас же, не откладывая, уберем этот шар. Вы согласны, чтобы я попробовал?
— Угу. Чего же откладывать? Чем быстрее, тем лучше.
Гарри улыбнулся мне улыбкой, полной доверия, и у меня защемило внутри. Никакого доверия я не заслуживал, и уж тем более потому, что в те дни хирургия желудка рогатого скота пребывала еще в зачаточном состоянии. Некоторые операции мы делали постоянно, но удаление волосяных шаров в их число не входило, и все мои познания в этой области сводились к двум-трем параграфам учебника, набранным мелким шрифтом.
Но молодой фермер полагался на меня. Он думал, что я сделаю все, что надо и как надо, а потому выдать ему свои сомнения я никак не мог. Именно в таких ситуациях я начинал испытывать мучительную зависть к моим сверстникам, посвятившим себя лечению людей. Они, установив, что пациент нуждается в операции, благополучно отправляли его в больницу, ветеринар же просто стягивал пиджак и преображал в операционную какой-нибудь сарай, а то и стойло.
Мы с Гарри принялись кипятить инструменты, расставлять ведра с горячей водой и устраивать толстую подстилку из чистой соломы в пустом стойле. Как ни слаб был теленок, потребовалось почти шестьдесят кубиков нембутала, чтобы он наконец уснул. Но вот он лежит на спине, зажатый между двумя тюками соломы, а над ним болтаются его копытца. И мне остается только приступить к операции.
В жизни все выглядит совсем не так, как в книгах. На картинках и схемах — простота и легкость! Но совсем другое дело резать живое существо, когда его живот мягко приподнимается и опадает, а из-под скальпеля сочится кровь. Я знал, что сычуг расположен вот тут, чуть правее грудины, но, когда я прошел брюшину, все замаскировал скользкий, пронизанный жиром сальник. Я отодвинул его, но тут левый тюк сдвинулся, Монти накренился влево, и в рану хлынули кишки. Я уперся ладонью в блестящие розовые петли. Не хватало еще, чтобы внутренности моего пациента вывалились на солому прежде, чем я хотя бы добрался до желудка.
— Гарри, положите его прямее на спину, а тюк подтолкните на прежнее место! — просипел я. Фермер тотчас исправил положение, но кишки совсем не жаждали возвращаться восвояси и продолжали кокетливо выглядывать наружу, пока я нащупывал сычуг. Откровенно говоря, меня охватила растерянность и сердце болезненно застучало, но тут я почувствовал под пальцами что-то жесткое. Оно передвигалось за стенкой одного из отделов желудка… Только вот какого? Я ухватил покрепче и приподнял желудок в ране. Да, это сычуг! А жесткое внутри, наверное, волосяной шар.
Отразив очередную попытку кишок вылезти на первый план, я взрезал желудок и впервые увидел причину всех бед. И вовсе это был не шар, а почти плоский колтун волос, смешанный с клочьями сена и творожистой массой. Его покрывала блестящая пленка вазелинового масла. Он был плотно прижат к пилорическому сфинктеру.
Я аккуратно извлек его через разрез и бросил на солому. Потом зашил разрез на желудке, зашил мышечный слой, начал сшивать кожу — и вдруг почувствовал, что по лицу у меня ползут струйки пота. Я сдул каплюшку с носа, и тут Гарри нарушил молчание:
— До чего же сложная работа, а? — Он засмеялся и похлопал меня по плечу. — Бьюсь об заклад, когда вы в первый раз такую операцию делали, у вас руки-ноги тряслись.
Я продернул шелковинку и завязал узел.
— Вы правы, Гарри, — сказал я. — Ах, как вы правы!
Я закончил, и мы укрыли Монти попоной, на которую навалили соломы, так что только его мордочка выглядывала наружу. Я нагнулся и потрогал уголок глаза. Никакой реакции. Сон что-то чересчур глубокий. Не слишком ли много я закатил ему нембутала? А послеоперационный шок? Уходя, я оглянулся на неподвижного теленка. На фоне голых стен стойла он выглядел очень маленьким и беззащитным.
До конца дня я был занят по горло, но вечером нет-нет да и вспоминал Монти. Очнулся ли он? А что, если он сдох? Я впервые сделал такую операцию и совершенно не представлял, какое действие она может оказать на теленка. И все время меня грызла мысль о том, каково сейчас Гарри Самнеру. Бык — уже полстада, гласит присловье, а половина будущего стада Гарри Самнера лежит в стойле под соломой… Больше ему таких денег не собрать!
Я вскочил с кресла как ужаленный. Нет, так невозможно! Надо сейчас же узнать, что там происходит. С другой стороны, если я вернусь ни с того ни с сего, то выдам свою неуверенность, покажу себя зеленым юнцом… А, ладно! Всегда можно сказать, что я где-то забыл скальпель…
Службы тонули во мраке. Я тихонько пробрался к стойлу, посветил фонариком — и сердце у меня екнуло: теленок лежал в той же позе. Я встал на колени и сунул руку под попону. Слава богу, дышит! Но прикосновение к глазу опять не вызвало никакой реакции. Либо он умирал, либо не мог очнуться от нембутала.
Из глубокой тени двора я покосился на мягко светящееся окно кухни. Никто не услышал моих шагов. Я прокрался к машине и уехал, страдая от мысли, что так ничего и не прояснилось и мне по-прежнему остается только гадать об исходе операции.
Утром я повторил свой ночной визит, но, шагая на негнущихся ногах по двору, я знал, что на этот раз меня впереди ждет что-то определенное. Либо он сдох, либо чувствует себя лучше. Я открыл дверь коровника и зарысил по проходу. Вот оно, третье стойло! Я тревожно заглянул в него.
Монти перевалился на грудь. Он все еще был укрыт попоной и соломой и выглядел довольно кисло, но когда корова, бык или теленок лежат на груди, я исполняюсь надеждой. Напряжение схлынуло как волна: операцию он выдержал, самое трудное осталось позади, и, встав рядом с ним на колени и почесывая ему голову, я уже твердо знал, что все будет хорошо.
И действительно, температура и дыхание у него стали нормальными, глаза утратили неподвижность, ноги обрели гибкость. Меня захлестывала радость, и, как учитель к любимому ученику, я проникся к этому бычку нежным собственническим чувством. Приезжая на ферму, я непременно заглядывал к нему, а он всегда подходил поближе и глядел на меня с дружеским интересом, словно платя мне взаимностью.
Однако примерно через год я начал подмечать какую-то перемену. Дружеский интерес постепенно исчез из его глаз, сменившись задумчивым, взвешивающим взглядом, и тогда же у него развилась привычка слегка потряхивать головой при виде меня.
— Я бы на вашем месте, мистер Хэрриот, перестал заходить к нему в стойло. Он растет и, сдается мне, скоро начнет озоровать.
Только «озоровать» было не тем словом. У Гарри выдалась на ферме долгая спокойная полоса, и когда я снова увидел Монти, ему было почти два года. На этот раз речь шла не о болезни: две коровы у Гарри отелились раньше срока, и с типичной для него предусмотрительностью он попросил меня проверить все стадо на бруцеллез.
С коровами никаких хлопот не было, и час спустя передо мной уже выстроился длинный ряд наполненных кровью пробирок.
— Ну вот! — сказал Гарри. — Остается только бык, и дело с концом. — Он повел меня через двор в телятник, где в глубине было стойло быка.
Гарри открыл верхнюю половину двери, и я, заглянув внутрь, даже попятился. Монти был колоссален. Шея с тяжелыми буграми мышц поддерживала такую огромную голову, что глаза казались совсем крохотными. И в этих глазках теперь не было и тени дружелюбия. Они вообще ничего не выражали и только поблескивали — черно и холодно. Он стоял ко мне боком, почти упираясь мордой в стену, но я знал, что он следит за мной: голова пригнулась и огромные рога медленно и грозно прочертили в побелке две глубокие борозды, обнажившие камень. Раза два-три он утробно фыркнул, храня зловещую неподвижность. Монти был не просто бык, но воплощение угрюмой необоримой силы.
Гарри ухмыльнулся на мои выпученные глаза.
— Может, заскочите туда почесать ему лобик? Помнится, было у вас такое обыкновение.
— Нет уж, спасибо! — Я с трудом отвел взгляд от чудовища. — Интересно, загляни я к нему, долго ли я прожил бы?
— Ну, может, с минуту, — задумчиво ответил Гарри. — Бык он что надо, тут я не просчитался, только вот норов у него очень подлый. Я с ним всегда ухо востро держу.
— Ну и как же, — осведомился я без особого энтузиазма, — я возьму у него кровь для анализа?
— Так я ему голову прищемлю. — И Гарри указал на металлическое ярмо над кормушкой, вделанной в небольшое открытое окно в дальнем конце стойла. — Сейчас я его на жмых подманю.
Он удалился по проходу, и минуту спустя я увидел, как он со двора накладывает жмых в кормушку.
Бык сначала словно бы ничего не заметил и только еще раз неторопливо боднул стену, но затем повернулся все с той же грозной медлительностью, сделал три-четыре величественных шага и опустил нос в кормушку. Где-то за стеной Гарри нажал на рычаг, и ярмо с грохотом упало на могучую шею.
— Давайте! — крикнул невидимый фермер, повиснув на рычаге. — Я его держу. Входите!
Я открыл нижнюю створку двери и вошел в стойло. Конечно, голова у быка была надежно защемлена, но мне стало немножко холодно от того, что я очутился рядом с ним в таком тесном пространстве. Пробравшись вдоль массивного бока, я положил ладонь на шею и почувствовал дрожь ярости, пронизывавшую мощные мышцы. Вдавив пальцы в яремный желобок, я нацелил иглу и смотрел, как вздувается вена. Проколоть эту толстую кожу будет нелегко!
Когда я вонзил иглу, бык напрягся, но остался стоять неподвижно. В шприц потекла темная кровь, и мне стало легче на душе. Слава богу, я сразу же попал в вену и можно будет не колоть снова, ища ее. Я извлек иглу, подумал, что все обошлось легче легкого… И вот тут началось! Бык издал оглушительное мычание и рванулся ко мне, словно не он миг назад стоял как каменный истукан. Я увидел, что он высвободил один рог из ярма и, хотя еще не мог дотянуться до меня головой, толкнул в спину плечом, и я с паническим ужасом ощутил, какой сокрушающей силой он налит. Со двора донесся предостерегающий крик Гарри, и, кое-как вскочив на ноги, я краем глаза заметил, что бешено рвущееся чудовище почти высвободило второй рог, а когда я выбрался в проход, громко лязгнуло сброшенное ярмо.
Тот, кому доводилось бежать по узкому проходу, лишь на три шага опережая фыркающую, тяжело топочущую смерть весом около тонны, без труда догадается, что мешкать я не стал. Меня подстегивала мысль, что Монти, выиграй он этот забег, расквасит меня об стену с той же легкостью, с какой я мог бы раздавить перезрелую сливу, и, несмотря на длинный клеенчатый плащ и резиновые сапоги, я продемонстрировал такой рывок, что ему позавидовал бы любой олимпийский рекордсмен.
Двери я достиг на шаг впереди, рыбкой нырнул в нее и захлопнул за собой створку. Из-за угла стойла выскочил Гарри Самнер, белый как мел. Своего лица я не видел, но по ощущению оно было заметно белее. Даже губы у меня заледенели и утратили всякую чувствительность.
— Господи! Вы уж простите! — хрипло сказал Гарри. — Наверное, ярмо толком не защелкнулось — шея-то у него вон какая! Рычаг у меня из рук просто вырвало. Черт! Ну и рад же я, что вы выбрались! Я уж думал, вам конец.
Я поглядел на свой кулак. В нем все еще был крепко зажат наполненный кровью шприц.
— Ну, кровь я у него тем не менее взял, Гарри. А это главное: меня пришлось бы долго уговаривать, чтобы я снова к нему сунулся. Боюсь, вы присутствовали при конце такой чудесной дружбы!
— Дурень чертов! — Секунду-другую Гарри прислушивался, как грохочут о дверь стойла рога Монти. — А вы-то еще столько для него сделали! Хорошенькое он вам «спасибо» сказал.
В 30-х годах в йоркширских холмах мало кто держал айрширов — там тогда всем породам предпочитали шортгорнов. Айрширами обзаводились те, кто намеревался сделать свое хозяйство молочным: эти небольшие, белые в рыжих и черных пятнах коровы славятся удойностью. Порода эта была выведена в графстве Айршир — там из их молока выделывали знаменитый мягкий айрширский сыр.
Редко какой фермер в йоркширских холмах мог похвастать элитным стадом, но тот, кто хотел повысить удойность своих коров, иногда обзаводился чистокровным айрширским быком. В 30-х годах породистый бычок стоил по меньшей мере 100 фунтов стерлингов.
Лекарства, которые сейчас животные получают путем инъекций, в 30-х годах им приходилось проглатывать в виде микстуры. Обычно ветеринар только снабжал фермера такой микстурой, а уж давал ее животному сам фермер. Использовал он для этого рог с косо спиленным широким концом — подобными сосудами люди обходились многие и многие столетия. Такой рог, длиной около четверти метра, купить можно было дешево, а то и сделать самому, и он легко выдерживал нажим коровьих зубов.
Фермер или скотник задирал корове голову за верхнюю челюсть и всовывал рог с лекарством в угол рта за язык, а затем выливал всю дозу прямо в глотку. Если корова стискивала рог зубами, ей это не вредило, тогда как стеклянная бутылка могла оказаться опасной.
Помощники удерживают голову молодого быка за рога и веревку, стягивающую морду, чтобы ветеринар мог наложить пробойные щипцы на хрящевую перегородку, разделяющую ноздри. В отверстие вставляли кольцо, за которое потом можно было без опасений вести быка на расстоянии вытянутой руки. За кольцо также зацепляли палку с крюком на конце или привязывали к нему веревку — если бык был мирного нрава.
Этот пробойник в форме щипцов имеет длину около 25 см. Один конец снабжен чашечкой с острыми краями, а другой — выступом из мягкого металла, свинца или меди, который упирается в чашечку. Пробив небольшое отверстие в носовой перегородке, ветеринар вставляет в него кольцо, обычно медное. Оно состоит из двух открывающихся половин, чтобы его можно было вставить в нос, после чего половины скрепляются небольшим винтом.
На агрессивного быка можно было надеть металлические шоры или маску (вверху), ограничивавшие поле его зрения, что устраняло повод броситься в нападение. Фермеры расходились в оценке эффективности такой маски. Закреплялась она с помощью кожаных ремней, а иногда и сама была кожаной. Проволочный телячий намордник (внизу) употребляется обычно для того, чтобы мешать телятам, которых отлучили от вымени, сосать все, что ни попало — брусья в стойле, друг друга и т. д. Такой намордник им надевают на неделю, ненадолго снимая, чтобы теленок мог есть и пить.
6. Клифф находит новое дело
Пожалуй, самым драматичным событием в истории ветеринарной практики явилось исчезновение рабочей лошади. Даже не верится, что эта опора и гордость нашей профессии сошла на нет за какие-то считанные годы. И произошло это у меня на глазах.
Когда я обосновался в Дарроуби, трактор уже начал свое победное шествие, но в сельской общине традиции очень живучи, и лошадей и там, и в окрестностях было еще много. Чему мне следовало только радоваться, так как ветеринарное образование, которое я получил, строилось вокруг лошади, а все остальное было весьма второстепенным дополнением. Во многих отношениях обучение наше было вполне научным, и все же по временам мне мерещилось, что люди, его планировавшие, мысленно видели перед собой дипломированного коновала в цилиндре и сюртуке, существующего в мире подвод и конных фургонов.
Анатомию лошади мы изучали в мельчайших подробностях, остальных же животных — куда более поверхностно. И то же наблюдалось во всех других дисциплинах, начиная от ухода за животными, когда мы постигали все тонкости ковки, превращаясь в заправских кузнецов, и кончая фармакологией и хирургией. О сапе и мыте нам полагалось знать куда больше, чем о чуме у собак. Но и корпя над всем этим, мы, зеленые юнцы, понимали, что это глупо, что ломовая лошадь уже стала музейным экспонатом и работать нам предстоит главным образом с рогатым скотом и мелкими животными.
Тем не менее мы потратили столько времени и сил на овладение лошадиными премудростями, что все-таки найти пациентов, для лечения которых эти знания могли пригодиться, было, как я уже сказал, очень приятно. Пожалуй, в первые два года я лечил рабочих лошадей чуть ли не каждый день. И пусть я не был и никогда не буду специалистом по лошадям, но и меня покоряла своеобразная романтика заболеваний и травм, названия которых порой восходили к средневековью. Заковка, гниение стрелки, нагноение холки, свищи, плечевой вывих — ветеринары лечили все это из столетия в столетие, пользуясь почти теми же лекарствами и приемами, что и я. Вооруженный прижигателями и коробкой с пластырями, я решительно плюхнулся в извечный стрежень ветеринарной жизни.
И вот теперь, на исходе третьего года, струя эта, если и не пересохла, то настолько ослабела, что становилось ясно: не за горами день, когда она и вовсе иссякнет. В какой-то мере это означало определенное облегчение жребия ветеринарного врача, поскольку работа с лошадьми была физически наиболее трудной и самой требовательной из наших обязанностей.
А потому, глядя на этого трехлетнего мерина, я вдруг подумал, что подобные вызовы теперь далеко не так часты, как совсем еще недавно. На боку у него была длинная, рваная, хотя и неглубокая рана там, где он напоролся на колючую проволоку, и при каждом движении края ее расходились. Деваться было некуда: ее следовало побыстрее зашить.
Лошадь была привязана в стойле за голову, и правый ее бок прижимался к высокой деревянной перегородке. Работник, дюжий детина шести футов роста, крепко ухватил уздечку и привалился к яслям, а я начал вдувать в рану йодоформ. Меринок отнесся к этому спокойно, что было утешительно, так как он мог похвастать весьма могучим сложением и от него прямо-таки исходило ощущение жизнерадостной силы. Я вдел шелковинку в иглу, чуть приподнял край раны и прошил его. «Ну, все в порядке!» — подумал я, прокалывая край напротив, но тут мой пациент судорожно дернулся, и мне почудилось, что прямо по мне просвистел ураганный ветер, а он вновь стоял, прижимаясь к перегородке, словно ничего не произошло.
Когда лошадь меня лягала, это всегда оказывалось полной неожиданностью. Просто поразительно, с какой молниеносной быстротой способны взметнуться эти могучие ноги. Тем не менее в попытке мерина ударить меня сомневаться не приходилось: игла бесследно исчезла вместе с шелковинкой, лицо дюжего работника побелело, и он смотрел на меня выпученными глазами, а мой «габардиновый макинтош» пришел в удивительное состояние — словно кто-то старательно располосовал его спереди лезвием бритвы на узкие полоски, которые теперь лохмотьями свисали до пола. Огромное подкованное копыто прошло в одном-двух дюймах от моих ног, но с макинтошем я мог распрощаться навсегда.
Я стоял, ошалело оглядываясь, и тут от дверей донесся бодрый голос:
— А, мистер Хэрриот! Да что же это он натворил? — Клифф Тайрман, старый конюх, поглядел на меня с досадливой усмешкой.
— Чуть не отправил меня в больницу, Клифф, — ответил я с дрожью. — Промахнулся самую малость. Меня как ветром обдало.
— А что вы делали-то?
— Попробовал было зашить рану. Но больше и пытаться не стану, а съезжу сейчас за намордником и хлороформом.
— Да на что вам хлороформ? — возмутился Клифф. — Я сам его подержу, и можете ни о чем не беспокоиться.
— Извините, Клифф! — Я покосился на его щуплую фигуру и начал убирать шовный материал, ножницы и йодоформ. — У вас легкая рука, я знаю, но он уже разок попробовал до меня добраться, и больше я ему такого удовольствия предоставлять не намерен. Мне что-то не хочется остаться хромым до конца моих дней.
Невысокий жилистый конюх словно весь подобрался. Он выставил вперед голову и смерил меня воинственным взглядом.
— Да что вы городите! — Он яростно обернулся к дюжему работнику, который все еще крепко держал уздечку, хотя его мертвенная бледность успела приобрести слегка зеленоватый оттенок. — Иди-ка ты отсюда, Боб! Так перетрусил, что и лошадь напугал. Иди-иди, его я подержу.
Боб с облегчением выпустил уздечку и с виноватой ухмылкой бочком пробрался мимо мерина. Он был выше Клиффа по меньшей мере на голову.
Происшедшее, казалось, возмутило Клиффа до глубины души. Он взял уздечку и посмотрел на мерина укоризненным взглядом, как учитель на расшалившегося ученика. А тот в явном возбуждении прижал уши и запрыгал, грозно стуча копытами по каменным плитам пола. Но стоило щуплому конюху ударить его кулачком по ребрам снизу, и он сразу встал как вкопанный.
— У, олух царя небесного! Стой смирно, кому говорю! Что это ты выделываешь, а? — рявкнул Клифф и опять ударил кулачком по крутым ребрам. Особой боли такой слабенький удар причинить не мог, но мерин тотчас стал само послушание. — Лягаться вздумал, а? Я те полягаюсь! — Клифф дернул уздечку, устремив на лошадь гипнотический взгляд. Потом кивнул мне: — Беритесь за дело, мистер Хэрриот, он вас не пришибет.
Я нерешительно взглянул на лошадь — такую большую, такую грозную!
Я нерешительно взглянул на лошадь — такую большую, такую грозную! Ветеринарам постоянно приходится с открытыми глазами идти навстречу заведомой опасности, и, полагаю, на каждого это действует по-разному. Меня порой излишне живое воображение ввергало в дрожь, рисуя самые жуткие картины, и вот теперь я даже с некоторым сладострастием прикидывал, какой мощью обладают эти огромные в глянцевитой шерсти ноги, как тверды эти широкие копыта, обведенные узкой полоской металла. Размышления мои прервал голос Клиффа:
— Да не прохлаждайтесь, мистер Хэрриот, говорю же, он вас не пришибет!
Я снова открыл ящик с инструментами и дрожащими пальцами вдел новую шелковинку в новую иглу. Собственно, выбора у меня не было — Клифф не спрашивал, он приказывал. Придется рискнуть еще раз.
Когда я, еле переставляя ноги, вернулся на прежнее место, думаю, вид у меня был не слишком внушительным: спотыкаюсь о дикарскую юбочку, в которую превратились полы моего макинтоша, вновь протянутые к ране пальцы дрожат, в ушах гремит кровь. Но я напрасно мучился. Клифф оказался совершенно прав, и мерин меня не пришиб. Собственно говоря, он даже ни разу не шелохнулся и, казалось, сосредоточенно слушал, что ему шепчет Клифф, придвинувший лицо к самой его морде. Я вдувал йодоформ, шил и защемлял, словно демонстрируя методику на анатомической модели. С хлороформом, пожалуй, было бы даже не так удобно.
Когда я с величайшим облегчением покинул стойло и начал опять убирать инструменты, монолог возле лошадиной морды заметно изменился по тону — угрожающее ворчание все больше переходило в нежную насмешливость:
— Ну видишь, окаянная твоя душа, что зря ты свои коленца выкидывал! Ты же у нас умница, верно? Ты у нас молодец! — Ладонь Клиффа ласково скользнула по шее, и могучая лошадь потерлась о него мордой, как доверчивый и послушный щенок.
Медленно выходя из стойла, Клифф успел похлопать мерина по спине, боку, животу, крупу и даже шутливо подергал репицу, а недавнее злобное чудовище блаженно подчинялось этим ласкам.
Я вытащил из кармана пачку сигарет.
— Клифф, вы чудо. Не хотите закурить?
— Это будет, как свинью клубникой угощать, — ответил конюх и высунул язык, на котором покоился кусок табачной жвачки. — Без этого я никуда. Как суну с утра, так хожу до ночи. А вы и не догадались?
Вероятно, вид у меня был до смешного удивленный. Во всяком случае, маленькое обветренное лицо расползлось в довольной улыбке. И глядя на эту улыбку, такую мальчишескую, такую победную, я невольно задумался на тем, какой феномен представляет собой Клифф Тайрман.
В местах, где закаленность и долговечность были правилом, он тем не менее выглядел чем-то исключительным. В первый раз я увидел его почти за три года до этого дня — он бегал между коровами, хватал их за морды и удерживал, словно без малейших усилий. Я решил, что передо мной человек средних лет, но на редкость хорошо сохранившийся. На самом же деле ему было уже под семьдесят. Несмотря на щуплость, он был внушителен — длинные болтающиеся руки, твердая косолапая походка, набыченная голова придавали ему вызывающий вид, точно он шел по жизни напролом.
— Вот не думал, что увижу вас нынче, — сказал я. — Говорили, у вас пневмония.
Он пожал плечами.
— Есть малость. Первый раз валяюсь с тех пор, как сопляком был.
— Так зачем же вы встали? — Я поглядел на тяжело вздымающуюся грудь, на полуоткрытый рот. — Когда вы его держали, я слышал, какие у вас хрипы.
— Да нет, не для меня это. Денек-другой, я и вовсе оклемаюсь. — Он схватил лопату и принялся энергично сгребать кучу конских яблок, сипло и тяжело дыша.
Харленд-Грейндж, большая ферма у подножия холмов, была окружена пахотными землями, и в свое время в длинном ряду стойл этой конюшни не нашлось бы ни одного свободного. Двадцать с лишним лошадей — и по меньшей мере для двенадцати из них каждый день находилась работа. А теперь их осталось две: молодой мерин, которому я зашил рану, и дряхлый конь серой масти по кличке Барсук.
Клифф был главным конюхом, а когда произошел переворот и лошадей свергли с былого престола, без жалоб и стенаний пересел на трактор, не брезгуя и никакими другими работами. Это было типично и для множества других таких же, как он, сельских работников повсюду в стране. Лишившись дела всей своей жизни, оказавшись перед необходимостью начать все сначала, они не подняли вопля, а просто взялись за новое дело. Собственно говоря, люди помоложе перешли на машины с жадностью и показали себя прирожденными механиками.
Но для старых знатоков вроде Клиффа что-то невозвратимо рухнуло. Он, правда, любил повторять: «На тракторе-то сидеть оно куда сподручнее — прежде-то за день так по полю находишься, что ног под собой не чуешь!». Но любовь к лошадям он сохранял в полной мере — то чувство товарищества между работником и рабочей лошадью, которое крепло в нем еще с дней детства и осталось в крови навсегда.
В следующий раз я приехал в Харленд-Грейндж к откармливаемому бычку, который подавился куском турнепса, но пока я возился с ним, хозяин, мистер Гиллинг, попросил меня взглянуть на старого Барсука.
— Он что-то все кашляет. Может, конечно, возраст, но вы все-таки его посмотрите.
Старый конь теперь стоял в конюшне в полном одиночестве.
— Трехлетку я продал, — объяснил фермер. — Но старичка придержу. Не трактор же гонять, если надо какую-нибудь мелочь перевезти.
Я покосился на вытесанное как из гранита лицо. По виду его никак нельзя было заподозрить в мягкосердечности, но я догадывался, почему он не расстался со старым конем. Ради Клиффа.
— Ну, Клифф, во всяком случае, будет рад, — сказал я.
Мистер Гиллинг кивнул.
— Да уж, другого такого лошадника поискать. Водой не разольешь. — Он усмехнулся. — Помнится, хоть и давненько это было, как Клифф поругается со своей хозяйкой, так уйдет в конюшню на всю ночь посидеть с лошадками. Сидит там час за часом и покуривает. Он тогда еще табак не жевал.
— А Барсук у вас тогда уже был?
— Угу. Мы ж его вырастили. Клифф ему вроде бы как восприемник. Дурачок, помню, задницей вперед шел, ну и пришлось нам повозиться, чтобы его вытащить! — Он улыбнулся. — Наверное, потому Клифф всегда его и отличал. Работать на Барсуке никому другому не давал, только сам — год за годом, год за годом. И до того им гордился, непременно ленты ему в гриву вплетет и все бляхи на упряжи начистит, если, скажем, ехал на нем в город. — Он задумчиво покачал головой.
Дряхлый коняга оглянулся с легким любопытством, услышав мои приближающиеся шаги. Ему было под тридцать, и весь его облик говорил о тихой старости — торчащие тазовые кости, поседелая морда, провалившиеся глаза, полные благожелательности. Я собирался измерить ему температуру, но тут он издал резкий лающий кашель, который подсказал мне, что с ним такое. Минуты две я наблюдал, как он дышит, и второй симптом также оказался налицо. Дальнейшего осмотра не требовалось.
— У него запал, мистер Гиллинг, — сказал я. — А точнее, эмфизема легких. Видите, как у него дважды вздергивается живот при выдохе? Дело в том, что его легкие утратили эластичность, и чтобы вытолкнуть из них воздух, требуется дополнительный нажим.
— А причина в чем?
— В первую очередь, конечно, возраст. Но он немного простужен, вот все и стало гораздо заметнее.
— Но пройти-то может? — спросил фермер.
— Ему станет полегче, когда он разделается с простудой, но совсем здоровым, боюсь, ему уже никогда не быть. Я дам вам лекарство, которое смягчит его кашель. Подмешивайте ему в воду.
Я сходил к машине и вернулся с отхаркивающей мышьяковой микстурой, которой мы тогда пользовались.
Прошло примерно полтора месяца, и как-то вечером, часов около семи, мне опять позвонил мистер Гиллинг.
— Вы бы не приехали поглядеть Барсука? — спросил он.
— А что с ним? Опять плохо дышит?
— Да нет. Кашлять он кашляет, но вроде бы особенно из-за этого не мучается. Нет, у него, по-моему, колики. Сам я уехать должен, так вас Клифф проводит.
Старый работник ждал меня во дворе с керосиновым фонарем. Подойдя к нему, я с ужасом воскликнул:
— Боже мой, Клифф! Что вы с собой сделали?
Лоб и щеки у него были сплошь в ссадинах и царапинах, а нос, весь ободранный, торчал между двумя синяками. Тем не менее он ухмыльнулся, а в глазах у него запрыгали смешливые искорки.
— Да с велосипеда намедни грохнулся. Наехал на камень, ну и перекувыркнулся через руль задницей кверху. — При этом воспоминании его разобрал хохот.
— Но, черт подери, почему вы к доктору не сходили? Нельзя же вам разгуливать в таком виде!
— К доктору? А чего у них время зря отнимать? Эка невидаль! — Он потрогал рассеченный подбородок. — На денек пришлось-таки перевязаться, а теперь все поджило.
Я только головой покачал и пошел за ним в конюшню. Он повесил фонарь на столб и направился к коню.
— Ума не приложу, что с ним такое, — сказал он. — Вроде бы ничего такого и нет, а все-таки не все у него в порядке.
Особых признаков сильной боли заметно, действительно, не было, но Барсук все время переступал с ноги на ногу, словно ощущал какую-то неловкость в животе. Температура оказалась нормальной, и никаких симптомов возможных болезней мне обнаружить не удалось.
Я еще раз оглядел его с некоторым сомнением.
— Может быть, и правда, легкая колика. Во всяком случае, ничего такого не заметно. Я впрысну ему кое-что, чтобы он успокоился.
— Ну и хорошо, хозяин, — сказал Клифф, глядя, как я достаю шприц, и обвел взглядом конюшню до полного теней дальнего конца. — А непривычно как-то, что всего тут одна лошадь стоит. Я ж ведь помню, когда их тут было полным-полно, уздечки со столбов свисают, а прочая сбруя на стенке позади них так и посверкивает… — Он переложил жвачку от одной щеки к другой и улыбнулся. — Черт дери! Я ж тут каждое утро с шести часов корм им задавал, к работе готовил, и уж можете мне поверить, это ж чистая картинка была, как мы все выезжали отсюда пахать на самой зорьке! Шесть пар лошадок упряжью побрякивают, а пахари бочком у них на спинах сидят. Ну прямо тебе процессия!
Я улыбнулся.
— Раненько вы начинали, Клифф.
— Угу, черт дери. А кончали поздно. Вернемся, дадим лошадкам пожевать чего-нибудь, сбрую снимем и идем повечерять. А потом опять сюда, да гребнем, да щеткой весь пот, всю грязь с них и соскоблим. А потом зададим корму по-настоящему — и отрубей, и овса, и сена, чтобы хорошенько подзаправились перед завтрашним днем.
— Так у вас и вечера свободного вовсе не оставалось?
— Что так, то так. Отработались — и на боковую, оно верно. Да только мы об этом и не думали вовсе.
Я подошел к Барсуку, чтобы сделать инъекцию, и вдруг опустил шприц. По телу старого коня пробежала легкая судорога, еле заметное напряжение мышц, потом он на секунду вздернул хвост и снова опустил.
— Что-то тут другое, — сказал я. — Клифф, выведите-ка его из стойла. Я погляжу, как он пройдется по двору.
И когда его копыта застучали по булыжнику, мышцы вновь напряглись, а хвост вздернулся. У меня в мозгу словно что-то вспыхнуло. Я быстро подошел к нему и похлопал по нижней челюсти. По глазному яблоку скользнуло третье веко и медленно поползло обратно, и я понял, что не ошибся.
У меня не сразу нашлись слова. Простой осмотр мимоходом обернулся смертным приговором.
— Клифф, — сказал я, — боюсь, у него тетанус.
— Это что, столбняк, что ли?
— Да-да. Очень грустно, но это точно. Последнее время он ноги не ранил? У копыт?
— Да недели две назад он что-то захромал, и кузнец выпустил у него из копыта гной. Большую дырку проковырял. Вот так.
— Жаль, что ему тогда же не сделали противостолбнячной прививки, — сказал я и попытался разжать челюсти старого коня, но они были крепко стиснуты. — Наверное, он сегодня уже не мог есть?
— Да нет, утром поел немножко. А вот вечером — ничего. Как же с ним дальше-то, мистер Хэрриот?
Как дальше — вот именно. Если бы Клифф и сегодня задал мне этот вопрос, у меня точно так же не нашлось бы внятного ответа. Факт остается фактом — от семидесяти до восьмидесяти процентов заболеваний столбняком кончаются гибелью животного, и никакие способы лечения нисколько этих цифр не меняют. Но окончательно отказываться от надежды мне все-таки не хотелось.
— Вы сами знаете, Клифф, дело очень серьезное, но я постараюсь помочь. У меня есть с собой антитоксин, и я сделаю ему инъекцию, а если судороги усилятся, дам снотворного. Пока он может пить, отчаиваться рано. Давайте ему жидкую пищу. Лучше всего овсяный отвар.
Несколько дней Барсук оставался в том же состоянии, и я немного воспрянул духом. Мне приходилось видеть, как лошади оправлялись от столбняка, и я помнил, какое это всякий раз бывало чудесное ощущение: приедешь утром, а у лошади челюсти разомкнуло и изголодавшееся животное начало есть.
Но с Барсуком этого не произошло. Его поместили в просторное стойло, где он мог без помех двигаться, и каждый день, заглядывая к нему через нижнюю половинку двери, я ловил себя на отчаянном желании найти какие-нибудь признаки улучшения. Но, увы, через несколько дней его состояние стало ухудшаться. Неосторожное движение, появление рядом человека вызывали сильнейшую судорогу, и он, пошатываясь, кружил по стойлу на негнущихся ногах, точно деревянная игрушка, а в глазах стоял ужас, и сквозь крепко стиснутые зубы сочилась слюна. Как-то утром, испугавшись, что он свалится, я посоветовал надеть на него опоры и поехал за ними в Скелдейл-Хаус. Но едва я открыл дверь, как заверещал телефон. Звонил мистер Гиллинг.
— Вроде бы мы опоздали, мистер Хэрриот. Он лежит врастяжку и, сдается мне, тут уж ничего не поправишь. Надо кончать, чтоб он зря не мучился, верно?
— Боюсь, вы правы.
— Только вот что. Мэллок его, конечно, заберет, но Клифф не хочет, чтобы его Мэллок пристрелил. Хочет, чтобы вы. Так, может, приедете?
Я достал боенский пистолет и вернулся на ферму, раздумывая над тем, почему моя пуля представлялась старику менее отвратительной, чем пуля живодера. Мистер Гиллинг ждал меня в стойле рядом с Клиффом, который горбил плечи, засунув руки глубоко в карманы. Он обернулся ко мне с блуждающей улыбкой.
— Я как раз хозяину говорил, до чего же Барсук хорош был, когда я его для выставки готовил. Видели бы вы его тогда! Шерсть вся блестит, щетки на ногах белее снега вычищены, а в хвосте — голубая лента вот такой ширины!
— Могу себе представить, Клифф, — сказал я. — Холить его лучше, чем вы, никто не мог бы.
Он вытащил руки из карманов, присел на корточки, нагнулся над лежащим конем и несколько минут поглаживал седую шею и уши, но старый провалившийся глаз смотрел на него без всякого выражения. Клифф тихо заговорил, обращаясь к коню, и голос его был спокойный, почти бодрый, точно он болтал с приятелем:
— Много тысяч миль я прошагал позади тебя, старина, и много о чем мы с тобой толковали. Да только что я такого мог бы тебе сказать, чего ты сам не знал бы, а? Ты же все понимал сразу, с одного словечка. Я просто рукой шевельну, а ты все и сделаешь, что от тебя требовалось.
Клифф выпрямился.
— Так я работать пошел, хозяин, — сказал он решительно и вышел из стойла. Я подождал, чтобы он не услышал выстрела, который означал конец Барсука, конец лошадей в Харленд-Грейндже, конец основы основ жизни Клиффа Тайрмана.
Покидая ферму, я снова увидел старика. Он устраивался поудобнее на железном сиденье рычащего трактора, и я закричал, стараясь перекрыть шум мотора:
— Мистер Гиллинг сказал, что решил завести овец и поручить их вам. Думаю, вам понравится за ними приглядывать!
Лицо Клиффа осветила негасимая улыбка, и он крикнул в ответ:
— Угу! Новое дело, да чтобы мне не понравилось? Нам, молодым, это всегда по вкусу!
Перед началом сенокоса в июне косарь проверял свою косу. Длина легкой ивовой рукоятки, расположение двух ручек на ней и угол, под каким на нее было насажено острое изогнутое лезвие, — все влияло на быстроту и аккуратность работы. Он мог выкосить в день полгектара, а то и больше, оставляя после каждого широкого взмаха ровный ряд скошенной травы, который постепенно достигал конца луга. Закончив ряд, он возвращался через луг и вел следующий ряд параллельно предыдущему таким образом, чтобы расстояния между рядами были одинаковыми и скошенная трава лежала в одном направлении.
Овце и даже корове нелегко откусить первый кусок от твердого круглого корнеплода. В этой брюкворезке нажатие на рычаг прижимает брюкву к расположенным снизу ножам, которые рассекают ее на ломти.
Наиболее старинные из таких блях относятся к концу XVIII века. В середине прошлого века они были в большой моде и выделывались в подражание серебряным украшениям на сбруе лошадей, запряженных в кареты аристократов; на них поэтому нередко фигурировали геральдические знаки, а также традиционные эмблемы, приносящие удачу. Наиболее часто встречаются солнце, полумесяцы, кресты, снопы, колокольцы и подковы.
Если лошади трудно пережевывать корм, она быстро теряет форму. Прежде считалось, что жеванию, в частности, препятствуют «волчьи зубы» — небольшие лишние зубы перед первыми премолярами. Их выбивали с помощью долота, длиной около полуметра. В рот лошади вставлялся зевник, долото прикладывали к выросту и по нему ударяли молотком. Концы некоторых долот делались в виде лопаточек, у других — зазубривались, чтобы долото при ударе не соскочило вбок.
Лошадей на ферме обычно чистили ежедневно и кормили четыре раза в день — утром корм им задавали в половине шестого, а работали они пять-шесть часов. Если лошади предстояло отправиться за пределы фермы, например в город, ее чистили с особым тщанием, хвост заплетали или подвязывали, гриву заплетали, причем каждую косичку в ней завязывали у конца волоском. Когда же лошадь готовили к выставке, надевали плетеную из веревки уздечку.
На английские фермы тракторы проникали медленно, потому что дешевой рабочей силы было более чем достаточно, а экономические депрессии 20-х и 30-х годов превратили трактор в излишнюю роскошь. К 1939 году их было в стране около 55 тысяч, но к концу второй мировой войны нехватка рабочих рук и отсутствие импорта продуктов питания привели к увеличению этого числа до 200 тысяч с лишним. Самым обычным был стандартный фордзон, или, как его еще называли, «фордзон модель Эн». Плод массового производства, введенного Генри Фордом, он выпускался в Дейгенхеме в Эссексе с 1933 года. Все большее их число снабжалось колесами с резиновыми шинами, что увеличивало скорость и позволяло ездить по шоссе.
7. Я хватаю жизнь, как крапиву
Большая гостиная Скелдейл-Хауса кишела людьми. Эта комната с изящными нишами, высоким лепным потолком и выходящими в сад стеклянными дверями была для меня средоточием нашей жизни в Дарроуби. Здесь Зигфрид, Тристан и я собирались после дневных трудов, поджаривали подошвы у камина, увенчанного стеклянным шкафчиком, и обсуждали события дня. Она была нашим уютным холостяцким приютом, где мы раскидывались в креслах в сладкой истоме, читали, слушали радио, а Тристан молниеносно решал очередной кроссворд в «Дейли телеграф».
Здесь Зигфрид принимал своих знакомых, поток которых не иссякал, — молодых и старых, принадлежащих как к сильному полу, так и к слабому. Но нынче вечером молодые люди с рюмками в руках находились тут по приглашению Тристана, которое, конечно, приняли с энтузиазмом — хотя младший брат во многих отношениях был прямой противоположностью старшему, обаятельностью он ему не уступал и пользовался большой популярностью.
Отсюда нам предстояло отправиться на «Нарциссовый бал» в «Гуртовщиках», и все мы были при параде. Ведь ожидали нас не обычные танцы, на которых деревенские парни отплясывали в рабочих сапогах под скрипочку и пианино, а настоящий бал с прославленным местным оркестром (Ленни Баттерфилд и его «Бравые ребята»). Давался он ежегодно в честь прихода весны.
Я наблюдал, как Тристан наполняет рюмки. Бутылки с виски, джином и хересом, которые Зигфрид хранил в стеклянном шкафчике, заметно опустели, но сам Тристан пренебрегал крепкими напитками и лишь изредка пригубливал из бокала со светлым пивом. Если уж пить, считал он, так портер и эль гагатовыми кружками, а прочее лишь суета сует и всяческая гиль. Изящные рюмки вызывали у него брезгливость, и даже теперь, когда мы встречаемся с ним на официальных обедах, Тристан каким-то чудом умудряется обеспечить себя пинтовой кружкой.
— Приятная компания, Джим, — заметил он, возникая рядом со мной. — Мальчиков, правда, чуть побольше, чем девочек, но беда не велика.
Я смерил его холодным взглядом, ибо прекрасно уловил подоплеку: преобладание мужского элемента избавляло Тристана от необходимости танцевать до упаду. Предпочитая не транжирить энергию попусту, он танцами не увлекался. Конечно, почему бы и не покружиться с девушкой по залу раз-другой, но куда приятнее остальное время проводить в буфете.
Впрочем, того же мнения придерживались и многие другие обитатели Дарроуби: когда мы вошли под гостеприимный кров «Гуртовщиков», буфет был набит битком, а в зале лишь несколько наиболее смелых пар напоминали о том, что явились мы на бал. Однако время шло, к ним присоединялись все новые, и к десяти часам в зале уже яблоку упасть было негде. Я же вскоре понял, что проведу время отлично. Компания Тристана оказалась очень приятной — симпатичные мальчики, привлекательные девочки. Жизнерадостная их беззаботность была неотразимой.
Общему веселью немало содействовал прославленный оркестр Баттерфилда в коротких красных куртках. Самому Ленни на вид было лет пятьдесят пять, да и все четверо его бравых ребят уже давно распростились с молодостью, но свою седину они искупали неугасимым задором. Впрочем, волосы Ленни седыми не были — краска помогала ему оставаться жгучим брюнетом, — и он колотил по клавишам рояля с сокрушающей энергией, озаряя общество солнечными взглядами сквозь очки в роговой оправе, а иногда выкрикивал припев в микрофон у себя под боком, объявлял танцы и отпускал шуточки зычным голосом. Нет, полученные деньги он отрабатывал честно.
Наша компания на парочки не разбивалась, и я танцевал со всеми девушками по очереди. В разгар бала я проталкивался по залу с Дафной, чья фигура была словно нарочно создана для такой тесноты. Поклонником тощих женщин я никогда не был, но, пожалуй, природа, создавая Дафну, несколько увлеклась в противоположном направлении. Нет, толстой ее никак нельзя было назвать, просто она отличалась некоторой пышностью сложения.
Сталкиваясь в давке с соседними парами, столь же увлеченно работающими локтями, восхитительно отлетая от упругих форм моей дамы, вместе со всеми подпевая бравым ребятам, которые в бешеном ритме колошматили по своим инструментам, я чувствовал себя на седьмом небе. И тут я увидел Хелен.
Танцевала она, разумеется, с Ричардом Эдмундсоном, и шапка его золотых кудрей плыла над окружающими головами, как символ Рока. С магической быстротой мое радужное настроение угасло, оставив в душе холодную тягостную пустоту.
Когда музыка смолкла, я отвел Дафну к ее друзьям, а сам отправился на поиски Тристана. Небольшой уютный буфет отнюдь не опустел, и там вполне можно было бы изжариться. В густом табачном дыму я с трудом различил Тристана — он восседал на высоком табурете в окружении обильно потеющих участников веселья, но сам, казалось, ничуть от жары не страдал и, как всегда, излучал глубочайшее удовлетворение. Он допил кружку, причмокнул, будто лучше пива в жизни не пробовал, перегнулся через стойку, дружески кивая, чтобы ему налили еще, и тут заметил, что к нему протискиваюсь я. Едва я оказался в пределах досягаемости, он ласково положил руку мне на плечо.
— А, Джим! Рад тебя видеть. Чудесный бал, ты согласен?
Я воздержался и не указал на бесспорный факт, что он еще ни разу в зале не появлялся, а только самым небрежным тоном упомянул, что вот и Хелен здесь.
Тристан благостно кивнул.
— Да, я видел. Так почему же ты с ней не танцуешь?
— Не могу. Она тут с Эдмундсоном.
— Вовсе нет, — возразил Тристан, критическим взором оглядывая новую кружку и делая предварительный глоток. — Она приехала с большой компанией, как и мы.
— А ты откуда знаешь?
— Видел, как мальчики вешали пальто вон там, пока девочки поднялись раздеться наверх. Значит, можешь ее пригласить, ничьего разрешения не испрашивая.
— А-а! — Я еще немного постоял, а потом решительно вернулся в зал.
Но все оказалось не так просто. У меня был долг перед девушками нашей компании, а когда их всех успевали пригласить другие и я направлялся к Хелен, ею тут же завладевал кто-нибудь из ее друзей. Иногда мне казалось, что она ищет меня взглядом, но уверен я не был, а знал только, что никакой радости от бала больше не получаю, что волшебство и веселость исчезли бесследно. С горечью я предвидел, что и на этот раз обречен тоскливо смотреть на Хелен — и ничего больше. С той лишь тягостной разницей, что и двумя словами с ней не обменяюсь.
Мне даже стало как-то легче, когда ко мне подошел управляющий и позвал к телефону. Звонила миссис Холл: сука никак не разродится, так не приеду ли я сейчас же? Я взглянул на свои часы — далеко за полночь. Значит, на этом бал для меня кончается.
Секунд пять я постоял, прислушиваясь к чуть приглушенному грохоту музыки, потом медленно натянул пальто и пошел попрощаться с друзьями Тристана. Коротко объяснив, в чем дело, я помахал им, повернулся и толкнул дверь.
За ней, в двух шагах передо мной стояла Хелен, чьи пальцы слегка касались дверной ручки. Я не стал размышлять, вышла ли она или только собирается войти, а немо уставился в ее улыбающиеся синие глаза.
— Уже уходите, Джим? — спросила она.
— Да. У меня, к сожалению, вызов.
— Какая досада! Надеюсь, ничего серьезного?
Я открыл было рот, чтобы ответить, но вдруг ее красота заслонила от меня все. Я чувствовал только, что она совсем рядом. Меня поглотила волна любви и безнадежности. Я отпустил дверь, схватил руку Хелен, точно утопающий, и с изумлением ощутил, что ее пальцы крепко сплелись с моими.
Оркестр, шум голосов, люди — все куда-то исчезло, и остались только мы двое в дверном проеме.
— Поедем со мной, — сказал я.
Глаза Хелен стали огромными, и она улыбнулась мне такой знакомой улыбкой.
— Я только сбегаю за пальто, — шепнула она. Нет, это мне грезится, думал я, стоя на ковровой дорожке в коридоре и глядя, как Хелен быстро поднимается по лестнице. Но тут же убедился, что я все-таки не сплю: она появилась на верхней площадке, торопливо застегивая пальто. Моя машина, терпеливо дожидавшаяся на булыжнике рыночной площади, видимо, тоже была застигнута врасплох — во всяком случае мотор взревел при первом нажатии на стартер.
Мне надо было заехать домой за необходимыми инструментами. И вот мы вышли из машины в конце безмолвной купающейся в лунных лучах улицы, и я отпер большую белую дверь Скелдейл-Хауса.
Едва мы очутились внутри, как с полной уверенностью, что иначе нельзя, я обнял Хелен и поцеловал — благодарно и не спеша. Столько времени я мечтал об этом! Минуты текли незаметно, а мы все стояли там — наши ноги попирали пол из черно-красных плиток XVIII века, головы почти упирались в раму огромной картины «Смерть Нельсона», которая господствовала в прихожей.
Второй раз мы поцеловались у первого изгиба коридора под не менее большой «Встречей Веллингтона и Блюхера при Ватерлоо». Затем мы поцеловались у второго изгиба под сенью высокого шкафа, в котором Зигфрид хранил свои костюмы и сапоги для верховой езды. Мы целовались в аптеке в промежутках между моими сборами, а затем в саду, убедившись, что среди залитых лунным светом весенних цветов, в волнах благоухания влажной земли и травы целоваться лучше всего.
Никогда еще я не ехал на вызов так медленно — со скоростью десять миль в час, не более. Ведь на плече у меня лежала голова Хелен, а в открытое окно лились все ароматы весны. Словно в разгар урагана, я очутился в красивейшей безопасной гавани. Словно я вернулся домой.
В спящей деревне светилось только одно окно, и, едва я постучал, Берт Чапман сразу распахнул дверь. Он был дорожным рабочим, то есть принадлежал к племени, с которым я ощущал себя в кровном родстве.
Сроднили нас дороги — как и я, дорожные рабочие проводили значительную часть жизни на пустынных путях в окрестностях Дарроуби: чинили асфальт, летом выкашивали траву по обочинам, зимой расчищали их от снега и посыпали песком. А когда я проезжал мимо, они весело мне улыбались и махали, словно мое мимолетное появление украшало их день. Не знаю, отбирал ли их муниципальный совет за добродушие, но я, право, не встречал других таких приятных и веселых людей.
Старый фермер как-то сказал мне кисло: «А чего им не радоваться-то, когда они, знай себе, целые дни дурака валяют!». Конечно, он несколько преувеличил, но я его прекрасно понял: по сравнению с работой на ферме любое другое занятие выглядело приятным безделием.
Берта Чапмана я видел всего два дня назад: он сидел на пригорке с огромным бутербродом в руке. Рядом покоилась его лопата. Он приветственно поднял жилистую руку, а его круглая, красная от солнца физиономия расплылась в широкой ухмылке. Казалось, заботы ему неведомы. Однако теперь улыбка его выглядела напряженной.
— Очень мне не хотелось беспокоить вас так поздно, мистер Хэрриот, — сказал он, поспешно проводя нас в дом, — только вот я за Сюзи опасаюсь. Ей пора бы разродиться, она уже и гнездо для щенят готовит, и весь день тревожная, а ничего нет. Я хотел до утра отложить, да только за полночь она пыхтеть начала, ну и вид ее мне не нравится.
Сюзи была моей старой пациенткой. Ее широкоплечий дюжий хозяин частенько являлся с ней в приемную, немножко стыдясь своей заботливости. Нелепо выделяясь среди женщин с их кошечками и собачками, он при моем появлении всегда торопился объяснить: «Вот хозяйка попросила сводить к вам Сюзи». Но эта ссылка никого обмануть не могла.
— Конечно, дворняжка она, и ничего больше, да только очень верная, — сказал Берт теперь с той же неловкостью, но я догадывался, как ему дорога Сюзи, кудлатая сучка неопределенных кровей, имевшая обыкновение упираться передними лапами мне в колено, смеясь во всю пасть и бешено виляя хвостом. Я находил ее неотразимой.
Но сегодня маленькая собачка была непохожа на себя. После того как мы вошли в комнату, она выбралась из корзинки, неопределенно шевельнула хвостом и замерла, приникнув к полу, а ребра ее мучительно вздымались. Когда я нагнулся, чтобы ее осмотреть, она повернула ко мне испуганную мордочку с широко открытой пыхтящей пастью.
Я провел ладонью по вздутому животу. По-моему, никогда еще мне ни с чем подобным сталкиваться не приходилось. Круглый и тугой, как футбольный мяч, он был битком набит щенятами, готовыми появиться на свет. Но не появлявшимися.
— Так что с ней? — Щеки Берта побледнели под загаром, и он нежно погладил голову Сюзи широкой заскорузлой ладонью.
— Пока еще не знаю, Берт, — ответил я. — Надо пощупать внутри. Принесите мне горячей воды, будьте так добры.
В воду я подлил антисептическое средство, намылил кисть, одним пальцем осторожно исследовал влагалище и обнаружил щенка — кончик пальца скользнул по ноздрям, крохотным губам, язычку… Но он плотно закупорил проход, как пробка бутылку.
Сидя на корточках, я обернулся к Берту и его жене.
— Боюсь, первый щенок застрял. Очень крупный. По-моему, если его убрать, остальные пройдут благополучно. Они должны быть помельче.
— А можно его сдвинуть, мистер Хэрриот? — спросил Берт.
Я ответил, помолчав:
— Попробую наложить щипцы ему на голову и погляжу, сдвинется ли он. Щипцами я пользоваться не люблю и только осторожно попробую. Если ничего не выйдет, заберу ее с собой сделать кесарево сечение.
— Операцию, значит? — глухо спросил Берт, сглотнул и испуганно поглядел на жену. Как многие высокие мужчины, в спутницы жизни он выбрал миниатюрную женщину, а сейчас миссис Чапман, съежившаяся в кресле, казалась совсем маленькой. Ее расширенные глаза уставились на меня со страхом.
— И зачем мы только ее повязали! — простонала она, заламывая руки. — Я говорила Берту, что в пять лет щениться в первый раз поздно, а он ничего слушать не желал. И теперь мы останемся без нее.
— Да нет же, она в самой поре, — поспешил я утешить бедную женщину. — И все еще может обойтись вполне благополучно. Вот сейчас посмотрим.
Несколько минут я кипятил инструменты на плите, а потом вновь встал на колени позади моей пациентки и наставил щипцы. Блеск металла заставил Берта посереть, а его жена съежилась в комочек. Помощи от них, явно, ждать не приходилось, а потому пока я снова нащупывал щенка, голову Сюзи держала Хелен. Места почти не было, но мне удалось подвести щипцы по моему пальцу к его носу. Затем с величайшей осторожностью я развел их и, чуть надавливая, проталкивал вперед, пока мне не удалось сомкнуть половинки на голове.
Ну, скоро все прояснится! В подобных ситуациях резко дергать нельзя, а можно только чуть-чуть потянуть, проверяя, не сдвинется ли тельце. Так я и сделал. Мне показалось, что какое-то продвижение есть. Я попробовал еще раз. Да! Щенок чуть продвинулся вперед. Сюзи тоже, видно, почувствовала, что не все еще потеряно, стряхнула с себя апатию и принялась энергично тужиться.
Дальше все пошло как по маслу, и мне удалось извлечь щенка на свет практически без усилий.
— Боюсь, этот не выжил, — сказал я, поглядев на крохотное существо у себя на ладони и не обнаружив никаких признаков дыхания. Но, зажав грудку между большим и указательным пальцами, я уловил ровное биение сердца и, быстро открыв щенку рот, начал мягко вдувать воздух в его легкие.
Повторив эту процедуру несколько раз, я положил щенка на бок в корзину и уже пришел к выводу, что мои усилия напрасны, как вдруг крохотная грудная клетка приподнялась, потом еще раз и еще.
— Живой! — воскликнул Берт. — Ну прямо чемпион! Нам они ведь все живыми требуются. Отец-то — терьер Джека Деннисона, так охотников на них хоть отбавляй.
— Вот-вот! — вставила миссис Чапман. — Сколько бы ни родилось, всех разберут. Просто отбоя нет от желающих: «Нам бы щеночка Сюзи».
— Ну еще бы! — сказал я, но улыбнулся про себя. Терьер Джека Деннисона также обладал довольно сложной родословной, и плоды этой вязки обещали быть интересными коктейлями. Что ничуть не должно было их испортить.
Я вколол Сюзи полкубика питуитрина.
— Она же чуть не полсуток старалась вытолкнуть этого молодца, так что небольшая помощь будет ей кстати. А теперь подождем и посмотрим, как оно пойдет дальше.
Ждать было очень приятно. Миссис Чапман заварила чай и принялась щедро мазать маслом домашние лепешки. А Сюзи, частично с помощью питуитрина, каждые четверть часа не без самодовольства производила на свет по щенку, и вскоре они уже подняли в корзине писк, удивительно громкий для таких крошек. Берт, который с каждой минутой все больше светлел, набил трубку и поглядывал на все увеличивающееся семейство с улыбкой, которая мало-помалу почти достигла ушей.
— Каково вам, молоденьким, сидеть тут с нами! — сказала миссис Чапман, наклонив голову и озабоченно глядя на нас с Хелен. — Небось, не терпится на танцы вернуться, а вы вот сидите.
Мне вспомнилась давка в «Гуртовщиках». Табачный дым, духота, неумолчный грохот «Бравых ребят». Я обвел взглядом мирную кухоньку, старомодный очаг с черной решеткой, низкие, отлакированные балки, рабочую шкатулку миссис Чапман, трубки Берта, повешенные рядком на стене, и крепче сжал руку Хелен, которую последний час держал в своей под прикрытием стола.
— Вовсе нет, миссис Чапман, — возразил я. — Мы и думать о них забыли.
И это была чистейшая правда.
Около половины третьего я пришел к выводу, что Сюзи кончила — всего щенят родилось шестеро, очень недурное достижение для такой фитюльки. Писк смолк, так как все они уже дружно сосали мать.
Я по очереди поднял их и осмотрел. Сюзи не только не протестовала, но словно улыбалась со скромной гордостью. Когда я положил их назад, она деловито осмотрела и обнюхала каждого, прежде чем снова лечь на бок.
— Три кобелька, три сучки, — сказал я. — Отличное соотношение.
Перед тем как уйти, я вынул Сюзи из корзинки и ощупал ее живот. Просто поразительно, каким поджарым он уже стал! Прорванный воздушный шар не изменил бы форму столь эффектно. Она уже преобразилась в худенькую, мохнатую, дружелюбную малютку, которую я так хорошо знал.
Едва я отпустил ее, как она шмыгнула назад в корзину и свернулась калачиком вокруг своего семейства, которое тут же принялось сосредоточенно сосать.
Берт засмеялся.
— Да ее среди них толком и не разглядеть! — Он нагнулся и потыкал в первенца мозолистым пальцем. — Нравится мне этот кобелек. Знаешь, мать, мы его себе оставим, чтобы старушке скучно не было.
Пора было уходить. Мы с Хелен направились к двери, и маленькая миссис Чапман, поспешив ее отворить, поглядела на меня.
— Что же, мистер Хэрриот, — сказала она, не выпуская ручку. — Уж не знаю, как вас и благодарить, что вы приехали, успокоили нас. Ума не приложу, чтобы я делала с моим муженьком, приключись с его собачкой какая беда.
Берт смущенно ухмыльнулся.
— Чего уж, — буркнул он. — Будто я расстраивался!
Его жена засмеялась, распахнула дверь, но едва мы шагнули в безмолвный душистый ночной мрак, схватила меня за локоть с лукавой улыбкой.
— Это, как погляжу, ваша невеста? — сказала она.
Я обнял Хелен за плечи и ответил твердо:
— Да. Моя невеста.
После этой ночи я поймал себя на том, что по вечерам думаю только о том, как увидеться с Хелен. Едва стрелки близились к восьми, ноги уже сами несли меня в Хестон-Грейндж. О, конечно, я старался побороть эту привычку и бывал там не каждый вечер — во-первых, мой рабочий день длился круглые сутки, а во-вторых, следовало считаться с приличиями. Не говоря уж о мистере Олдерсоне.
Отец Хелен был невысоким, щуплым и выглядел рассеянным. После смерти жены — она умерла за несколько лет до моего приезда в Дарроуби — он замкнулся в себе. Хозяин он был отличный, и его ферма не уступала самым лучшим, но все время казалось, что мысли его совсем не здесь. И у него появились маленькие чудачества: если что-нибудь не задавалось, он вел долгие ворчливые разговоры с самим собой, если же что-то приводило его в хорошее настроение, он разражался громким пением без слов. Мычание его разносилось далеко, и, приезжая к нему на ферму по вызову, я часто находил мистера Олдерсона по этому звуку среди хозяйственных построек, если не заставал его в доме.
В первое время, когда я приходил к Хелен, он, по-моему, меня толком не замечал — я был просто еще один из молодчиков, которые увивались вокруг его дочери. Но затем, когда мои визиты участились, он внезапно выделил меня из этой безликой толпы и начал поглядывать на меня с интересом, который быстро перешел в тревогу. Собственно, винить его я не мог. Он нежно любил Хелен и, естественно, желал для нее прекрасной партии. А подходящий жених уже имелся в наличии — Ричард Эдмундсон, сын старого друга их семьи, владельца почти тысячи акров. Эдмундсоны были богаты, влиятельны, а Ричард влюбился по уши. Разумеется, приезжий ветеринар без гроша за душой ни в какое сравнение с ним идти не мог.
Если мистер Олдерсон был дома, мои визиты превращались в мучение. Казалось, мы все время косимся друг на друга уголком глаза. Когда бы я ни посмотрел на мистера Олдерсона, он именно в этот миг начинал смотреть в сторону, и, должен сознаться, стоило ему внезапно взглянуть на меня, как я непроизвольно отводил глаза.
Меня это угнетало, потому что в сущности он мне нравился. Его кротость и безобидность были очень симпатичны, и при других обстоятельствах мы с ним, конечно, поладили бы. Но я его раздражал. И не потому, что ему не хотелось расставаться с Хелен, — эгоизм был ему чужд, а хозяйство в доме у них теперь превосходно вела его недавно овдовевшая сестра. Тетушка Люси умела поставить на своем и великолепно справлялась со всеми домашними заботами, включая и присмотр за двумя детьми. Просто он свыкся с утешительной мыслью, что в один прекрасный день его дочка выйдет за сына старого друга и заживет припеваючи. По натуре он был несколько консервативен, и возможность каких-либо изменений вызывала в нем яростный протест.
Поэтому я всегда испытывал облегчение, когда мог пригласить Хелен куда-нибудь. Тогда все было великолепно. Мы ездили с ней на танцы, устраивавшиеся теми или иными городскими обществами, мы гуляли среди холмов по старым, заросшим травой проселкам, проходя мили и мили, а иногда она ездила со мной на вечерние вызовы. В Дарроуби не было особых развлечений или увлекательных занятий, но полная непринужденность, ощущение, что нам вполне достаточно друг друга, придавали всему, что мы делали вместе, смысл и важность.
Вполне возможно, что так продолжалось бы очень долго, если бы не Зигфрид. Однажды вечером, как у нас было заведено, мы сидели в гостиной Скелдейл-Хауса и обсуждали события дня, прежде чем отправиться на боковую. Вдруг он засмеялся и хлопнул себя по колену.
— Сегодня заходил заплатить по счету Гарри Форстер. Старик что-то расшутился — сидел здесь, поглядывал по сторонам и твердил: «Хорошее у вас тут гнездышко, мистер Фарнон, хорошее гнездышко!». А потом хитро посмотрел на меня и заявляет: «Пора бы в это гнездышко да птичку. Какое же гнездышко без птички?».
— Ну, вам давно следовало бы к этому привыкнуть! — сказал я и тоже засмеялся. — Вы ведь лучший жених в Дарроуби. И конечно, они тут не успокоятся, пока вас не женят.
— Э-эй, не торопитесь! — Зигфрид задумчиво оглядел меня с головы до ног. — Гарри имел в виду вовсе не меня, а вас.
— Как так?
— А вы вспомните. Сами же рассказывали, что встретили старика, когда прогуливались вечером с Хелен по его лугу. Ну а у него на такие вещи глаз острый. Вот он и решил, что пора вам остепениться, только и всего.
Я откинулся на спинку кресла и захохотал.
— Мне? Жениться? Вот потеха! Вы только представьте себе! Бедняга Гарри!
— Почему вы смеетесь, Джеймс? — Зигфрид наклонился ко мне. — Он ведь совершенно прав. Вам действительно пора жениться.
— Не понимаю! — Я ошеломленно уставился на него. — Что вы такое говорите?
— Как что? — ответил он. — Я говорю, что вам надо жениться, и поскорее.
— Зигфрид, вы шутите!
— С какой стати?
— Да черт подери! Я только-только начал работать. У меня нет денег, у меня ничего нет! Мне даже и в голову не приходило…
— Ах, вам даже в голову не приходило? Ну так ответьте мне: вы ухаживаете за Хелен Олдерсон или не ухаживаете?
— Ну, я… Мне просто… Если хотите, то, конечно, можно сказать и так.
Зигфрид устроился в кресле поудобнее, сложил кончики пальцев и назидательно продолжал:
— Так-так. Значит, вы признаете, что ухаживаете за ней. Пойдем дальше. Она, насколько я могу судить, весьма и весьма привлекательна: всякий раз, когда она проходит по площади в рыночный день, машины только чудом не налетают друг на друга. Все признают, что она умна, обладает прекрасным характером и отлично готовит. Быть может, вы против этого спорить не станете?
— Разумеется, нет, — ответил я, обозлившись на его тон снисходительного превосходства. — Но к чему все это? Зачем вы произносите речь, словно судья перед присяжными?
— Я просто аргументирую мою точку зрения, Джеймс. А именно: вы встретили девушку, которая может стать для вас идеальной женой, и ничего не предпринимаете! Говоря без обиняков, я предпочту, чтобы вы перестали валять дурака и взглянули на дело серьезно.
— Все далеко не так просто! — сказал я раздраженно. — Я же только объяснил, что сначала мне нужно тверже встать на ноги… да и вообще я знаком с ней всего несколько месяцев — этого же недостаточно, чтобы так сразу и жениться. И еще одно: по-моему, я не нравлюсь ее отцу.
Зигфрид наклонил голову набок, и я даже зубами скрипнул — такая святость разлилась по его лицу.
— Послушайте, старина, не сердитесь, но я должен вам кое-что сказать откровенно для вашей же пользы. Осторожность, бесспорно, прекрасное качество, но порой вы перегибаете палку. Этот маленький изъян в вашем характере проявляется постоянно и во всем. Вот, скажем, в той робости, с какой вы решаете затруднения, возникающие в вашей работе. Вы всегда действуете с оглядкой, маленькими шажками, тогда как следует смело бросаться вперед. Вам чудятся опасности там, где их и быть не может. Учитесь рисковать, дерзать. А то ваши собственные сомнения подрезают вам поджилки.
— Короче говоря, я жалкий безынициативный болван?
— Ну послушайте, Джеймс, я ведь ничего подобного не говорил, но, кстати, еще одна вещь, которой я хотел бы коснуться. Я знаю, вы меня извините. Но, боюсь, пока вы не женитесь, я не могу рассчитывать на вашу полноценную помощь. Ведь, откровенно говоря, вы все больше доходите до такой степени обалдения, что уж, наверное, половину времени пребываете в сомнамбулическом состоянии и сами не понимаете, что делаете.
— Да что вы такое несете? В жизни не слыхивал подобной…
— Будьте добры, дослушайте меня до конца, Джеймс. Я говорю чистейшую правду: вы бродите, как лунатик, и у вас появилась прискорбная привычка глядеть в пустоту, когда я с вами разговариваю. От этого, мой милый, есть только одно средство.
— И крайне незамысловатое! — закричал я. — Ни денег, ни собственной крыши над головой, но женись очертя голову, с ликующим воплем. Все так просто и мило!
— Ага! Ну вот, вы опять сочиняете всякие трудности. — Он засмеялся и поглядел на меня с дружеским сожалением. — Денег нет? Так вы же в недалеком будущем станете моим партнером, повесите табличку со своими титулами на решетку перед домом, и, следовательно, хлеб насущный будет вам твердо обеспечен. Ну а что до крыши… Посмотрите, сколько комнат пустует в этом доме! Вам совсем нетрудно будет устроить себе наверху отдельную квартирку. Иными словами, ваши возражения — полнейшие пустяки.
Я запустил пятерню в волосы. Голова у меня шла кругом.
— У вас все это получается так просто!
— Это же и есть ПРОСТО! — Зигфрид выпрямился в кресле. — Отправляйтесь к ней сейчас же, сделайте предложение и обвенчайтесь до конца месяца! — Он укоризненно погрозил мне пальцем. — Жизнь, как крапиву, надо хватать сразу и крепко, Джеймс. Забудьте вашу манеру мямлить по каждому поводу и запомните, что сказал Брут у Шекспира. — Он сжал кулак и гордо откинул голову: — «В делах людей прилив есть и отлив, с приливом достигаем мы успеха…».
— Ну хорошо, хорошо, — буркнул я, утомленно поднимаясь на ноги. — Достаточно. Я все понял и иду ложиться спать.
Вероятно, я не единственный человек, чья жизнь полностью переменилась в результате одного из непредсказуемых и случайных зигфридовских взрывов. В тот момент его доводы показались мне смехотворными, но семя пало на благодатную почву и буквально за одну ночь проросло и распустилось пышным цветом. Вне всяких сомнений, это он повинен в том, что еще относительно молодым человеком я оказался отцом взрослых детей — ведь когда я объяснился с Хелен, она ответила мне «да» и мы решили пожениться немедленно. Правда, сначала она как будто удивилась — возможно, она разделяла мнение Зигфрида обо мне и подозревала, что я буду раскачиваться несколько лет.
Но так или иначе, не успел я оглянуться, а все уже было улажено, и, вместо того чтобы скептически усмехаться самой возможности такой идеи, я увлеченно обсуждал, как мы устроим свою квартирку в Скелдейл-Хаусе.
Это было блаженное время, и лишь одно облачко омрачало горизонт, но облачко, более смахивавшее на огромную грозовую тучу. Когда я шел рука об руку с Хелен, словно шагая по воздуху, она внезапно сбрасывала меня с небес на землю кротким взглядом со словами:
— Все-таки, Джим, тебе следует поговорить с отцом. Пора ему сказать.
Задолго до того как я получил диплом, меня предупреждали, что деревенская практика — это работа в грязи и вони. Я смирился с такой неизбежностью и приспособился к ней, но бывали в моей жизни моменты, когда эта ее сторона вдруг накладывала на меня неизгладимый отпечаток в самое неподходящее время, что было невыносимо. Как, например, теперь, когда, долго отмокая в горячей воде, я все-таки не избавился от специфического запаха.
Встав на ноги в облаках пара, я понюхал руку у локтя и чуть не застонал: зловонное напоминание о жуткой чистке в коровнике Томми Дирлава торжествующе взяло верх над антисептическими средствами и мылом. Этот смрад сохранил почти всю свежесть и силу, какой обладал в четыре часа дня, когда я его обрел. Сладить с ним могло только время.
Но что-то во мне восстало против идеи забраться в постель, благоухая им, и в отчаянии я оглядел ряд флаконов на полке над раковиной. Мой взгляд приковала большая банка с ядовито-розовой солью для ванн, которой пользовалась миссис Холл. Этого средства я еще никогда не пробовал, а потому бросил щепотку в воду вокруг ног. На мгновение у меня закружилась голова от пронзительно-сладкого аромата, примешавшегося к клубам пара, и, подчинившись внезапному порыву, я высыпал добрую половину банки в ванную и вновь опустился под воду.
Я лежал так долго-долго с победоносной улыбкой на губах: уж теперь-то я избавлюсь от напоминания о чистке коровы Томми Дирлава!
Процедура эта несколько меня одурманила, и я уже почти засыпал, когда моя голова упокоилась на подушке. Несколько мгновений блаженного погружения в глубины сна… И когда у меня над ухом грянул телефон, ощущение обиды на несправедливость судьбы было даже сильнее обычного. Сонно поглядев на часы, которые показывали четверть второго, я взял трубку и что-то в нее промямлил, но тут же сонная одурь с меня соскочила: я узнал голос мистера Олдерсона. Милочка никак не может растелиться. Не приеду ли я сейчас же?
Ночные вызовы несут с собой чувство «вот он — я». Лучи моих фар скользили по булыжнику, и я вновь ощутил это возвращение к основе основ, к своей подлинной сущности. Безмолвные дома, плотно задернутые занавески, длинная пустынная улица — все это осталось позади, сменилось каменными стенками по сторонам бесконечного проселка. В таких случаях я обычно пребывал в состоянии, близком к анабиозу, и был только-только способен вести машину в нужном направлении, но на этот раз я не испытывал ни малейшей сонливости, меня одолевали тревожные мысли.
Ведь Милочка занимала особое положение. Она была домашней коровой, прелестной маленькой джерсейкой и любимицей мистера Олдерсона. В его стаде она была единственной представительницей своей породы, и, если удои ее шортгорнских подруг сливались в бидоны и забирались молочной фирмой, жирное, чуть желтоватое молоко Милочки поступало на семейный стол, появлялось горами взбитых сливок на домашних тортах или превращалось в масло, золотистое сливочное масло, о котором можно только грезить.
Но главное, мистер Олдерсон просто питал к ней нежность. Проходя по коровнику, он обычно останавливался перед ней, начинал напевать себе под нос, почесывал ее высоко посаженную голову и шел дальше. И понять его можно: сколько раз я сам от души желал, чтобы все коровы были джерсейками — кроткими, грациозными созданиями с глазами лани, тонкими ногами и изящным сложением. Они покорно позволяли, чтобы их поворачивали так и эдак и проделывали с ними всякие манипуляции. Даже когда они вас лягали, это было лишь ласковое похлопывание по сравнению с ударом, который отвешивала могучая представительница фризской породы.
Мне оставалось только уповать, что у Милочки ничего серьезного не обнаружится, поскольку мои акции стояли у мистера Олдерсона не очень высоко, и я испытывал нервную уверенность, что он отнюдь не придет в восторг, если я что-нибудь да напорчу при отеле его любимицы. Но зачем самому себя пугать? Обычно телящиеся джерсейки особых хлопот не доставляют.
Отец Хелен был хороший фермер. Въезжая во двор, я увидел освещенное стойло и рядом два дымящихся ведра с горячей водой, которые уже ожидали меня, на нижней половине двери висело полотенце, а рядом с мистером Олдерсоном стояли Стэн и Берт, два его старых работника. Милочка удобно лежала на толстой соломенной подстилке. Она не тужилась — и снаружи ничего заметно не было, — но выглядела сосредоточенной, углубленной в себя — верный признак, что с ней что-то очень не так.
Я закрыл за собой дверь.
— Вы щупали ее, мистер Олдерсон?
— Щупал. Только ничего там нет.
— Совсем ничего?
— Ничегошеньки. Несколько часов, как у нее началось, а теленок вроде не идет, вот я и пощупал. Ни головы, ни ног — ничегошеньки. И места маловато. Вот я вам и позвонил.
Все это выглядело очень странно. Я повесил куртку на гвоздь и стал задумчиво расстегивать рубашку. Когда же я начал стягивать ее через голову, то вдруг заметил, что мистер Олдерсон морщит нос. Работники тоже начали принюхиваться и обмениваться удивленными взглядами. Благоухание розовой соли миссис Холл, сдерживаемое одеждой, теперь вырвалось на волю, одуряющей волной разлилось вокруг и заполнило тесное пространство стойла. Я торопливо намылил руки в идиотской надежде, что это каким-то чудом отобьет столь неуместный тут дух. Но нет! Наоборот, он словно сгустился, источаемый моей нагретой кожей, и вступил в единоборство с честными запахами коров, сена и соломы. Никто ничего не сказал. Эти трое не склонны были отпускать соленые шуточки, которые помогли бы мне свести все к забавному промаху. В аромате этом была недвусмысленная томная женственность, и Берт со Стэном смотрели на меня, разинув рот. Мистер Олдерсон упорно взирал на перегородку, но губы у него кривились, а нос все еще морщился.
Весь внутренне съежившись, я встал на колени позади коровы и мгновение спустя забыл о своем конфузе.
Во влагалище было пусто, и оно заметно сузилось перед небольшим в складках отверстием, в которое я еле-еле протиснул кисть. Мои пальцы коснулись ножек и головы теленка. У меня оборвалось сердце. Скручивание матки! Да, тут легкой победы ждать нечего. Присев на корточки, я обернулся к фермеру.
— Телячья постелька у нее скручена. Теленок жив, но ему не выйти. Я еле руку ввел.
— Я так и подумал: что-то тут не то. — Мистер Олдерсон потер подбородок и поглядел на меня с сомнением. — Ну а что можно сделать?
— Попробуем вернуть матку в нормальное положение, перевернув корову, пока я буду держать теленка. Очень удачно, что нас тут четверо.
— И тогда все будет в порядке?
Я сглотнул. Такие случаи были моим пугалом. Иногда переворачивание помогало, иногда нет, а в те времена мы еще не начали делать коровам кесарево сечение. Если ничего не получится, мне останется только посоветовать мистеру Олдерсону отдать Милочку под нож мясника… Я сразу отогнал от себя эту мысль и сказал твердо:
— В полном порядке.
Да. Только так! Я поручил Берту передние ноги, Стэну — задние, а фермера попросил прижимать голову коровы к полу. Затем распростерся на шершавом цементе, ввел руку и сжал ногу теленка.
— Давайте! — пропыхтел я, и работники повернули ноги по часовой стрелке. Я отчаянно удерживал маленькую ногу, когда корова хлопнулась на другой бок. Но это как-будто ничего не изменило.
— Кладите на грудь! — скомандовал я сипло. Стэн и Берт ловко подогнули ей ноги и выполнили мое указание, а я взвыл от боли.
— Обратно переверните и быстрей! Мы начали не в ту сторону! — Шейка сдавила мою кисть с ужасающей силой. Меня объял мгновенный ужас, что я должен буду распроститься со своей правой рукой.
Но они действовали с быстротой молнии. Несколько секунд спустя Милочка уже лежала в первоначальной позе, моя рука обрела некоторую свободу, и мы вернулись к исходной позиции.
Скрипнув зубами, я взялся за ногу теленка поудобнее.
— Ладно. Перекатите ее в другую сторону.
Они перевернули ее против часовой стрелки на сто восемьдесят градусов, но ничего не изменилось, только удерживал ногу я куда с большим трудом — сопротивление на этот раз было колоссальным. Несколько секунд я переводил дух, уткнувшись лицом в пол, а шею мне заливал пот, источая клубы экзотического благовония.
— Хорошо! Еще разок! — распорядился я, и работники начали переворачивать корову на грудь.
Ах, какое это было дивное ощущение, когда все словно чудом расправилось, моя рука обрела полнейшую свободу внутри широкой матки, а теленок уже начал продвигаться ко мне.
Милочка немедленно оценила ситуацию и впервые по-настоящему поднатужилась. Почувствовав, что победа почти одержана, она повторила свое усилие, и теленок, мокрый, извивающийся, очутился в моих объятиях.
— Тянула, тянула, да и разом! — произнес мистер Олдерсон с изумлением, схватил клок сена и стал обтирать малютку.
Я радостно принялся намыливать руки. Каждый удачный отел приносит чувство большого облегчения. Но на этот раз оно было неимоверным. То, что стойло благоухало, как дамский парикмахерский салон, больше не имело ни малейшего значения. Настроение у меня все равно было великолепным. Я пожелал доброй ночи Берту и Стэну, когда они отправились спать, последний раз недоверчиво поведя носами. Мистер Олдерсон тихонько делал то одно, то другое: то разговаривал с Милочкой, то снова брался за теленка, которого успел обтереть уже несколько раз. Казалось, он был околдован. И я его понимал, потому что в этом существе чувствовалось родство с героями Диснея — коричневато-золотистая шкурка, умилительная миниатюрность, большие, темные, ласковые глаза и общее выражение наивной доверчивости. Ведь в довершение всего это оказалась телочка.
Фермер поднял ее, словно болонку, и положил возле морды матери. Милочка обнюхала малышку со счастливым рокотанием в глубине горла и принялась ее облизывать. А я смотрел на мистера Олдерсона. Он стоял, заложив руки за спину, покачиваясь на каблуках, совершенно очарованный этим зрелищем. «Вот сейчас!» — подумал я. И оказался прав. Напевное мычание прозвучало даже громче обычного, как хвалебный гимн.
Я пошевелил пальцами в резиновых сапогах и замер. Лучше минуты не предвиделось. Нервно кашлянув, я произнес твердым голосом.
— Мистер Олдерсон, я бы хотел жениться на вашей дочери.
— Мистер Олдерсон! — Он слегка наклонил ко мне голову, и я продолжал: — Я бы хотел жениться на вашей дочери.
Мычание смолкло. Он медленно повернулся и молча посмотрел мне в лицо несчастными глазами. Потом тяжело нагнулся, взял одно ведро, другое, вылил воду и зашагал к двери.
— Заходите-ка в дом, — сказал он через плечо.
В спящем доме кухня выглядела унылой и покинутой. Я сел в деревянном кресле с высокой спинкой рядом с пустым очагом. Мистер Олдерсон убрал ведра, повесил полотенце сушиться, аккуратно вымыл руки над раковиной, а потом просеменил в гостиную, где, судя по стукам и позвякиванию, шарил в буфете. Вернулся он с подносом, на котором нежно звенели две рюмки возле бутылки с виски. Поднос придавал происходящему оттенок официальности, усугублявшийся тем, что рюмки были из тяжелого граненого хрусталя, а бутылка сохраняла девственную неприкосновенность.
Мистер Олдерсон поставил поднос на кухонный стол, который подтащил поближе к очагу, прежде чем сесть в свое кресло по другую его сторону. Мы оба молчали. Я ждал в затянувшемся безмолвии, пока он щурился на крышку бутылки, словно не зная, что это такое, а потом принялся отвинчивать ее с боязливой медлительностью, будто опасаясь, как бы она не взорвалась у него под рукой.
Наконец он налил виски в рюмки с величайшей серьезностью и точностью, несколько раз наклонив голову набок и сравнивая уровень жидкости в них, а в заключение церемонно указал мне на поднос.
Я взял рюмку и замер в ожидании.
Мистер Олдерсон минуту-другую смотрел на безжизненный очаг, потом перевел взгляд на картину с коровами по колено в воде. Вытянув губы, словно намереваясь свистнуть, он как будто передумал и без прелиминарий глотнул виски, закашлялся и долго не мог отдышаться. Обретя наконец нормальное состояние, он выпрямился в кресле и устремил на меня еще слезящиеся глаза, прочистил горло — у меня затряслись поджилки.
— Ну что же, — произнес он, — погодка для сенокоса в самый раз.
Я согласился с ним, и он с интересом оглядел кухню, как будто видел ее впервые. Закончив осмотр, он сделал еще один большой глоток, сморщился, закрыл глаза, потряс головой и наклонился ко мне.
— Одно я вам скажу: прошел бы ночью дождик, оно и вовсе хорошо было бы.
Я выразил мнение, что это действительно было бы хорошо, и вновь воцарилось молчание. На этот раз оно продлилось даже дольше — мой хозяин отпивал и отпивал виски, словно приучая себя к нему. Но я заметил, что это оказывает на него расслабляющее действие: складки на его лице начали расправляться, глаза утрачивали затравленное выражение.
Молчание длилось до тех пор, пока он вновь не наполнил наши рюмки с той же старательной точностью. Отхлебнув глоток, он уставился на коврик.
— Джеймс, — сказал он странным голосом, — у меня была жена, каких мало.
От изумления я совсем растерялся.
— Знаю, — пробормотал я. — Мне про нее много рассказывали.
Мистер Олдерсон продолжал, не отводя взгляда от коврика, голосом, полным тихой тоски.
— Да, она была самой лучшей девушкой в округе и первой красавицей. — Внезапно он взглянул на меня со слабой улыбкой. — Никому и в голову не приходило, что она выберет такого, как я. А ведь выбрала. — Он помолчал и отвел глаза. — Да, выбрала.
Он начал рассказывать мне про свою покойную жену — спокойно, без жалости к себе, с грустной благодарностью за былое счастье. И тут я обнаружил, что мистер Олдерсон сильно отличался от большинства фермеров своего поколения — он ни разу не упомянул о том, что она была золотая работница. Стольких женщин тех времен оценивали главным образом по их работоспособности, и, когда я только поселился в Дарроуби, меня неприятно поразил ответ недавно овдовевшего старика на мои соболезнования. «Да уж, работница была, каких поискать», — сказал он, смахнув с глаз слезу.
Но мистер Олдерсон сказал только, что его жена была красавица, очень добрая и что он горячо ее любил. Он заговорил про Хелен, вспоминая всякие ее словечки и поступки, когда она была маленькой, и добавил, что она — вылитая мать и лицом, и характером. Про меня он ничего не говорил, но во мне росло убеждение, что с его точки зрения все это прямо меня касается. Да и его откровенность свидетельствовала, что барьеры между нами исчезают.
По правде говоря, он стал даже излишне откровенен. К этому времени его большая рюмка в третий раз опустела наполовину, а я по опыту знал, что йоркширцы плохо переносят виски. Мне доводилось видеть, как дюжие молодцы, спокойно выдувавшие по десять пинт пива в местных трактирах, падали под стол, только нюхнув янтарный напиток. А щупленький мистер Олдерсон вообще почти не пил, и меня начала разбирать тревога.
Но сделать я ничего не мог и только слушал, как он предается воспоминаниям. Теперь он полулежал в кресле, совершенно расслабившись, устремив рассеянный взор куда-то поверх моей головы. По правде сказать, я сильно подозревал, что он попросту забыл про меня — во всяком случае, когда после очередного рассказа, он оторвался от созерцания прошлого и скользнул взглядом по мне, то несколько секунд рассматривал мое лицо, словно стараясь понять, кто я такой. А поняв, видимо, вспомнил об обязанностях хозяина и потянулся за бутылкой. Но тут он увидел настенные часы.
— Ох, черт, уже четыре. Что-то мы засиделись. Ложиться вроде бы и не стоит, но все-таки нам обоим надо соснуть часок-другой.
Он одним глотком допил свое виски, бодро вскочил на ноги, деловито посмотрел по сторонам и упал головой прямо в очаг, загремев решеткой.
Оледенев от ужаса, я вскочил, чтобы помочь барахтающейся в очаге щуплой фигуре, но моя тревога оказалась напрасной: через две-три секунды он уже стоял на ногах и смотрел на меня так, словно ничего не произошло.
— Ну, мне пора, — сказал я. — Спасибо за виски. Задерживаться дольше не имело смысла — шансов услышать от мистера Олдерсона что-нибудь вроде «С богом, сын мой», явно было очень и очень мало. Тем не менее у меня сложилось утешительное убеждение, что все будет хорошо.
Когда я направился к двери, мистер Олдерсон сделал вполне приличную попытку проводить меня по всем правилам, но чувство направления ему изменило — ударившись о мое плечо, он отлетел в противоположный угол кухни, где привалился к высокой горке. Его лицо под рядами тарелок с узором из ивовых листьев взирало на меня с простодушным недоумением. Поколебавшись, я пошел назад.
— Я поднимусь с вами по лестнице, мистер Олдерсон, — произнес я деловым тоном, и он без всяких возражений позволил мне взять себя под руку и отвести к двери в дальнем углу.
Когда мы начали подниматься, скрипя ступеньками, он споткнулся и чуть было не слетел вниз, но я успел обхватить его за талию. Он поглядел на меня, буркнул: «Спасибо, малый», и мы ухмыльнулись друг другу, а потом продолжили подъем.
Мы прошли, обнявшись, через площадку до двери его спальни, и, остановившись там, он словно хотел что-то сказать, но только раза два кивнул мне и скрылся внутри.
Я постоял под дверью, с беспокойством прислушиваясь, не донесется ли изнутри шум падения, но тут же тревога моя улеглась: донеслось оттуда громкое пение без слов, смахивающее на мычание. Да, все будет хорошо!
Наш медовый месяц удался на славу — особенно учитывая, что мы провели его, занимаясь туберкулинизацией[7] коров. В любом случае мы были куда счастливее десятков моих знакомых, которые после свадьбы отправлялись на месяц в плавание по солнечному Средиземному морю, а потом вспоминали об этом без малейшего удовольствия. Нам с Хелен он подарил все самое главное — радость, смех, ощущение товарищеской близости, хотя длился всего неделю, и, как я уже упомянул, мы провели его, делая туберкулиновые пробы.
Идея эта возникла как-то утром за завтраком, когда Зигфрид после бессонной ночи, проведенной в стойле кобылы, страдавшей коликами, протер покрасневшие глаза и принялся вскрывать утреннюю почту. Из плотного министерского конверта высыпалась толстая пачка бланков, и он ахнул.
— Господи! Вы только взгляните, чего они хотят! — Он разложил анкеты на скатерти и начал лихорадочно читать длинный список ферм. — Требуют, чтобы мы на следующей неделе провели туберкулинизацию всего скота в окрестностях Эллерторпа. Безотлагательно. — Он свирепо поглядел на меня. — А на следующей неделе вы женитесь, так?
Я виновато заерзал на стуле.
— Боюсь, что да.
Зигфрид яростно схватил ломоть поджаренного хлеба и начал шлепать на него масло, как каменщик — раствор на кирпичную кладку.
— Чудесно, а? Работы невпроворот, неделя туберкулинизации в самом глухом из здешних углов, а вам именно сейчас приспичило жениться. У вас медовый месяц, порхаете и наслаждаетесь жизнью, а я тут свивайся в кольца и лезь вон из кожи! — Он злобно впился зубами в ломоть и с хрустом принялся его жевать.
— Мне очень жаль, Зигфрид, — пробормотал я. — Но откуда мне было знать, что я невольно вас подведу? Не мог же я предвидеть, что именно сейчас привалит столько работы и министерство именно сейчас потребует проверки!
Зигфрид перестал жевать и негодующе уставил на меня палец:
— Вот-вот, Джеймс! Обычная ваша беда: вы не заглядываете вперед. Летите сломя голову, без оглядки и сомнений. Даже с этой вашей женитьбой — вы же ни на секунду не задумались! Женюсь, женюсь, а на последствия плевать! — Он закашлялся, потому что от возбуждения вдохнул крошки. — И вообще, я не понимаю, к чему такая спешка! Вы ведь совсем мальчик, и времени, чтобы жениться, у вас предостаточно. И еще одно: вы же почти ее не знаете. Всего несколько недель, как вы вообще начали с ней встречаться!
— Но погодите, вы же сами…
— Нет, уж позвольте мне кончить, Джеймс! Брак — крайне серьезный жизненный шаг, который требует глубокого и всестороннего обдумывания. Ну зачем вам понадобилось тащиться в церковь именно на будущей неделе? В будущем году — вот это было бы разумно, и вы пожали бы все беззаботные радости длительной помолвки. Так нет, вам обязательно понадобилось тут же завязать узел, который так просто не развяжешь, к вашему сведению!
— К черту, Зигфрид! Это уж ни в какие ворота не лезет! Вы же прекрасно знаете, что вы сами…
— Минуточку! Ваша торопливость в вопросе о браке обрекает меня на множество затруднений, но, поверьте, я от души желаю вам счастья и надеюсь, что вопреки вашей легкомысленной непредусмотрительности все будет прекрасно. Тем не менее я не могу не напомнить вам старинную пословицу: «Женился на скорую руку, да на долгую муку».
Тут мое терпение лопнуло. Я взвился, стукнул кулаком по столу и взвыл:
— Черт подери, это же вы настояли. Я как раз хотел повременить, но вы…
Зигфрид не слышал. Он уже остывал, и лицо его расцветало ангельской улыбкой.
— Ну-ну, Джеймс, снова вы выходите из себя! Сядьте и успокойтесь. Не надо обижаться на мои слова: вы ведь очень молоды, и мой долг — говорить с вами откровенно. Ничего дурного вы не сделали. В конце концов в вашем возрасте естественно действовать без оглядки на будущее, совершать поступки, не задумываясь о возможных последствиях. Юношеская беззаботность, только и всего. — Зигфрид был старше меня на каких-то шесть лет, но без малейших усилий входил в роль седобородого патриарха.
Я вцепился пальцами в колени и решил не продолжать. Конечно, он все равно не дал бы мне говорить, но главное — меня начала мучить совесть, что я уеду и брошу его в такое тяжелое время. Подойдя к окну, я уставился на старого Уилла Варли, который катил по улице велосипед с мешком картошки на руле. Сколько раз я уже видел это! Потом я обернулся к своему патрону; на меня снизошло озарение, что со мной бывает нечасто:
— Послушайте, Зигфрид, я буду рад провести медовый месяц в окрестностях Эллерторпа. В это время года там чудесно, и мы можем остановиться в «Пшеничном снопе». А я займусь пробами.
Он уставился на меня в изумлении.
— Провести медовый месяц в Эллерторпе! За пробами? Об этом и речи быть не может! Что скажет Хелен?
— Ничего не скажет. И поможет мне вести записи. Мы ведь просто решили поехать на машине куда глаза глядят, а значит, никаких планов нам нарушать не придется. И как ни странно, мы с Хелен часто говорили, что с удовольствием пожили бы в «Пшеничном снопе». Это же удивительно приятная старинная гостиница.
Зигфрид упрямо покачал головой.
— Нет, Джеймс, я даже слышать об этом не хочу. Перестаньте, я уже и так чувствую себя виноватым. С работой я прекрасно справлюсь сам. Поезжайте спокойно, ни о чем не думайте и наслаждайтесь своим счастьем.
— Нет, я решил твердо. И вообще, мне эта мысль нравится все больше. — Я быстро посмотрел список. — Начать можно во вторник с Алленов и объехать все маленькие фермы, в среду обвенчаться, а в четверг и пятницу сделать вторичные пробы и записать результаты. К концу недели весь список будет исчерпан.
Зигфрид уставился на меня так, словно видел впервые в жизни. Он спорил и доказывал, но вопреки обыкновению я Настоял на своем, вытащил из ящика министерские повестки и занялся подготовкой к своему медовому месяцу.
Во вторник ровно в полдень я закончил туберкулинизацию многочисленных алленовских коров, которые паслись, рассыпавшись на целые мили по голым склонам холмов, и уже садился за стол с радушными хозяевами, чтобы, как положено, «немножечко перекусить». Во главе до блеска оттертого стола сидел мистер Аллен, а напротив меня расположились двое его сыновей — двадцатилетний Джек и Робби, которому еще не исполнилось восемнадцати. Оба они были силачами, кровь с молоком, и все утро я прямо-таки с благоговением наблюдал, как они час за часом справлялись с бродящими на воле быками и коровами, без устали разыскивая и ловя их. Я просто глазам своим не поверил, когда Джек догнал на пустоши мчавшуюся во весь дух телку, схватил ее за рога и медленно повалил, чтобы я мог спокойно сделать инъекцию точно в толщу кожи. Я даже пожалел, что в этот глухой уголок Йоркшира не заглядывают тренеры по легкой атлетике — не то на следующей Олимпиаде нам был бы обеспечен какой-нибудь мировой рекорд.
Миссис Аллен давно завела привычку подтрунивать надо мной и уже много раз немилосердно бранила меня за то, что я такой рохля с девушками, — как мне только не стыдно находиться под опекой старой экономки! Я не сомневался, что сегодня она тоже примется за свое, и выжидал подходящую минуту. Вот теперь я сумею ответить как следует! Она открыла дверцу духовки, и по кухне разлился аппетитнейший аромат жареной свинины. Водрузив на стол блюдо с огромным куском сочного окорока, миссис Аллен поглядела на меня и улыбнулась:
— Так когда же мы вас женим, мистер Хэрриот? Давным-давно пора бы вам подыскать хорошую девушку, да только вы и слушать не хотите, что я толкую!
Весело засмеявшись, она отошла к духовке за кастрюлей с картофельным пюре.
Я подождал, пока она не вернулась к столу, и только тут самым небрежным тоном выложил свою сокрушительную новость:
— Собственно говоря, миссис Аллен, я решил последовать вашему совету и завтра женюсь.
Ложка, которой добрейшая женщина накладывала мне пюре, застыла в воздухе.
— Женитесь?.. Завтра?.. — повторила она с ошеломленным видом.
— Совершенно верно. Я думал, вы меня похвалите.
— Но… но как же это? Вы ведь сказали, что приедете сюда в четверг и в пятницу?
— Конечно, ведь я должен проверить результаты проб. И привезу с собой жену. Мне не терпится показать ее вам.
Наступило молчание. Джек и Робби уставились на меня, мистер Аллен перестал резать свинину и тоже посмотрел в мою сторону, затем его супруга неуверенно усмехнулась:
— Ну будет, будет, я не верю. Вы нас разыгрываете. Если бы вы правда завтра женились, так поехали бы в свадебное путешествие.
— Миссис Аллен! — произнес я с достоинством. — Разве я способен шутить, когда речь идет о столь серьезном вопросе? Разрешите, я повторю: завтра моя свадьба, а в четверг я приеду к вам с женой.
В глубокой растерянности она наложила нам полные тарелки, и мы молча принялись за еду. Но я догадывался, какие муки она испытывает. Ее взгляд то и дело обращался ко мне, и было видно, что ей не терпится обрушить на меня град вопросов. Ее сыновья тоже, казалось, не остались равнодушными к моему сообщению, и только мистер Аллен, высокий неразговорчивый человек, который, вероятно, сохранил бы ту же невозмутимость, объяви я, что завтра намерен ограбить банк, спокойно продолжал уписывать свой обед за обе щеки.
Больше мы об этом не говорили, пока я не собрался уезжать. Но тут миссис Аллен положила руку мне на локоть:
— Вы же пошутили, правда? — Лицо у нее словно даже осунулось.
Я забрался в машину и крикнул в окно:
— До свидания и большое спасибо. В четверг мы с миссис Хэрриот приедем прямо с утра.
Свадьбы я почти не помню. Она была тихой, и меня главным образом снедало желание, чтобы все это поскорее кончилось. Лишь одно живет в моей памяти: гулкие «аминь!», которые во время венчания через правильные промежутки провозглашал у меня за спиной Зигфрид, — насколько мне известно, единственный шафер, столь усердно участвовавший в венчальной службе.
С каким невыразимым облегчением я наконец усадил Хелен в машину, и мы тронулись в путь! Когда мы проезжали мимо Скелдейл-Хауса, она вдруг вцепилась мне в руку.
— Посмотри! — воскликнула она взволнованно. — Вон туда!
Под медной дощечкой Зигфрида, висевшей на чугунной решетке по-прежнему кривовато, появилась еще одна — бакелитовая, что тогда было новинкой. Белые четкие буквы на черном фоне провозглашали: «Дж. Хэрриот, дипломированный ветеринар, член Королевского ветеринарного общества». И эта дощечка была привинчена совершенно прямо.
Я оглянулся, отыскивая взглядом Зигфрида, но мы уже попрощались, и я решил, что поблагодарю его, когда мы вернемся. Однако из Дарроуби я выехал, надуваясь от гордости, ибо смысл этой дощечки был совершенно ясен: теперь я полноправный партнер Зигфрида и человек с положением. При этой мысли у меня даже дух захватило. Хелен радовалась не меньше меня, и мы час за часом кружили по боковым шоссе, останавливались, когда и где хотели, гуляли и совершенно не следили за временем. Было уже часов девять вечера, и сумерки быстро сгущались, когда мы вдруг сообразили, что заехали совсем не туда.
От Эллерторпа нас отделяли миль десять вересковых холмов, и было уже совершенно темно, когда мы, погромыхивая по крутой узкой дороге, съехали на его единственную, но очень длинную улицу. «Пшеничный сноп» скромно прятался в дальнем ее конце — приземистое здание из серого камня с неосвещенным крыльцом. Когда мы вошли в душноватую переднюю, из буфета слева донесся мягкий звон стекла. Из задней комнаты появилась миссис Берн, пожилая вдова, владелица «Пшеничного снопа». Она оглядела нас без всякого выражения.
— Мы знакомы, миссис Берн, — сказал я, и она кивнула. Я извинился, что мы так задержались, и попробовал собраться с духом, чтобы попросить в такой поздний час пару-другую бутербродов, но тут она сказала все с той же невозмутимостью:
— Ничего, мы ведь вас ожидали. И ужин вас ждет.
Она проводила нас в столовую, и ее племянница Берил тотчас подала нам горячий ужин: густой чечевичный суп, а на второе — блюдо, которое сейчас, наверное, назвали бы гуляшом, хотя тогда это было просто мясо, тушенное с грибами и овощами. Но зато над ним явно колдовал кулинарный гений. От крыжовенного пирога со сливками мы уже вынуждены были отказаться.
Так продолжалось все время, пока мы жили в «Пшеничном снопе». Заведение это было воинствующе несовременным: чудовищная викторианская мебель, кое-где облупившаяся краска. И все-таки сразу становилось понятно, чем оно заслужило свою репутацию. Кроме нас там в это время жил еще только один постоялец, который явно не собирался никуда уезжать, — удалившийся от дел суконщик из Дарлингтона. К столу он являлся задолго до урочного часа, неторопливо закладывал за воротник большую белую салфетку, и надо было видеть, как блестели его глаза, когда Берил вносила поднос с кушаньями.
Однако нас с Хелен покорили не только домашняя ветчина, йоркширский сыр, слоеные пироги с сочной начинкой из вырезки и почек, ягодные корзиночки и колоссальные йоркширские пудинги. Гостиницу окутывала атмосфера какого-то чарующего сонного покоя, и мы до сих пор с наслаждением возвращаемся мыслью к этим дням. Я и теперь часто проезжаю мимо «Пшеничного снопа» и, глядя на его старинный каменный фасад, на котором какие-то жалкие тридцать лет, протекшие с той поры, не оставили ни малейшего следа, с невольной нежностью вспоминаю эхо наших шагов на пустынной улице, когда мы выходили погулять перед сном, старинную латунную кровать, занимавшую почти все пространство тесной комнатки, темные силуэты холмов в ночном небе за нашим окном, отголоски смеха, доносящиеся из буфета внизу, куда сошлись отдохнуть окрестные фермеры.
Особое наслаждение доставило мне наше первое утро, когда я повез Хелен к Алленам проверять пробы. Вылезая из машины, я заметил, что миссис Аллен осторожно выглядывает в щелку между кухонными занавесками. Она тут же вышла во двор, и, когда я подвел к ней мою молодую жену, глаза у нее буквально полезли на лоб. Хелен одной из первых в тех краях начала носить брюки и в это утро надела ярко-лиловые — «совершенно потрясные», выражаясь на более позднем жаргоне. Фермерша была немножко шокирована, а немножко и позавидовала, но вскоре она убедилась, что Хелен одной с ней породы, и между ними завязался оживленный разговор. Глядя, как энергично кивает миссис Аллен и как ее лицо все больше расцветает улыбками, я понял, что Хелен охотно удовлетворяет ее любопытство. Времени на это потребовалось много, и мистер Аллен в конце концов прервал их беседу.
— Если идти, так идти, — буркнул он, и мы отправились продолжать туберкулинизацию.
Начали мы с солнечного склона, где в загоне нас дожидался молодняк. Джек и Робби ринулись в загон, а мистер Аллен снял кепку и любезно обмахнул верх каменной стенки.
— Тут вашей хозяйке будет удобно, — сказал он. Я уже собирался начать измерения, но от этих слов буквально прирос к месту. Моя хозяйка! Впервые такие слова были обращены ко мне. Я посмотрел на Хелен, которая сидела на необтесанных камнях, поджав ноги, положив на колено записную книжку и держа наготове карандаш. Она откинула упавшую на глаза темную прядку, наши глаза встретились, и она улыбнулась мне. Я улыбнулся в ответ и вдруг ощутил все великолепие окружающих холмов, медвяный запах клевера и нагретых солнцем трав, пьянящий сильнее любого вина. И мне показалось, что два года, которые я провел в Дарроуби, были прелюдией к этой минуте, что вот сейчас улыбка Хелен завершила первый решающий шаг в моей жизни — эта улыбка и бакелитовая дощечка на решетке Скелдейл-Хауса.
Не знаю, сколько я простоял бы так, словно в забытьи, но мистер Аллен выразительно откашлялся, и я вернулся к действительности.
— Начали, — сказал я, прикладывая кутиметр к шее первой телки. — Номер тридцать восемь, семь миллиметров, четко очерчено. — Я крикнул Хелен: — Номер тридцать восемь, семь, ч. о.
— Тридцать восемь, семь, ч. о., — повторила моя жена, и ее карандаш побежал по страничке записной книжки.
Замкнутой жизни на фермах в йоркширских холмах пришел конец в середине 30-х годов, когда радио открыло туда доступ широкому миру. Радиоприемник становится неотъемлемой частью домашнего обихода. Он украсил жизнь жены фермера, которая много часов проводила за домашними хлопотами в полном одиночестве, и придал особый интерес вечерам. До того, как на фермы провели электричество, приемники там работали от тяжелых стеклянных аккумуляторов, которые можно было перезаряжать в бакалейной или скобяной лавке.
Молодой ветеринар в деревне не думал о щегольстве — слишком много времени он проводил на размокших проселках и в коровниках. Вельветовые брюки и старый твидовый пиджак — вот его типичная одежда. Но для посещения церкви и поездок в город ему был нужен приличный костюм. В 30-х годах совсем рядом с Лидсом была крупнейшая в мире фабрика готовой одежды Монтегю Бертона, и во всех окрестных городках имелся Бертоновский магазин с черно-серебряным фасадом. Там Джеймс Хэрриот мог купить готовый костюм за 55 шиллингов.
С середины XIX века на смену сальным свечам былых времен приходят керосиновые лампы. Но в домах простых людей нередко обходились одной-единственной такой лампой. Вид у многих ламп был очень нарядный, и на фермах их часто приберегали для праздников, а в будни ими не пользовались. Эта консольная лампа состоит из латунного основания, каннелированной колонки и прозрачного стеклянного абажура. Резервуар для керосина сделан из аметистового стекла.
Теперь, когда достаточно щелкнуть выключателем и комнату зальет яркий свет, даже трудно представить себе, как неудобно было ходить вечером по дому в доэлектрическую эру. Огонь в очаге или камине отбрасывал пляшущие отблески до двери, а за ней был непроницаемый мрак. Обычно, чтобы пройти по коридору или подняться в спальню, с собой брали свечу в подсвечнике. На смену им пришли во второй половине XIX века переносные керосиновые лампы, которые и употреблялись до того, как появилось электричество, а на многие фермы в йоркширских холмах его провели только в 50-х годах. У этой латунной лампы широкое плоское основание обеспечивает устойчивость; ручка рассчитана на то, чтобы ее держали всеми пальцами, а прозрачное стекло защищает огонек.
Неправильное положение щенка или слишком крупные размеры могут затруднить роды и потребовать вмешательства ветеринара. Щипцы, которые он вводит во влагалище или в матку, чтобы извлечь застрявшего щенка, имеют разную форму, но у всех концы сделаны так, чтобы ими можно было захватить голову щенка, не повредив ее. Размеры щипцов также варьируют — от 15 до 50 см — в расчете на собак разных пород. Теперь их делают из нержавеющей стали, так что они выдерживают постоянное кипячение и частое применение много лучше прежних, никелированных.
Бывая каждую неделю на рынке, фермерша высматривала подходящие «остатки» — концы полос разных тканей с ткацких фабрик: шерстяные привозились из Уэст-Райдинга, а хлопчатобумажные — из городов соседнего Ланкашира. На том же рынке или у проезжего коммивояжера она покупала и швейную машинку, нередко в рассрочку. На швейной машинке «Зингер», блестевшей черной эмалью с золотым узором, она строчила занавески, чехлы на кресла, покрывала на кровати, не говоря уже об одежде для всех членов семьи.
Любая работа на ферме так или иначе была связана с большим сараем во дворе. Высота и ширина главной двери были рассчитаны на то, чтобы в нее въезжали повозки со снопиками или сеном, которые складывались там в елико возможно большем количестве. Зимой по мере надобности снопики обмолачивались, а зерно провеивалось прямо внутри сарая. В нем, кроме того, хранились машины, работавшие на конной тяге, и конская сбруя, а один конец отводился под коровьи стойла — пол там обычно делался ниже остального, чтобы навозная жижа не растекалась по сараю. Окошко в стене позволяло выкидывать навоз прямо в предназначенную для него загородку у стены сарая.
Верх повозки почти в каждом графстве делался на свой лад, но ходовая часть всюду была одинакова: четыре колеса, надетые на крепкие оси из вяза, соединенные гибкой ясеневой жердью, которая сгибалась и перекручивалась не ломаясь. Передние колеса были меньше задних, и ось их поворачивалась вместе с оглоблями, поворачивая всю повозку. Чтобы смягчить тряску на рытвинах и ухабах, кузов подвешивался или крепился свободно.
Овцеводы на севере Йоркшира пополняли свои стада на больших ежегодных аукционах в Рите, Молхеме, Килнси и Готленде. В ярмарочный день еще на заре дороги и улицы заполнялись овцами, которых гнали на продажу. Их запирали в загоны, составленные из переносных решеток, чтобы потенциальные покупатели могли хорошо их рассмотреть. Тут годовой излишек превращался в наличность, сбываясь либо в хозяйства покрупнее, либо на мясо. В 30-х годах на 50 овечьих ярмарках в Йоркшире ежегодно продавалось более миллиона овец и ягнят.
Переносные решетки изготовляются из расколотых пополам ясеневых жердей, иногда — ивовых. Две вертикальные заостренные стойки соединены поперечинами длиной около двух метров и усилены одним вертикальным ребром и двумя диагональными. Просветы между поперечинами внизу уже, чем вверху, чтобы овца не могла просунуть между ними голову, а любопытный ягненок — выбраться наружу. Из таких решеток обычно собирают временные загоны на овечьих ярмарках или для стрижки, кроме того, ими отгораживают участок пастбища, чтобы овцы съедали там всю траву, а затем их переводят на следующий участок.
В 30-х годах небольшие молочные фермы перестали изготавливать из своего молока масло и сыр на продажу и начали сдавать его на молокозаводы. Однако хозяйки оставляли молоко и для собственного употребления, сбивая собственное масло. Эта стеклянная маслобойка, бывшая в употреблении с 30-х по 50-е годы, вмещает около 10 л сливок.
В настоящее время более половины коров в Великобритании принадлежат к англо-фризской породе, полученной от голландских коров, ввезенных в страну в конце XIX века. Эти коровы очень крупны, весят более полутонны и славятся удойностью. Масть у них черно-белая, но пятна и отметины располагаются весьма прихотливо, спина прямая ровная и большое, белое вымя. Взрослой корове требуется ежедневно от 15 до 20 кг корма, и держат эту породу больше на равнинах, чем среди крутых холмов. Дневной надой достигает 30 л, а за 305 дней лактационного периода он обычно составляет 9000 литров.
На третий день июньского сенокоса высохшее сено сметывалось граблями в стожки. Дуга на рукоятке внизу помогала удерживать охапку сена на граблях. Одни фермеры забрасывали стожки на повозку и тут же увозили, другие укладывали их в стога и оставляли на лугу.
С мая по октябрь жена владельца небольшой молочной фермы приготовляла в день одну-две головки сыра. Нагревание, заквашивание и формовка занимали не так уж много времени, тем более что перерывы между этими операциями были достаточно долгими и позволяли заниматься другими делами. Прежде чем положить сыр на полку созревать, она зашивала его в полоску бумажной ткани, чтобы он не потерял форму. При традиционном методе сформированную головку два-три дня вымачивали в соленой воде, а потом уже обертывали, но с 90-х годов прошлого века соль подмешивалась заранее, и сыр обертывали сразу после формовки.
После того как масло сбито, отжато от сыворотки и подсолено, его делили на куски, весившие фунт или полфунта, которые покрывались узором для привлечения покупателей. На длинных брусках узор выдавливался деревянными катками, чаще всего из сикаморы, с колесиком в поперечнике от 2 до 2,2 см. Ручки бывали разные, как и узоры на колесиках. Особенно часты были цветки и листья, а также желуди, коровы и чертополох.
Фунтовым и полуфунтовым кускам масла часто придавалась форма круга. Каждый круг штамповался деревянным клеймом, обычно изготовленным из сикаморы. Сложные узоры, окруженные зубчатым бордюром, вырезались на клеймах искусными мастерами, хотя встречались и топорные самоделки. Традиционные узоры включали птиц, плоды, чертополох, желуди, коров, листья и снопы. Перед употреблением клеймо смачивалось холодной водой.
На вольно пасущихся коров и овец часто надевали колокольцы, чтобы пастух, и не видя их, знал, где они. Колокольцы изготовлялись местными кузнецами из листового железа с железными или костяными язычками и снабжались ремнями, чтобы их можно было надеть на шею животного.
За пределами северо-запада Шотландии, их родного края, хайлендские коровы и быки часто рассматриваются как диковинки. Их длинная бурая или черная шерсть, широкие косматые морды и большой размах рогов придают им сходство с родоначальниками коровьего племени. Но это не мешает им обладать ценными качествами. Они прекрасно себя чувствуют в самую скверную погоду и на самых скудных пастбищах, а именно эти условия характерны для некоторой части Пеннинских гор. Крепкие ноги и цепкие копыта позволяют им взбираться на трудно доступные луга. Молока они дают мало, зато мясо у них превосходное.
Прогуливаясь в солнечный августовский день по тропинкам, вьющимся среди торфяников на вересковых вершинах йоркширских холмов, можно набрать черники на пирог, хотя задача эта и трудоемкая. Маленькие лиловато-черные с восковым налетом ягоды прячутся среди листиков на кустиках, достигающих лодыжки. Однако черничный пирог стоит бесконечных поклонов — сочный, душистый, он имеет множество поклонников, которых нетрудно распознать по синим от сока губам. Чтобы испечь пирог, раскатайте 250 г слоеного теста на два пласта для мелкой, 20-см формы. Уложите один пласт на дно, насыпьте 250 г черники и сахара побольше. Накройте вторым пластом и прищемите края. Сделайте сверху прорезь и выпекайте 40 минут. Первые 10 минут при температуре 220°, а потом 180 °C.
8. Полуночная песнь
Когда я забрался в постель и обнял Хелен, мне вновь пришло в голову, что мало какое наслаждение в мире сравнимо с возможностью согреться возле любимой женщины, когда ты промерз до мозга костей.
Электрических одеял в тридцатых годах не было и в помине. А как бы они тогда пригодились сельским ветеринарам! Просто поразительно, до какой степени способен окоченеть человек, когда его в глухую ночь стаскивают с постели, а затем он раздевается в холодном коровнике или хлеву, еще совсем сонный и вялый. И даже возвращение в постель превращалось в муку: сколько раз я, обессилев, битый час тщетно пытался уснуть, а заледеневшие руки и ноги никак не желали отходить.
Но с тех пор как я женился, все это кануло в область мрачных воспоминаний. Хелен пошевелилась во сне — она уже привыкла к тому, что ее муж ночью исчезает, а затем появляется вновь, превращенный в ледышку, — и инстинктивно теснее прижалась ко мне. С блаженным вздохом я ощутил, что отогреваюсь, и тотчас события последних двух часов отодвинулись в неизмеримую даль.
Все началось с требовательного телефонного трезвона у меня над ухом в час ночи. Уже наступило воскресенье, а у фермеров была привычка: после долгого субботнего вечерка зайти поглядеть скотину да и решить, что без ветеринара тут никак не обойтись.
На этот раз звонил Харолд Инглдью. И я сразу же сообразил, что он только-только успел вернуться после обычных своих десяти пинт в «Четырех подковах», где установленный законом час закрытия не очень-то соблюдался.
В хрипловатом дребезжании его голоса проскальзывала предательская невнятность.
— Овца у меня не того. Приедете, что ли?
— Она очень плоха? — В дурмане сна я всегда цепляюсь за надежду, что в одну прекрасную ночь услышу в ответ: «Да нет, пожалуй. Можно и до утра подождать…». Надежда эта неизменно остается тщетной. Обманула она меня и на этот раз.
— Куда уж хуже-то. Вот-вот помрет.
«Нельзя терять ни секунды!» — мрачно подумал я. Впрочем, она, вероятно, помирала весь вечер, пока Харолд предавался возлияниям.
Однако нет худа без добра: больная овца ничем особо страшным не грозила. Другое дело, когда выбираешься из-под одеяла в ожидании тяжелой и долгой работы, а у самого ноги от слабости подгибаются. Но с овцой я, без сомнения, сумею обойтись методикой полубдения, а попросту говоря, успею съездить туда, сделать все, что потребуется, и вернуться под одеяло, так до конца и не проснувшись.
Ночные вызовы на фермы настолько обычны в нашей практике, что мне волей-неволей пришлось усовершенствовать вышеупомянутую методику, как, подозреваю, и многим моим коллегам. И должен сказать, я сотни раз прекрасно со всем справлялся, так и не выходя из сомнамбулического состояния.
И вот, не открывая глаз, я на цыпочках прошел по коврику и натянул на себя рабочий костюм, затем все также в полудреме спустился по длинным лестничным маршам, открыл боковую дверь… но тут даже и под защитой садовой стены ветер ударил мне в лицо с такой силой, что никакая методика не помогла. Совсем пробудившись, я вывел машину задним ходом из гаража, тоскливо слушая, как стонут в темноте верхушки гнущихся вязов.
Впрочем, выехав из города, я все-таки сумел опять погрузиться в полусон и принялся размышлять об удивительных противоречиях в характере Харолда Инглдью. Неуемная страсть к пиву совершенно не вязалась с его обликом. Это был щуплый старичок лет семидесяти, тихий как мышь, и когда в базарный день он изредка появлялся у нас в приемной, от него было трудно слова добиться: пробормочет что-нибудь и снова надолго замолкает. Одетый в парадный костюм, явно широковатый — морщинистая шея сиротливо торчала из воротничка, — он являл собой портрет благопристойнейшего, тишайшего обывателя. Водянистые голубые глаза и худые щеки дополняли это впечатление, и лишь густой багрянец на кончике носа намекал на иные возможности.
Одетый в парадный костюм, он являл собой портрет благопристойнейшего, тишайшего обывателя.
Его соседи в деревне Терби отличались степенностью, лишь изредка позволяя себе пропустить за дружеской беседой кружечку-другую, и не далее как неделю назад один из них сказал мне не без горечи:
— Харолд-то? От него просто спасу нет!
— То есть как это?
— А вот так. Каждый субботний вечер и еще, когда с рынка воротится, уж он обязательно будет распевать во всю глотку до четырех утра.
— Харолд Инглдью? Быть не может! Он же такой тихий, неприметный!
— Да только не по субботам.
— Просто представить себе не могу, чтобы он — и вдруг запел!
— Вы бы пожили с ним бок о бок, мистер Хэрриот! Ревет, что твой бык. Никто глаз сомкнуть не может, пока он не угомонится.
Этим сведениям я затем получил подтверждение из другого источника. А миссис Инглдью, объяснили мне, мирится с вокальными упражнениями мужа по субботам, потому что все остальное время он безропотно ей подчиняется.
Дорога в Терби круто уходила то вниз, то вверх, а затем нырнула с гребня в долину, и я увидел полумесяц спящих домов у подножия холма, днем мирно и величаво вздымающегося над крышами, но теперь жутко черневшего в свете луны.
Едва я вылез из машины и торопливо зашагал к задней двери дома, как ветер снова набросился на меня, и я сразу очнулся, словно в лицо мне выплеснули ушат ледяной воды. Но я тут же забыл о холоде, оглушенный немыслимыми звуками. Пение… хриплое, надрывное пение гремело над булыжным двором.
Оно вырывалось из освещенного окна кухни.
— НЕЖНО ПЕСНЯ ЛЬЕТСЯ, УГАСАЕТ ДЕНЬ…
Я заглянул в окошко и увидел, что Харолд сидит, вытянув ноги в носках к догорающим углям в очаге, а его правая рука сжимает бутылку с портером.
— … В СУМЕРКАХ БЕЗМОЛВНЫХ ТИШИНА И ЛЕНЬ! — выводил он от всей души, откинув голову, широко разевая рот.
Я забарабанил в дверь.
— ПУСТЬ УСТАЛО СЕРДЦЕ ОТ ДНЕВНЫХ ЗАБОТ! — ответил жиденький тенорок Харолда, обретая мощь баса профундо, и я вновь принялся нетерпеливо дубасить по филенке.
Рев стих, но я ждал еще невероятно долго, пока наконец не щелкнул замок и не скрипнул отодвигаемый засов. Щуплый старикашка высунул нос в дверь и поглядел на меня с недоумением.
— Я приехал поглядеть, что у вас с овцой.
— Верно! — он коротко кивнул без следа обычной стеснительности. — Сейчас. Только сапоги натяну. — Дверь захлопнулась перед самым моим лицом, и я услышал визг задвигаемого засова.
Как ни был я ошеломлен, но все же сумел сообразить, что у него не было ни малейшего желания оскорбить меня. Задвинутый засов свидетельствовал только, что он машинально проделывает привычные движения. Тем не менее он оставил меня стоять в не слишком уютном уголке. Любой ветеринарный врач скажет вам, что во дворе каждой фермы обязательно есть места, где заметно холоднее, чем на вершине самого открытого холма, и я находился именно в таком месте. Сразу же за кухонной дверью зиял черный провал арки, за которой начинались поля, и оттуда тянуло такой арктической стужей, что я окоченел бы и в куда более теплой одежде.
Я поеживался, притопывая, прихлопывая, и тут опять загремело пение.
— ПОМНИШЬ РЕЧКУ ПОД ГОРОЮ, НЕЛЛИ ДИН?
Я метнулся к окошку: Харолд, вновь расположившись на стуле, без особой спешки натягивал на ногу большой башмак. Ни на секунду не умолкая, он слепо тыкал шнурком в дырочку и время от времени подкреплялся глотком портера.
Я постучал в стекло.
— Мистер Инглдью! Поторопитесь, если можно.
— ГДЕ СИДЕЛИ МЫ С ТОБОЮ, НЕЛЛИ ДИН? — завопил в ответ Харолд.
К тому времени, когда он обулся, зубы у меня уже выбивали чечетку, но в конце концов он все-таки возник в дверях.
— Идемте же! — проскрежетал я. — Где овца? В каком сарае?
Старик только брови поднял.
— А она и не тут вовсе.
— Как не тут?
— А вот так! Наверху она.
— Где дорога с холма спускается?
— Верно. Я, значит, шел домой, ну и поглядел, как она да что.
Я постучал ногой об ногу и потер ладони.
— Значит, надо ехать туда. Но воды там ведь нет? Так захватите с собой ведро теплой воды, мыло и полотенце.
— Будет сделано! — Он торжественно кивнул, и не успел я сообразить, что происходит, как дверь захлопнулась, засов скрипнул, и я остался один в темноте. Не теряя времени, я затрусил к окну и без малейшего удивления узрел, что Харолд уже вольготно восседает на стуле. Но вот он наклонился, взял чайник — и меня пронзил ужас при мысли, что он намерен подогреть воду на еле тлеющих углях. Затем с невыразимым облегчением я увидел, что он берет ковш и погружает его в котел на закопченной решетке.
— В НЕБЕСАХ ЗАЖГЛАСЬ ЗВЕЗДА, ЛАСКОВО ЖУРЧИТ ВОДА! — заливался он соловьем, с упоением наполняя ведро.
Обо мне он, видимо, успел забыть и, когда вновь появился на пороге, оглядел меня с большим недоумением, продолжая распевать.
— Я ЛЮБЛЮ ОДНУ ТЕБЯ, НЕЛЛИ ДИН! — сообщил он мне во весь свой дребезжащий голос.
— Ну и ладно, — буркнул я. — Поехали!
Я торопливо усадил его в машину, и мы покатили обратно вверх по склону.
Харолд поставил ведро к себе на колени несколько наклонно, и вода тихонько плескала мне на ногу. Вскоре воздух вокруг настолько пропитался пивными парами, что у меня слегка закружилась голова.
— Сюда! — внезапно рявкнул старик, увидев возникшие в лучах фар ворота. Я съехал на обочину, вылез и запрыгал на одной ноге, вытряхивая из брюк пинту-другую лишней воды. Мы вошли в ворота, и я припустил к темному силуэту сарая, как вдруг заметил, что Харолд, вместо того чтобы последовать за мной, выписывает по лугу восьмерки.
— Что вы делаете, мистер Инглдью?
— Овцу ищу.
— Как? Она у вас даже не в сарае? — Я чуть было не испустил вопль отчаяния.
— Угу. Днем она, значит, объягнилась, ну, я и подумал, чего ее трогать-то.
Он поднял повыше фонарик — типичный фонарик фермера, крохотный, с почти уже севшей батарейкой, — и направил в темноту дрожащий луч. С тем же успехом он мог бы этого и не делать.
Я, спотыкаясь, брел по лугу. На меня навалилась свинцовая безнадежность. В небе сквозь рваные тучи проглядывал лунный диск, но внизу мои глаза не различали ничего. Бр-р! Ну и холодюга! Схваченная недавними морозами земля была каменной, сухие стебли травы прижимались к ней под пронизывающим ветром. Я уже решил, что в этой черной пустыне никому никогда никакой овцы не отыскать, но тут Харолд продребезжал:
— Вот она, значит.
И правда, когда я вслепую направился на его голос, оказалось, что он наклоняется над овцой самого жалкого вида. Уж не знаю, какой инстинкт привел его к ней, но он ее отыскал. И ей, бесспорно, было худо. Голова ее понуро свисала, а когда я запустил пальцы ей в шерсть, она лишь неуверенно шагнула в сторону, вместо того чтобы опрометью броситься прочь, как положено здоровой представительнице овечьего племени. К ней жался крохотный ягненок.
Я задрал ей хвост и смерил температуру. Нормальная. И никаких симптомов обычных после окота заболеваний: не пошатывается, как при минеральной недостаточности, ни следов выделений, ни учащенного дыхания. Но что-то было очень и очень не так.
Я еще раз поглядел на ягненка. Для этих мест он родился рановато. Какая-то жестокая несправедливость чудилась в том, что этот малыш увидел свет среди йоркширских холмов, таких суровых в марте! А он к тому же совсем крошка… Что-что?.. Минутку… Неясная мысль обрела форму: слишком уж он мал, чтобы быть единственным!
— Несите-ка сюда ведро, мистер Инглдью! — скомандовал я, сгорая от нетерпения скорее проверить свою догадку. Но когда я бережно поставил ведро на неровный дерн, передо мной внезапно предстал весь ужас моего положения. Мне надо было раздеться!
Ветеринаров не награждают медалями за мужество, но право же, стащив с себя пальто и пиджак на этом черном холодном склоне, я вполне заслужил подобный знак отличия.
— Держите ее за голову! — прохрипел я и быстро намылил руку по плечо. Светя фонариком, я ввел пальцы во влагалище и почти сразу же уверился в своей правоте: они наткнулись на курчавую головку. Шея была согнута так, что нос почти касался таза, а ножки вытягивались сзади.
— Еще один ягненок, — сказал я. — Положение неправильное, не то бы он вышел сразу за первым.
Пока я договаривал, мои пальцы уже извлекли малыша и осторожно опустили на траву. Я полагал, что жизнь в нем успела угаснуть, но едва его тельце прикоснулось к ледяной земле, как ножки судорожно дернулись, и почти тут же ребрышки у меня под ладонью приподнялись.
На мгновение восторг, который всегда рождает во мне соприкосновение с новой жизнью, восторг, всегда неизменный, всегда горячий, заставил меня забыть о режущем ветре. Овца тоже сразу ободрилась: в темноте я почувствовал, как она с интересом потыкалась носом в новорожденного.
Но мои приятные размышления оборвало какое-то позвякивание у меня за спиной, сопровождавшееся приглушенным восклицанием.
— Чтоб тебе! — крякнул Харолд.
— Что случилось?
— Да ведро это. Опрокинул я его, значит, будь оно неладно!
— Господи! И вода вся пролилась!
— Ага. Ни капли не осталось.
Да уж! Рука у меня была вся в слизи, и надеть пиджак, не вымыв ее, я никак не мог. Из мрака донесся голос Харолда:
— В сарае, значит, вода-то есть.
— Отлично! Нам ведь все равно надо устроить там матку с ягнятами.
Я перекинул пиджак и пальто через плечо, сунул ягнят под мышки и, спотыкаясь о кочки, побрел туда, где, по моим расчетам, находился сарай. Овца, явно испытывая облегчение, трусила за мной. И вновь путь мне указал Харолд.
— Сюда, значит, — донесся до меня его крик.
Добравшись до сарая, я с радостью юркнул под защиту его каменных стен. Ночь была не для прогулок в одной рубашке. Меня уже бил озноб. Я поглядел туда, где возился старик. Фонарик был при последнем издыхании, я различал лишь неясные очертания Харолда и не мог понять, чем он занимается. По-видимому, он что-то долбил камнем, подобранным на лугу. И тут меня осенило: он разбивал лед в колоде!
Затем он зачерпнул ведром воду и подал его мне.
— Вот и помоетесь! — объявил он победоносно.
Мне казалось, что замерзнуть сильнее уже невозможно, но едва мои руки окунулись в черную жижу с плавучими льдинами, как я убедился в обратном. Фонарик угас, и почти сразу же мыло выскользнуло у меня из пальцев. Обнаружив, что я усердно мою руку ледышкой, я сдался и взял полотенце.
Где-то поблизости Харолд напевал себе под нос так безмятежно, словно сидел перед своим очагом на кухне. Изрядная доза алкоголя, бушевавшая в его крови, видимо, сделала его холодоустойчивым.
Мы затолкнули овцу с ягнятами в сарай, и, чиркнув на прощание спичкой, я убедился, что мать с новорожденными удобно устроилась среди сухого душистого клевера. Остаток ночи им предстояло провести в безопасности и тепле.
По пути до деревни со мной ничего не случилось, поскольку ведро на коленях у Харолда было пустым. Он вылез перед своим домом, а я доехал до конца деревни, чтобы развернуться. Когда я вновь проезжал мимо его дома, оттуда вырвалось пронзительное:
— ЕСЛИ Б В МИРЕ ЖИЛИ ТОЛЬКО ТЫ ДА Я!
Затормозив, я опустил стекло и в изумлении прислушался. Невозможно себе представить, как гремели эти вопли в тишине пустой улицы, и, если, как мне говорили, смолкнуть им предстояло не раньше четырех утра, я мог только пожалеть обитателей деревни.
— НИЧЕГО Б НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ, ТЫ УЖ МНЕ ПОВЕРЬ!
Мне вдруг пришло в голову, что пение Харолда способно приесться довольно скоро. Сила его голоса не оставляла желать лучшего, но рассчитывать на ангажемент в лондонской опере ему тем не менее не приходилось. Фальшивил он ежесекундно, а в верхах пускал такого петуха, что у меня уши вяли.
— И ДРУГ ДРУГА МЫ Б ЛЮБИЛИ, ТОЧНО КАК ТЕПЕРЬ!
Я поспешно поднял стекло и рванул машину с места. Бездушный автомобиль катил себе между нескончаемыми тенями живых изгородей, а я, окостенев, скрючился над рулем. И тело и мысли у меня онемели, и я почти не помню, как добрался до Скелдейл-Хауса, как поставил машину в гараж, со скрипом затворив ворота бывшего каретного сарая, и как прошел через длинный сад.
Но когда я забрался под одеяло, Хелен не только не отстранилась, что было бы вполне естественно, а, наоборот, крепко обняла ледяную глыбу, в которую превратился ее муж. Это было таким неописуемым блаженством, что ради него стоило претерпеть все страдания этой ночи.
Я взглянул на светящийся циферблат будильника. Стрелки показывали три. Согреваясь, я сонно вспомнил овцу и ягнят, уютно устроившихся на душистом сене. Они уже, наверное, спят. И я скоро усну, и все спят…
То есть все, кроме соседей Харолда. Им предстоял еще целый час бдения.
В 30-х годах и позднее поле одновременно с зерном (или через одну-две недели) засевалось кормовыми травами либо клевером. Считалось, что злаки действуют как «культура-нянька», способствуя росту более низких своих спутников, которые после жатвы можно было косить на сено. За конной сеялкой катят ручную, разбрасывающую семена трав и клевера. Прием этот был оставлен, когда выяснилось, что злаки лишают траву света и воды, а, засеяв поле травами после жатвы, сена можно получить ровно столько же.
Кочки на лугах, рытвины и ухабы на проселках и снег зимой подвергали колеса тяжким испытаниям, подчеркивая определенные преимущества саней. Крепкие деревянные сани с обитыми железом полозьями легко скользили и по замерзшей земле, и по траве. Они были дешевле двуколки или повозки, их легко тащила низкорослая лошадка, а нагружать и разгружать их было много проще. На санях возили папоротник, сено, навоз и камни, а в случае необходимости и заболевших животных.
Среди овец, разводимых на севере Йоркшира, дейлсбредскую можно узнать сразу и безошибочно по черной морде с белыми пятнами по сторонам носа. Рога есть и у барана, и у овцы. Длинное грубое руно с густым коротким подшерстком надежно защищает от дождей, которых в тех краях выпадает ежегодно 175 мм. Они неприхотливы, и матки, кончив кормить ягнят, рожденных в апреле, быстро нагуливают жир, помогающий им зимовать на скудном корме, какой можно найти на пастбище в это суровое время года.
Пока ягненок сосет мать, он держится возле нее. Но к тому времени, когда он будет готов начать самостоятельную жизнь, его необходимо пометить способом, зарегистрированным для данной фермы, чтобы его всегда можно было узнать, если он заблудится и прибьется к чужому стаду. Этому ягненку метят ухо — такая метка надежнее выстриженной или поставленной на рог. Выстриженные метки приходится возобновлять после каждой стрижки, а рога овцы иногда сбрасывают с возрастом. Просечки, дуги, квадратики, клинышки, отрезанные кончики ушей и другие метки, удвоенные или в сочетании, на левом ухе или на правом, на верхнем краю или на нижнем дают огромное число неповторяющихся вариантов.
До 30-х годов обычным зрелищем в йоркширских холмах были хлебные стога, стоявшие группами на каждой ферме, округлые, увенчанные аккуратными куполами из соломы. Каждый стог укладывался на деревянном настиле, поставленном на камнях, чтобы вредителям было труднее добраться до зерна. Стог мог состоять из тысячи снопиков, уложенных колосьями внутрь. Бока стога выравнивались острым ножом. Каждую неделю или две очередной стог разбирался, и снопики увозились в сарай для обмолота.
В севообороте клевер играет двоякую роль. Высеянный при четырехлетней ротации, он обогащает почву азотом. На этом поле можно пасти скот — оставленные им навозные лепешки также отличное удобрение. Или же клевер косят на сено, представляющее собой прекрасный зимний корм. В 30-е и 40-е годы можно было постоянно наблюдать, как конная косилка срезает клевер, а идущий сзади работник с граблями собирает его в валки.
9. Джок бьет всех соперников
Едва я приподнялся на кровати, как увидел вдали холмы за Дарроуби.
Я встал и подошел к окну. Утро обещало быть ясным, лучи восходящего солнца скользили по лабиринту крыш, красных и серых, свыкшихся с непогодой, кое-где просевших под тяжестью старинной черепицы, и озаряли зеленые пирамидки древесных вершин среди частокола дымовых труб. А надо всем этим — величественные громады холмов.
Как мне повезло! Ведь это было первым, что я видел каждое утро, — после Хелен, разумеется, а уж на нее смотреть мне никогда не надоедало.
После необычного медового месяца, который мы провели, проверяя коров на туберкулез, началась наша семейная жизнь под самой крышей Скелдейл-Хауса. Зигфрид, до нашей свадьбы мой патрон, а теперь партнер, отдал в полное наше распоряжение эти две комнатки на третьем этаже, и мы с радостью воспользовались его любезностью. Конечно, поселились мы там временно, но наша верхотура обладала каким-то неизъяснимо пьянящим воздушным очарованием, и нам можно было только позавидовать.
А поселились мы там временно потому, что в те дни никто ничего наперед не загадывал, и мы не знали, долго ли останемся там. Мы с Зигфридом записались добровольцами в военную авиацию и пока числились в запасе. Больше я о войне ничего писать не стану — тем более что война прямо Дарроуби не коснулась. Книга эта о другом: в ней рассказывается о тех месяцах, которые мы с Хелен прожили вместе до того, как меня призвали, и посвящена она самому простому, из чего всегда слагалась наша жизнь, — моей работе, моим четвероногим пациентам и йоркширским холмам.
Комната эта служила нам и спальней, и гостиной, и хотя не отличалась особой роскошью обстановки, кровать была очень удобной, на полу лежал коврик, а возле красивого старинного серванта стояли два кресла. Гардероб тоже был такой старинный, что замок давно сломался, и, чтобы дверцы не раскрывались, мы засовывали между ними носок. Кончик его всегда болтался снаружи, но мы как-то не обращали на это внимания.
Я вышел, пересек лестничную площадку и оказался в нашей кухне-столовой, окно которой выходило на противоположную сторону. Это помещение отличалось спартанской простотой. Я протопал по голым половицам к скамье, которую мы соорудили у стены подле окна. На ней возле газовой горелки располагались наша посуда и кухонная утварь. Я схватил большой кувшин и начал долгий спуск в главную кухню, ибо при всех достоинствах нашей квартирки водопровода в ней не имелось. Два марша лестницы — и я уже на втором этаже, еще два марша — и я галопом мчусь по коридору, ведущему к большой кухне с каменным полом.
Наполнив кувшин, я возвратился в наше орлиное гнездышко, перепрыгивая через две ступеньки. Теперь мне бы очень не понравилось заниматься подобными упражнениями всякий раз, когда нам требовалась вода, но тогда меня это совершенно не смущало.
Хелен быстро вскипятила чайник, и мы выпили первую чашку чаю у окна, глядя вниз на длинный сад. С этой высоты открывался широкий вид на неухоженные газоны, фруктовые деревья, глицинию, карабкающуюся по выщербленным кирпичам к нашему окошку, и на высокие стены, тянущиеся до вымощенного булыжником двора под вязами. Каждый день я не раз и не два проходил по этой дорожке к гаражу во дворе и обратно, но сверху она выглядела совсем другой.
— Э-эй, Хелен! — сказал я. — Уступи-ка мне стул! Она накрыла завтрак на скамье, служившей нам столом. Скамья была такой высокой, что мы купили высокий табурет, но стул был заметно ниже.
— Да нет же, Джим, мне очень удобно! — Она убедительно улыбнулась, почти упираясь подбородком в свою тарелку.
— Как бы не так! — заспорил я. — Ты же клюешь кукурузные хлопья носом. Дай уж я там сяду.
Она похлопала ладонью по табуретке.
— Ну чего ты споришь! Садись, не то все остынет. Смиряться я не собирался, но испробовал новую тактику:
— Хелен! — сказал я грозно. — Встань со стула!
— Нет! — ответила она, не глядя на меня и вытягивая губы трубочкой. Это, на мой взгляд, придавало ей удивительное очарование, но, кроме того, означало, что уступать она не намерена.
Я растерялся. И даже прикинул, не сдернуть ли ее со стула силком. Но миниатюрной ее никак нельзя было назвать, а нам уже разок довелось помериться силами, когда спор из-за какого-то пустяка перешел в борцовскую схватку. И хотя мне она доставила много радости и я вышел из нее победителем, Хелен оказалась опасной противницей. Повторять свой подвиг рано поутру у меня настроения не было. Я сел на табурет.
После завтрака Хелен поставила греть воду, чтобы вымыть посуду — следующее дело в нашем расписании. А я тем временем спустился вниз, собрал инструменты, положил шовный материал для повредившего ногу жеребенка и через боковую дверь вышел в сад. Напротив альпийской горки я остановился и поглядел на наше окошко. Рама была приподнята, и в ней появилась рука с кухонным полотенцем. Я помахал, полотенце в ответ взметнулось вверх-вниз, вверх-вниз. Так начинался теперь почти каждый мой день.
И, выезжая за ворота, я подумал, что это отличное начало. Впрочем, отличным было все: и грачиный грай в вязах у меня над головой, когда я закрывал тяжелые створки, и душистая свежесть воздуха, мой обычный утренний напиток, и трудности и радости моей работы.
Поранившийся жеребенок принадлежал Роберту Корнеру, и едва я приехал к нему на ферму, как Джок, его овчарка, напомнил мне о своем существовании. И я принялся наблюдать за ним: ведь ветеринарный врач не просто лечит, он еще знакомится с любопытнейшим калейдоскопом характеров, пусть и принадлежащих четвероногим, а Джок, бесспорно, был оригинальной личностью.
Очень многие деревенские собаки всегда готовы немножко отдохнуть от своих обязанностей и поразвлечься. Им нравится играть, и среди их излюбленных игр есть и такая — прогонять автомобили с хозяйского двора. Сколько раз я уезжал в сопровождении косматого метеора! Промчавшись двести — триста ярдов, пес обычно останавливался и напутствовал меня последним яростным гавканьем. Но не таков был Джок.
В нем жил истинный фанатик. Погоню за автомобилями он превратил в высокое искусство, которому служил ежедневно без тени юмора. От фермы Корнера к шоссе вела проселочная дорога, почти милю вившаяся по лугам между двумя каменными оградами вниз по пологому склону, и Джок считал свой долг выполненным, только если провожал избранную машину до самого шоссе. Его неистовая страсть требовала затраты больших сил и труда.
И теперь, когда я, зашив рану жеребенка, начал накладывать повязку, я все время поглядывал на Джока. Он крался между службами — тощенький малютка, которого и заметить-то не легко, если бы не мохнатая черно-белая шерсть, — без особого успеха притворяясь, будто он на меня и смотреть не хочет, так мало его интересует мое присутствие. Но его выдавали глаза, скошенные в сторону конюшни, и то, как он все время пересекал поле моего зрения, проскальзывая то туда то сюда. Он ждал, когда же наконец наступит его великая минута.
Надев ботинки и бросив резиновые сапоги в багажник, я вновь увидел Джока, вернее, лишь длинный нос и один глаз, выглядывавшие из-под сломанной двери. И только когда я включил мотор и тронулся, пес заявил о себе: приникая к земле, волоча хвост, вперив пристальный взор в передние колеса машины, он покинул засаду, едва я набрал скорость, и устремился могучим галопом наперерез к дороге.
Уж бегать он умел! Щуплое тельце прятало в себе отлично отлаженный механизм.
Было это отнюдь не в первый раз, и меня всегда охватывал страх, что он может забежать вперед и угодить под машину, а потому я прибавил газу и понесся вниз по склону. Вот тут-то Джок и показывал, чего он стоит. Я часто жалел, что ему не довелось потягаться с борзыми, потому что уж бегать он умел! Щуплое тельце прятало в себе отлично отлаженный механизм, тонкие ноги мелькали, как паровозные рычаги, и Джок летел над каменистой землей весело, без усилий держась наравне с набирающим скорость автомобилем.
Примерно на полпути до шоссе был крутой поворот, и Джок всякий раз перемахивал через ограду, черно-белой молнией на зеленом фоне мчался через луг и, таким образом ловко срезав угол, вновь пушечным ядром проносился над серой каменной кладкой ниже по склону. Это экономило ему силы для последней пробежки до шоссе, и, когда я выезжал на асфальт, в зеркале заднего вида отражалась обращенная в мою сторону счастливая морда пыхтящего пса. Вне всяких сомнений, он считал, что превосходно выполнил возложенный на него долг, и, довольный собой, неторопливо возвращался на ферму дожидаться, когда настанет очередь, например, почтальона или бакалейного фургона.
Но Джок отличался не только этим. Он блистал на состязаниях овчарок и завоевал мистеру Корнеру немало призов. Фермеру даже предлагали за него порядочные суммы, но он не хотел с ним расставаться. Наоборот, он сам купил Джоку подружку, такую же щуплую, как он, и тоже победительницу многих состязаний. От них мистер Корнер надеялся получить на продажу будущих мировых чемпионов. Когда я приезжал на ферму, сучка присоединялась к погоне за моей машиной, но, по-видимому, больше в угоду Джоку, и всегда отставала у поворота, предоставляя Джоку действовать одному. Нетрудно было заметить, что его энтузиазма она не разделяла.
Затем появились щенята — семь пушистых черных шариков, копошившихся во дворе и попадавших всем под ноги. Джок снисходительно следил, как они пытаются по его примеру гнаться за моей машиной, и даже чудилось, будто он благодушно смеется, когда они от усердия летели кувырком через голову и вскоре безнадежно отставали.
Затем месяцев десять я у Роберта Корнера не был, хотя порой встречал его на рынке, и он рассказывал, что дрессирует щенков и они делают большие успехи. Ну, да особой дрессировки не требовалось: все это было у них в крови, и, по его словам, они пробовали сбивать коров и овец в стадо, чуть только научились ходить. Затем я наконец снова их увидел — семь Джоков, щуплых, стремительных, бесшумно мелькавших между сараями и коровниками, — и не замедлил обнаружить, что они научились у своего отца не только тому, как пасти овец. Было что-то очень знакомое в том, как они принялись сновать на заднем плане, когда я вернулся к машине, — выглядывали из-за тюков прессованной соломы и с подчеркнутой небрежностью занимали излюбленные стартовые позиции. Усаживаясь за руль, я увидел, как они прильнули к земле, словно в ожидании сигнала «марш!».
Я завел мотор, сразу прибавил оборотов, рванул сцепление и помчался через двор. В ту же секунду по двору словно плеснула мохнатая волна. Автомобиль с ревом вылетел на проселок, а по обеим его сторонам плечо к плечу неслись песики, и на всех мордах было давно знакомое мне фанатичное выражение. Когда Джок перепрыгнул ограду, семь щенков взвились рядом с ним, а когда они вновь появились на последней прямой, я заметил нечто новое. Прежде Джок всегда косился на машину, потому что противником считал ее, но теперь, покрывая последнюю четверть мили во главе мохнатого воинства, он поглядывал на бегущих щенков, словно видел в них конкурентов.
А ему явно приходилось нелегко. Нет, он нисколько не утратил прежней формы, но эти клубки костей и сухожилий, которые были обязаны ему жизнью, унаследовали его быстроту, и к ней добавлялась непочатая энергия юности, поэтому ему приходилось напрягать все силы, чтобы они его не обогнали. И вдруг, о ужас, он споткнулся, и тотчас на него накатился мохнатый вал. Казалось, все потеряно, но мужество Джока было из чистой стали: выпучив глаза, раздув ноздри, он проложил себе путь через галопирующую свору и к тому времени, когда мы достигли шоссе, вновь вел ее.
Но это обошлось ему недешево. Я притормозил, прежде чем уехать, и оглянулся на Джока: он стоял на травянистой обочине, высунув язык, и его бока вздымались и опадали. Вероятно, то же повторялось со всеми другими заезжавшими на ферму машинами, и от веселой игры не осталось ничего. Наверное, глупо утверждать, будто ты прочел собачьи мысли, но вся его поза выдавала нарастающий страх, что дни его безусловного превосходства сочтены и в самом недалеком будущем его подстерегает немыслимый позор: он окажется позади этой своры юных выскочек. Я прибавил скорости и увидел, что Джок смотрит вслед взглядом, яснее слов говорившим: «Долго ли я еще выдержу?».
Я очень сочувствовал Джоку, и когда два месяца спустя снова должен был поехать на ферму, меня немножко угнетала мысль, что я стану свидетелем его невыносимого унижения, ведь ничего другого ждать было нельзя. Но когда я въезжал во двор фермы, он показался мне странно пустынным.
Роберт Корнер в коровнике накладывал вилами сено в кормушки. Он обернулся на звук моих шагов.
— Куда девались все ваши собаки? Он прислонил вилы к стене.
— Ни одной не осталось. На обученных овчарок всегда есть спрос. Да, уж я не прогадал, ничего не скажешь.
— Но Джока-то вы оставили?
— Само собой. Как же я без него? Да вот он!
И правда, Джок, как встарь, шмыгал неподалеку, делая вид, будто вовсе на меня и не смотрит. А когда, наконец, настал вожделенный миг и я сел за руль, все было как прежде: поджарый песик стрелой мчался рядом с машиной, но без перенапряжения, радуясь этой игре. Он птицей перелетел через ограду и без всякого труда первым достиг асфальта.
Мне кажется, я испытал такое же облегчение, как и он сам, что теперь никто не оспаривает его первенства, что он по-прежнему остается самой быстрой собакой.
Газ появился на севере Йоркшира, когда на исходе XIX века по Уэнслидейлу протянулась железная дорога и пересекла южный край Норт-Йорк-Мурса и по ней побежали составы с углем. Не прошло и нескольких лет, как газовые компании начали строить заводы для превращения угля в газ и снабжать им городки и деревни по линии — например, Масем, Бидейл и Кербимурсайд. Чистые, легко регулируемые газовые плиты пришли на смену кухонным угольным печам. На газовой горелке чайник закипал куда быстрее, чем над открытым огнем.
В зажиточных домах и на преуспевающих фермах северного Йоркшира в 30-х годах громоздкая печь с открытым очагом уступает место гигиеничному набору приспособлений, экономящих труд хозяйки. Закрытый эмалированный котел, эмалированная газовая плита вытесняют печь с ее дымом и копотью. Каменную мойку сменяет фаянсовая. Стиральная машина, мыльные порошки и хлопья изгоняют деревянную лохань, ребристую доску и жидкое мыло. Встраиваются шкафы, где хранят кухонную утварь, столовые приборы и все, что может быть необходимо для выпечки пирогов.
Деревянная конура возле дороги через вересковые пустоши была рабочим местом многих овчарок. Пасущиеся на вересках овцы, выходя на дорогу, брели по ней миля за милей. Собака на цепи у конуры лаем прогоняла их назад. Решетки на шоссе, препятствующие проходу скота, избавили собак от такой службы.
10. Крупнейший специалист по мелким животным
Несомненно, работа для Гранвилла Беннета. Мне нравилось оперировать мелких животных, и я мало-помалу набил в этом руку, однако этот случай меня напугал. Двенадцатилетняя сука-спаниель с запущенным гнойным метритом: гной капает на стол, температура сорок, одышка, дрожь, а в прижатом к ее груди стетоскопе слышатся классические шумы сердечной недостаточности. Только больного сердца тут не хватало!
— Много пьет? — спросил я.
Старушка миссис Баркер испуганно закручивала веревочные ручки своей сумки.
— Очень. Так от миски с водой и не отходит. А есть — ничего не ест. Вот уже четвертый день ни кусочка не проглотила.
— Право, не знаю, что вам и сказать. — Я сунул стетоскоп в карман. — Вам следовало бы давно ее сюда привести. Она ведь больна никак не меньше месяца!
— Да не больна она была. Так, недомогала немножко. А я думала, пока она ест, то и беспокоиться нечего.
Я помолчал. Мне очень не хотелось расстраивать старушку, но скрывать от нее правду было нельзя.
— Боюсь, положение довольно серьезно, миссис Баркер. Процесс развивался долго. Видите ли, у нее в матке идет гнойное воспаление. Очень тяжелое. И вылечить ее может только операция.
— Ну так вы сделаете, что нужно? — Губы миссис Баркер дрожали.
Я обошел стол и положил руку ей на плечо.
— Я бы с удовольствием, но тут есть трудности. Ей ведь двенадцать лет, и общее состояние у нее тяжелое. Риск очень велик. Я предпочел бы отвезти ее в ветеринарную клинику в Хартингтоне, чтобы оперировал ее мистер Беннет.
— Ну и хорошо! — Старушка радостно закивала. — И все равно, сколько бы это ни стоило.
— Об этом не беспокойтесь. — Я проводил ее по коридору до входной двери. — А она пусть остается у меня. Не тревожьтесь, я за ней присмотрю. Да, кстати, как ее зовут?
— Дина, — пробормотала миссис Баркер, оглядываясь и щурясь в полумрак коридора.
Я простился с ней и пошел к телефону. Тридцать лет назад деревенские ветеринары в подобных экстренных случаях предпочитали обращаться к специалистам по мелким животным. Теперь, когда наша практика в этом смысле заметно расширилась, положение изменилось. Нынче у нас в Дарроуби есть и сотрудники, и необходимое оборудование для всяческих операций на мелких животных, но тогда дело обстояло по-иному. Меня не раз предупреждали, что рано или поздно любому целителю крупных животных приходится взывать о помощи к Гранвиллу Беннету. И вот пришел мой черед.
— Алло, мистер Беннет?
— Он самый. — Голос басистый, дружеский, щедрый.
— Говорит Хэрриот. Партнер Фарнона. Из Дарроуби.
— Как же, как же! Наслышан о вас, юноша. И весьма.
— О… э… спасибо. Видите ли, у меня случай… довольно сложный. Так не могли бы вы?..
— С превеликим удовольствием, юноша. А что такое?
— Запущенный гнойный метрит…
— Какая прелесть!
— Суке двенадцать лет…
— Превосходно…
— Заражение просто страшное…
— Лучше ничего и быть не может!
— И такого скверного сердца мне давно прослушивать не доводилось…
— Расчудесно! Так когда вас ждать?
— Сегодня вечером, если вам удобно. Часов в восемь.
— Более чем удобно, юноша. Так до скорого.
Хартингтон был довольно большим городом с населением тысяч около двухсот, но на центральных улицах движения уже почти не было, и лишь редкие машины проносились мимо магазинных витрин. Может быть, все-таки я не напрасно проехал эти двадцать пять миль? А вытянувшейся на заднем сиденье Дине любой исход, казалось, был безразличен. Я покосился через плечо на бессильно свесившуюся голову, на поседелую морду, на бельма, матово поблескивающие в свете приборной доски на обоих глазах. Какой у нее дряхлый вид! Нет, наверное, я только зря трачу время, уповая на этого мага и кудесника.
Да, бесспорно, на севере Англии Гранвилл Беннет успел стать легендарной фигурой. В дни, когда в нашей профессии специализация была неслыханной редкостью, он посвятил себя работе только с мелкими животными, никогда не занимался ни лошадьми, ни коровами, а свою клинику поставил на самую современную ногу, елико возможно во всем следуя правилам, принятым для больниц и клиник, где лечат людей. А ведь в те дни среди ветеринаров было модно фыркать на собак и кошек. Старые зубры, чья жизнь прошла среди бесчисленного множества рабочих лошадей в городах и на фермах, насмешливо цедили: «Да где мне взять время на этих тварей?». Беннет же упрямо двинулся против течения.
До сих пор мне не доводилось с ним встречаться, но я знал, что он еще совсем молод, лет тридцати с небольшим. Чего только я не наслышался и о его врачебном искусстве, и о деловом чутье, и о пристрастии к радостям жизни! Короче говоря, он слыл убежденным последователем идеи, что и работать, и жить следует во всю меру своих возможностей.
Ветеринарная клиника помещалась в длинном одноэтажном здании в конце деловой улицы. Я въехал во двор, вылез и постучал в угловую дверь, не без благоговения оглядываясь на сверкающий «бентли», возле которого робко жался мой маленький, видавший виды «остин». Но тут дверь открылась. Передо мной стояла хорошенькая регистраторша.
— Добрый вечер! — с ослепительной улыбкой проворковала она, и я прикинул, что улыбка эта добавила к счету никак не меньше полукроны. — Входите, пожалуйста. Мистер Беннет вас ждет.
Она проводила меня в приемную с журналами и цветами на столике в углу и множеством художественных фотографий собак и кошек по стенам — увлечение, как я узнал позднее, самого владельца клиники. Я разглядывал великолепный снимок двух белых пуделей, когда у меня за спиной послышались шаги. Я оглянулся и увидел Гранвилла Беннета.
Мне показалось, что в приемной сразу стало тесно. Он был не очень высок, но весьма внушителен. «Толстяк» — решил я в первую секунду, но, когда он подошел ближе, мой взгляд не обнаружил никаких признаков ожирения: ни дряблостей, ни складок жира, ни округлого брюшка. Передо мной стоял широкоплечий, плотного сложения силач. Впечатление от симпатичного с рублеными чертами лица завершала торчащая изо рта трубка, великолепнее которой мне видеть не доводилось. Над сияющей чашечкой завивались благоуханные колечки дорогостоящего дыма. А размеры! Собственно, в зубах человека не столь импозантного она выглядела бы нелепо, но ему шла необыкновенно. Я успел еще заметить элегантный покрой темного костюма и ослепительные запонки, но тут он протянул мне руку.
— Джеймс Хэрриот! — произнес он тоном, каким кто-нибудь другой сказал бы: «Уинстон Черчилль!».
— Совершенно верно.
— Вот и чудесно! Джим, не правда ли?
— А… да-да. Обычно.
— Прелестно. Все уже для вас готово, Джим. Девочки ждут в операционной.
— Вы очень любезны, мистер Беннет…
— Гранвилл! Гранвилл — и все! — Он взял меня под руку и повел в операционную.
Дина уже была там и выглядела очень плачевно. Ей сделали инъекцию, и голова ее сонно клонилась вниз. Беннет подошел к ней и быстро ее осмотрел.
— М-м-м, да! Ну, так к делу!
Две сестры — Беннет держал порядочный штат — вступили в действие, как шестерни хорошо отлаженной машины. Обе прекрасно знали свои обязанности и отличались при этом большой миловидностью. Одна установила подносы с анестезирующими средствами и с инструментами, а вторая умело сжала лапу Дины над суставом, подождала, чтобы лучевая вена вздулась, и быстро выстригла и обработала спиртом нужный участок.
Беннет неторопливо подошел с готовым шприцем и без малейшей задержки ввел иглу в вену.
— Пентотал, — сказал он, когда Дина медленно осела и без сознания вытянулась на столе. Я еще ни разу не видел в употреблении это новейшее анестезирующее средство краткого действия.
Пока Беннет мыл руки и надевал стерильный халат, сестры перевернули Дину на спину и зафиксировали ее в таком положении, привязав к петлям по краю стола. Они надели ей на морду эфирно-кислородную маску, а затем выбрили и протерли спиртом операционное поле. Едва Беннет подошел к столу, как ему в руку уже был вложен скальпель.
С почти небрежной быстротой он рассек кожу и мышцы, а когда прошел брюшину, рога матки, которые у здоровой собаки походили бы на две розовые ленточки, вспучились в разрезе, точно два соединенных воздушных шара, тугие, вздутые от гноя. Еще бы Дина не чувствовала себя скверно, таская в животе такое!
Толстые пальцы осторожно продолжали операцию, перевязали сосуды яичников и самой матки, а затем извлекли наружу пораженный орган и бросили его в кювет. Только когда Беннет начал шить, я сообразил, что все уже позади, хотя пробыл он у стола считанные минуты. Со стороны могло показаться, что он делал все играючи, если бы краткие распоряжения сестрам не показывали, насколько операция поглощала все его внимание.
Глядя, как он работает под бестеневой лампой, озаряющей белые кафельные стены вокруг и ряды блестящих инструментов у него под рукой, я вдруг со смешанным чувством осознал, что именно таким мне представлялось мое будущее. Именно об этом я мечтал, когда решил стать ветеринаром. И вот я — потрепанный коровий лекарь… Ну ладно, — врач, пользующий сельский скот. Но это же совсем, совсем другое! Ничего похожего на мою практику, на вечное увертывание от рогов и копыт, на навоз и пот. И все-таки я ни о чем не жалел. Жизнь, навязанная мне обстоятельствами, принесла с собой волшебную удовлетворенность. Внезапно я с пронзительной ясностью ощутил, что создан не для того, чтобы целыми днями склоняться над таким вот операционным столом, но как раз для того, чтобы с утра до вечера ездить по неогороженным проселкам среди холмов.
Да и в любом случае Беннета из меня не вышло бы. Вряд ли я мог соперничать с ним в хирургическом искусстве, и, уж конечно, у меня не было ни делового чутья, ни предвидения, ни жгучего честолюбия, о которых свидетельствовало все вокруг.
Мой коллега тем временем завершил операцию и занялся установкой капельницы с физиологическим раствором. Он ввел иглу в вену и обернулся ко мне.
— Ну вот, Джим! Остальное зависит от самой старушки.
Он взял меня за локоть и вывел из операционной, а я подумал, как приятно, наверное, вот так взять и просто уйти после операции. У себя в Дарроуби я начал бы сейчас мыть инструменты, потом оттер бы стол, а в заключение Хэрриот, великий хирург, вымыл бы пол, лихо орудуя ведром и шваброй. Нет, так было несравненно приятнее.
В приемной Беннет надел пиджак, извлек из бокового кармана гигантскую трубку и озабоченно ее осмотрел, словно опасаясь, что в его отсутствие над ней потрудились мыши. Что-то ему не понравилось, и он принялся с глубокой сосредоточенностью протирать ее мягкой желтой тряпочкой. Затем поднял, чуть-чуть покачивая и с наслаждением созерцая игру света на полированном дереве. В заключение он достал колоссальный кисет, плотно набил трубку, благоговейным движением поднес спичку к табаку и зажмурил глаза, выпуская струйки благоуханного дыма.
— Отличный запах! — заметил я. — Что это за табак?
— «Капитанский» экстра. — Он снова зажмурился. — Ну так и лизал бы этот дым!
Я засмеялся.
— Мне довольно просто «Капитанского»!
Он смерил меня жалостливым взглядом опечаленного Будды.
— Вот уж напрасно, юноша! Курить можно только этот табак. Крепость… Аромат… — Его рука описала в воздухе неторопливую дугу. — Вон, захватите с собой.
Он открыл ящик, и я беглым взглядом оглядел запасы, которые не посрамили бы и табачную лавку: бесчисленные жестянки табака, трубки, ершики, шильца, тряпочки.
— Ну-ка, попробуйте, — сказал он. — А потом судите, прав я или не прав.
Я взглянул на жестянку, которую он вложил мне в руку.
— Но я не могу ее взять. Тут же четыре унции!
— Вздор, юноша! Засуньте в карман и никаких разговоров! — Внезапно он оставил небрежный тон и заговорил энергично: — Конечно, вы предпочтете подождать, пока старушка Дина не очнется, так почему бы нам пока не пропустить по кружечке пивка? Я член очень уютного клуба, тут совсем рядом через дорогу.
— Что ж, с удовольствием!
Походка его для столь массивного человека была на редкость упругой и быстрой, так что я с трудом поспевал за ним, когда мы вышли из приемной и направились к зданию по ту сторону улицы.
Клуб дышал чисто мужским комфортом. Несколько его членов, люди по виду весьма преуспевающие, встретили Беннета радостными возгласами, а человек за стойкой — дружеским приветствием.
— Две пинты, Фред, — рассеянно распорядился Беннет, и перед нами с молниеносной быстротой возникли полные до краев два огромных бокала. Мой коллега разом опрокинул свой в рот, словно бы не глотая, а потом посмотрел на меня:
— Повторим, Джим?
Но я успел только смочить губы и теперь принялся, захлебываясь, судорожно проглатывать горький эль.
— С удовольствием, но только теперь мой черед угощать!
— Как бы не так, юноша! — Он поглядел на меня строго, но снисходительно. — Платить за напитки разрешается только членам. Повторите, Фред.
Передо мной теперь стояли два бокала, и ценой геркулесовых усилий я осушил начатый до дна. Переводя дух, робко оглядел второй и обнаружил, что бокал Беннета уже на три четверти опустел. И тут же у меня на глазах он без малейшего усилия допил его до дна.
Переводя дух, я робко оглядел второй.
— Копуша вы, Джим! — Он благодушно улыбнулся. — Фред, налейте-ка нам еще.
С некоторой тревогой я посмотрел, как бармен взялся за рукоятку насоса, и решительно приступил ко второй пинте. Как ни удивительно, я благополучно влил ее в глотку и, отдуваясь, взялся за третью, а Беннет сказал весело:
— Ну, и еще одну на дорожку, Джим. Фред, будьте так любезны…
Глупо, конечно, но мне не хотелось спасовать в самом начале нашего знакомства. С глухим отчаянием я поднес к губам третью пинту и мелкими глоточками кое-как выпил ее, а потом почти повис на стойке. Желудок мой грозил вот-вот лопнуть, лоб увлажнился. Уголком глаза я заметил, что мой коллега направляется к двери — вернее, я увидел его ноги, твердо ступающие по ковру.
— Нам пора, Джим, — сказал он. — Допивайте же! Поразительно, чего только не способен вытерпеть человеческий организм, когда дело доходит до дела. Я готов был побиться об заклад, что выпить эту четвертую пинту смогу только после часовой передышки, желательно в горизонтальной позиции, но ботинок Беннета нетерпеливо постукивал по ковру, и я принялся отхлебывать пиво небольшими порциями, с изумлением обнаруживая, что, поплескавшись у задних зубов, оно все-таки проскальзывает в глотку. Если не ошибаюсь, испанская инквизиция весьма уважала пытку водой, и, ощущая, как нарастает давление у меня в животе, я начал понимать почему.
Когда я наконец кое-как поставил бокал на стойку и, поплескивая, побрел к двери, Беннет уже давно держал ее распахнутой. На улице он закинул руку мне на плечо.
— Старушка навряд ли успела прочухаться, — сказал он. — А потому заглянем ко мне домой и перекусим. Что-то есть хочется.
Утопая в мягком сиденье «бентли», поддерживая ладонями вздутый живот, я следил за мелькающими по сторонам яркими витринами, но вскоре их сменил мрак полей. Затем мы остановились перед красивым домом из серого камня в типичном йоркширском селении, и Беннет потащил меня внутрь, где подтолкнул к кожаному креслу и сказал:
— Чувствуйте себя как дома, юноша. Зои нет, но я что-нибудь соображу. — Он на мгновение исчез в направлении кухни и тотчас появился с большой миской в руках, которую поставил на столик возле меня. — А знаете, Джим, — провозгласил он, потирая руки, — нет после пивка ничего лучше пары-другой маринованных луковок.
Я пугливо покосился на миску. Все вокруг этого человека казалось больше натуральной величины — даже луковицы, каждая величиной с теннисный мяч, коричневато-белые, глянцевитые…
— Э… Спасибо, мистер Бен… Гранвилл. — Я взял одну двумя пальцами и уставился на этот внушительный овощ безнадежным взглядом. Ну куда мне ее?
Гранвилл протянул руку к миске, сунул в рот луковицу, пожевал, проглотил и сразу захрустел второй.
— Чертовски вкусно! Моя женушка великая кулинарка. Даже лук маринует не в пример прочим.
Дожевывая, он отошел к серванту, чем-то позвякивая, и в моей руке очутилась тяжелая хрустальная стопка, на три четверти полная неразбавленного виски. Сказать я ничего не мог, потому что как раз рискнул и затолкал в рот луковицу. Тут мне в ноздри ударили спиртные пары, я поперхнулся и, с трудом пригубив виски, уставился на Гранвилла слезящимися глазами. А он уже придвигал ко мне миску и, когда я покачал головой, поглядел на нее с мягким огорчением.
— Странно, что они вам не нравятся! Я всегда считал, что Зоя маринует лук, как никто.
— Да нет же, Гранвилл! Удивительно вкусно. Просто я еще не доел первую.
Но он ничего не сказал и устремил на миску взгляд, полный кроткой грусти. Я понял, что выхода нет. И взял вторую луковицу.
Чрезвычайно довольный, Гранвилл снова унесся на кухню. Теперь он притащил поднос, на котором покоился огромный кусок ростбифа в окружении хлеба, масла и горчицы.
— По-моему, Джим, бутербродик с ростбифом будет в самый раз, — приговаривал он, водя ножом по оселку. Но вдруг заметил, что виски в моей стопке убыло только наполовину, и скомандовал с некоторым раздражением: — Да пейте же, пейте! Чего вы ждете?
Благостным взором проследив, как я допиваю стопку, он тут же снова ее наполнил. — Так-то лучше. Возьмите-ка еще луковку.
Я вытянул ноги и откинулся на спинку, пытаясь угомонить разбушевавшуюся стихию внутри себя. Мой желудок превратился в озеро раскаленной лавы, которая вздымалась и бурлила у края кратера, встречая кусочек луковицы, каждый глоточек виски угрожающим всплеском. Я посмотрел на Гранвилла, и мне стало дурно: он деловито кромсал ростбиф на дюймовые ломти, шлепал на каждый ложку горчицы и вкладывал его между двумя кусками хлеба. Груда росла, и он довольно напевал, иногда бросая в рот новую луковицу.
— Ну вот, юноша, уминайте на здоровье! — Он придвинул ко мне тарелку с целой пирамидой своих внушительных творений и с блаженным вздохом опустился в кресло напротив, придвигая к себе свою тарелку. Откусив чуть не половину сандвича, он продолжал с набитым ртом: — Знаете, Джим, люблю вот так перекусить немножко. Зоя, если уходит, всегда оставляет для меня что-нибудь. — Вторая половина последовала за первой. — И вот что: не мне, конечно, говорить, но ведь чертовски вкусные получились, а?
— О, да! — Расправив плечи, я откусил, проглотил и затаил дыхание, пока еще одно совершенно лишнее инородное тело погружалось в кипящую лаву.
Хлопнула входная дверь.
— А вот и Зоя! — сказал Гранвилл и привстал, но в комнату вперевалку вошел непотребно жирный стаффордширский бультерьер и без приглашения вспрыгнул к нему на колени. — Фебунчик, детка, иди, иди к папочке! Мамуля вас гулятеньки водила?
За бультерьером вбежал йоркшир-терьер, и Гранвилл с неменьшим восторгом возопил:
— Виктория, ух ты, Виктория!
Виктория явно принадлежала к породе улыбчатых собак. Оспаривать место на хозяйских коленях она не стала, а удовлетворилась тем, что села рядом, каждые несколько секунд радостно скаля зубы.
Страданиям вопреки я улыбнулся. Вот развеялся и еще один миф — будто специалисты по мелким животным сами собак не терпят. Беннет исходил нежностью. Уже одно то, как он назвал Фебу «Фебунчик», выдавало его с головой.
Я услышал легкие шаги, приближающиеся к двери и повернул голову. Я знал, кого я сейчас увижу — типичную преданную жену, отличную хозяйку, не слишком следящую за собой, но умеющую создать мужу уют. У таких динамичных мужчин чаще всего бывают именно такие жены — услужливые рабыни, вполне довольные своим жребием. И я не сомневался, что увижу сейчас невзрачную маленькую хаусфрау[8]. И чуть не уронил колоссальный сандвич. Зоя Беннет оказалась редкой красавицей, а к тому же вся светилась теплой жизнерадостностью. Вряд ли нашелся бы мужчина, который не поспешил бы посмотреть на нее еще раз: волна мягких каштановых волос, зеленовато-серые ласковые глаза, твидовый костюм, элегантно облегающий стройную, тоненькую — а где надо, и округлую — фигурку. Но главное — какой-то внутренний ясный свет. Мне внезапно стало стыдно, что я хуже, чем мог бы быть, или, во всяком случае, выгляжу намного хуже. Внезапно я осознал, что мои башмаки нечищены, что моя старая куртка и вельветовые брюки тут более чем неуместны. Я ведь не стал тратить время на переодевание и повез Дину в чем был, а моя рабочая одежда сильно отличалась от той, которую носил Гранвилл, но не мог же я ездить по фермам в таком же костюме, как он!
— Любовь моя! Любовь моя! — весело завопил Гранвилл, когда жена нагнулась и нежно его поцеловала. — Разреши представить тебе Джима Хэрриота из Дарроуби.
Красивые глаза посмотрели в мою сторону.
— Рада познакомиться с вами, мистер Хэрриот!
И действительно, казалось, что она рада мне не меньше своего мужа, и вновь я устыдился своего непрезентабельного вида. Если бы хоть волосы у меня не были растрепаны, если бы я хоть не чувствовал, что вот-вот взорвусь и разлечусь на тысячи кусков.
— Я собираюсь выпить чаю, мистер Хэрриот. Не хотите ли чашечку?
— Нет-нет! Нет, благодарю вас. Но только не сейчас, спасибо, нет-нет! — Я вжался в спинку кресла.
— Ах да, я вижу, Гранвилл уже угостил вас своими бутербродиками! — Она засмеялась и ушла на кухню.
Вернулась она со свертком, который протянула мужу.
— Милый, я сегодня ездила по магазинам. И нашла твои любимые рубашки.
— Радость моя! Какая ты заботливая! — Он сорвал оберточную бумагу, точно нетерпеливый мальчишка, и извлек на свет три элегантные рубашки в целлофановых пакетах. — Замечательные рубашки, моя прелесть. Ты меня совсем избаловала. — Он посмотрел на меня. — Джим, это удивительные рубашки! Возьмите одну! — И он бросил мне на колени целлофановый пакет.
— Нет, право же, я не могу… — бормотал я, в изумлении глядя на пакет.
— Можете, можете! Она ваша.
— Но, Гранвилл, рубашка? Это же слишком…
— Так ведь рубашка очень хорошая! — в его голосе зазвучала обида, и я сдался.
Оба они были так искренне любезны! Зоя села со своей чашкой чая справа от меня, поддерживая непринужденный разговор. Гранвилл улыбался мне из глубины кресла. Он уже доел последний сандвич и опять принялся за луковицы.
Соседство привлекательной женщины — вещь очень приятная, но есть в нем и обратная сторона. В теплой комнате мои вельветовые брюки уже щедро распространяли аромат скотных дворов, где проводили значительную часть своего существования. И хотя сам я люблю это благоухание, с такой элегантной обстановкой оно сочеталось не слишком удачно. И хуже того: стоило в разговоре наступить паузе, как становились слышны побулькивания и музыкальное урчание, гремевшие теперь у меня в животе. Самому мне прежде лишь раз довелось услышать подобные звуки — у коровы с тяжелейшим смещением сычуга. Но моя собеседница тактично изобразила глухоту, даже когда у меня вырвалось позорное рыгание, которое заставило жирного бультерьера испуганно приподняться. Но мне опять не удалось удержаться, а в окнах даже стекла зазвенели. Я понял, что пора откланяться.
Да и в любом случае в собеседники я не слишком годился. Пиво взяло свое, и я больше молчал, сияя глупой ухмылкой. А Гранвилл выглядел совершенно так же, как в момент нашей встречи: все такой же спокойный, благодушный, полный самообладания. Меня это совсем доконало.
Когда я вернулся в клинику к Дине, она подняла голову и сонно посмотрела на меня. Все было в полном, в удивительном порядке. Цвет слизистых нормальный, пульс — хороший. Искусство и быстрая работа моего коллеги во многом предотвратили послеоперационный шок, чему способствовала и капельница.
Я опустился на колени и погладил ее по ушам.
— А знаете, Гранвилл, по-моему, она выкарабкается.
Великолепная трубка над моей головой опустилась в утвердительном кивке.
— Разумеется, юноша. А как же иначе?
И он не ошибся. Гистерэктомия прямо-таки омолодила Дину, и она на радость своей хозяйке прожила еще много лет.
Когда мы ехали обратно, она лежала рядом со мной на переднем сиденье, высунув нос из окутывавшего ее одеяла. Порой она тыкала им в мою руку, переводившую рычаг скоростей, или тихонько ее лизала.
Да, она чувствовала себя прекрасно. Не то что я.
Йоркширская порода кливлендской гнедой высоко ценилась фермерами, потому что эти лошади были выносливы, быстры и могли перевозить тяжелые грузы. Для трудных почв их не употребляли, но на легких они не уступали ни шайрам, ни клайдсдейлам, к тому же были резвее их, нуждались в меньшем количестве корма и меньше снашивали подковы, так как меньше весили. Вне Йоркшира кливлендские гнедые пользовались большой популярностью как упряжные лошади для городских экипажей. Да и сейчас их содержат в королевских конюшнях для церемониальных выездов. Масть — гнедая всех оттенков при черном хвосте и гриве. Относительно короткие ноги не имеют щеток над копытами.
Когда кончался весенний окот, наступало время добывать на пустошах топливо для будущей зимы. Торф либо извлекали из влажных бурых ям, либо нарезали на поверхности в зависимости от его залегания. В глубокой яме резчик стоял на дне и вырубал его горизонтально, если же яма была мелкой, он стоял над ней и рубил сверху.
Бруски мягкого торфа нарезали вертикальным нажимом совка, после чего совок подсовывали сразу под пять-шесть брусков и сбрасывали их на крепкую деревянную тачку. Когда она наполнялась, бруски отвозили сушиться, для чего их на неделю-другую укладывали на земле аккуратными рядами, а затем собирали в небольшие кучки. Так они сохли до конца июньского сенокоса, после которого их увозили на ферму.
Из дешевого куска говядины йоркширцы готовили вкуснейший паштет для бутербродов. Такие бутерброды неизменно подавались к чаю, устраивавшемуся местной молельней после торжественной ежегодной службы или процессии учеников воскресной школы в Духов день. Чтобы приготовить паштет, нарежьте 0,5 кг говядины для тушения на мелкие куски и сложите их в глиняный горшок или стеклянную банку, добавив чайную ложку соли и 6 столовых ложек воды. Закройте банку фольгой и поставьте ее в кастрюлю с горячей водой. Кипятите 2,5 часа, время от времени подливая в кастрюлю горячую воду. Затем выньте мясо, добавьте специй по вкусу и все мелко нарубите или пропустите через мясорубку. Плотно уложите полученную массу в небольшие горшочки и залейте сверху тонким слоем растопленного масла.
Сила, храбрость, сметливость, быстрота и потребность в интенсивных физических упражнениях — вот свойства стаффордширского бультерьера, выведенного в XIX веке скрещиванием английского бульдога и староанглийского терьера. Коренастый бультерьер, белый с коричневыми, рыжими или черными пятнами, безгранично предан семье своего хозяина и всегда готов яростно броситься на их защиту. Свирепость — его врожденное свойство, так как выводили его для драк с другими собаками. Собачьи бои вошли в моду в 30-х годах прошлого века, когда травля быков была запрещена законом; они устраивались в Лондоне даже после их официального запрещения в 1900 году. Толпы стояли около углубленной в земле арены иной раз по два часа, пока одна из собак не погибала или обе совсем не обессиливали.
Эту миниатюрную собачку часто превращают в комнатного баловня. Обожающие хозяйки не спускают ее с колен, расчесывают щеткой голубовато-стальную шерсть, почти закрывающую лапы, гребенкой приводят в порядок золотистые пряди на морде, которые полностью ее прячут, если только их не прихватывают бантом, открывая веселые смышленые глаза. Хотя йоркшир-терьер со времени своего появления в XIX веке успел стать в Англии наиболее распространенной комнатной собакой, выведена эта порода была для вполне практических целей. Рабочие йоркширских ткацких фабрик, перерабатывавших шерсть, держали их в цехах для уничтожения грызунов, а кроме того, устраивали крысиные травли, теперь запрещенные. Если бы такую изящную собачку забрали с колен млеющей над ней дамы, пустили в яму с 20 крысами и начали на них науськивать, она быстрыми укусами покончила бы с ними всеми за три минуты, обеспечив выигрыш тем, кто на нее поставил.
11. Маринад во спасение
Прежде я никогда женат не был, а потому материала для сравнения не имел, однако мало-помалу во мне укреплялось сознание, что я устроился весьма недурно. Естественно, я подразумеваю новое устройство моей жизни. Мне ведь, как и всякому влюбленному, вполне хватало взаимности той, кому я отдал свое сердце. О прочем я особенно не задумывался.
Как она, например, заботилась о моих удобствах! Я-то полагал, что у жен это давно вышло из моды, но Хелен, видимо, составляла исключение. Еще раз я убедился в этом, когда сел утром завтракать. Мы наконец-то обзавелись столом — я купил его на дешевой распродаже и с торжеством привез домой, водрузив на крышу машины, — и Хелен тотчас отказалась от стула, на котором сидела у скамьи, забрав в свое пользование высокий табурет. Вот и теперь она, примостившись на табурете, должна была тянуть руку вниз к тарелке, а мне предлагалось сибаритствовать на стуле. По-моему, от природы я не такая уж эгоистичная свинья, но изменить что-нибудь было не в моих силах.
И сколько еще таких, казалось бы, мелочей! Каждое утро меня ждала аккуратно сложенная одежда: чистая рубашка, носовой платок, носки — не смятые, не сваленные в беспорядочную груду, как в мои холостые дни! А когда я опаздывал к обеду или к ужину, что бывало часто, она не только подавала мне еду, но садилась напротив и смотрела, как я ем, вместо того чтобы продолжать заниматься своими делами. И я чувствовал себя по меньшей мере султаном.
Последнее обстоятельство и подсказало мне объяснение. Однажды я вспомнил, что точно так же она сидела и смотрела на отца, когда он ужинал поздно, и понял, что получаю проценты с ее отношения к отцу. Он был тихий добрый человек, но она охотно и по собственному почину старалась предупреждать каждое его желание в бессознательно счастливом убеждении, что глава семьи — главный в доме. И вот теперь она перенесла то же отношение на меня.
Это заставило меня вернуться к извечной загадке: как поведет себя девушка, став женой? Старик-фермер, наставлявший меня в искусстве выбора невесты, сказал: «Ты, парень, прежде к ее матери приглядись, да хорошенько!». И несомненно, он говорил дело. Но если мне будет разрешено добавить кое-что от себя, я посоветую: «Но не забудь присмотреться, как она ведет себя с отцом!».
И глядя, как Хелен соскользнула со своего насеста и начала снова наполнять мою тарелку, я опять подумал, что просто моя жена из тех, кто любит заботиться о муже, и мне стало блаженно тепло на душе — какой же я счастливчик!
От такой опеки я просто расцветал — и, пожалуй, даже чересчур. Я знал, что мне отнюдь не следует с жадностью накидываться на утопающую в сливках овсянку, особенно учитывая ту прелесть, которая шкварчала на сковородке. Хелен привезла с собой в Скелдейл-Хаус великолепное приданое — половину свиной туши! И с балок чердака свисали теперь копченый бок и величавый окорок — вечный соблазн и искушение. Некоторая их толика и попала на сковороду. Хотя я никогда не был сторонником плотных завтраков, но не стал особенно возражать, когда Хелен вылила на сковороду парочку крупных яиц, чтобы шкварки не скучали в одиночестве. И лишь слабо запротестовал, когда она бросила туда удивительно душистую копченую колбаску — их она покупала на рынке.
Разделавшись со всем этим, я поднялся из-за стола очень неторопливо и, надевая пиджак, обнаружил, что его стало что-то трудновато застегивать. Не то что раньше!
— Джим, бутерброды не позабудь! — сказала Хелен, вкладывая мне в руку объемистый пакет. Мне предстояло весь день проводить туберкулинизацию вместо Юэна Росса под Скарберном, и моя супруга опасалась, как бы я во время долгого пути не ослабел от голода.
Я поцеловал ее, грузно спустился по длинным лестничным маршам и вышел в боковую дверь. На полпути по саду я остановился и посмотрел на окно под черепичной крышей. В нем появилась рука и энергично замахала полотенцем. Я помахал в ответ и пошел дальше. Когда я вывел машину во двор, то заметил, что слегка пыхчу, и виновато положил пакет на заднее сиденье. Я же знал, что он содержит. Бутерброды бутербродами, но вдобавок к ним мясной пирог с луком, масляные лепешки и имбирная коврижка, чтобы еще дальше толкать меня по скользкому пути чревоугодия.
Безусловно, в те первые месяцы я безобразно растолстел бы, но моя работа меня спасала. Бесконечные прогулки по крутым склонам от одного каменного сарая к другому, прыжки в загон к телятам и обратно, борьба с коровами и регулярное напряжение всех сил, когда я помогал теленку или жеребенку появиться на свет. А потому я ускользал от участи, уготованной мне Хелен, — только воротничок стал немного тесен да порой какой-нибудь фермер говорил: «А корм вам, молодой человек, задают добрый, сразу видать!».
Выезжая за ворота, я в который раз подивился тому, как Хелен считается и с моей привередливостью. Я органически не выносил жира, и она тщательно срезала его со всех кусков предназначенного для меня мяса. Это патологическое отвращение к жиру стократно усилилось, после того как я обосновался в Йоркшире — в тридцатых годах фермеры там словно бы только на нем и жили. Один старик, заметив мои вытаращенные глаза, когда он сел закусить жирнейшей жареной грудинкой, сообщил мне, что в жизни не ел постного мяса.
— Люблю, чтобы жирок так и стекал по бороде! — усмехнулся он, до того смакуя слово «жирок», что мне стало еще противнее. Но в свои восемьдесят лет он был крепок и румян, так что ему такая диета явно вреда не приносила, как сотням и сотням подобных же любителей жирка. Конечно, рассуждал я, они трудятся от зари до зари, и он сгорает в их организме полностью, но меня эта грудинка живо уложила бы в могилу.
Последнее, впрочем, было чистейшей фантазией, как мне пришлось убедиться в один прекрасный день.
Начался он с того, что в шесть утра меня поднял телефонный звонок: молодой корове мистера Хорнера, телящейся в первый раз, требовалась помощь, а когда я приехал на маленькую ферму старика, выяснилось, что теленок идет правильно, но только он слишком велик. Тянуть я не очень люблю, однако лежавшей на соломе корове справиться самой было явно трудновато. Каждые несколько секунд она напрягалась что есть мочи, и наружу высовывалась пара маленьких копыт — чтобы вновь исчезнуть, едва она расслаблялась.
— Ножки все-таки продвигаются? — спросил я.
— Нет. Битый час все вот также, — ответил старик.
— А когда прорвался пузырь?
— Часа два назад.
Сомневаться не приходилось: теленок застрял основательно и с каждой минутой подсыхал все больше. Умей роженица говорить, она, мне кажется, воскликнула бы: «Да освободите же меня от него!».
Мне очень бы пригодился сильный помощник, но мистер Хорнер, не говоря уж о его возрасте, ни ростом, ни дородством похвастать не мог. На соседей тоже рассчитывать не приходилось: ферма стояла на уединенном пригорке и до ближайшей деревни было несколько миль. Мне предстояло справляться, рассчитывая только на себя.
Возился я час. Завел тонкую веревочную петлю теленку за уши и вложил ему ее в рот, чтобы удерживать шею на месте, а потом принялся дюйм за дюймом извлекать маленькое существо на свет. Тянуть, собственно, почти не приходилось: только откидываться и помогать корове при потугах. Очень небольшая, она терпеливо лежала на боку с той покорностью обстоятельствам, которая вообще свойственна коровьему племени. Отелиться без посторонней помощи она не смогла бы, и мне все время было тепло от мысли, что я делаю именно то и именно так, как ей требуется. Я чувствовал, что мне следует позаимствовать у нее терпения и не торопить события, а дать им развиваться естественной чередой. Вот показался носишко, и ноздри его затрепетали, вливая успокоение в мою душу, затем последовали глаза, становившиеся вдруг очень серьезными при каждой потуге, затем уши и, наконец, почти разом — весь теленок целиком.
Молодая мать, по-видимому, не слишком утомилась — перекатившись на грудь, она сразу же предалась упоенному обнюхиванию новорожденного. Зато я, к своему удивлению, обнаружил, что отделался не так легко — я обливался потом, никак не мог отдышаться, руки и плечи устало ныли.
Фермер, чрезвычайно довольный, быстро обтер мне спину полотенцем, пока я наклонялся над ведром с теплой водой, а потом помог надеть рубашку.
— Прямо-таки чемпион, а? Чайку-то в дом попить зайдете?
На кухне миссис Хорнер поставила передо мной исходящую паром кружку и, ласково улыбаясь, спросила:
— Может, позавтракаете с моим муженьком? Ничто так не возбуждает аппетита, как трудный отел рано поутру, и я благодарно кивнул.
— Вы очень любезны. С большим удовольствием. После благополучного завершения трудных родов на душе всегда удивительно хорошо, и я с блаженным вздохом опустился в кресло, а старушка поставила передо мной масло и джем. Я прихлебывал чай, перебрасывался ленивыми замечаниями с фермером и не следил, что делает его жена. Внезапно пальцы ног у меня судорожно подогнулись: на тарелку передо мной легли два толстых ломтя чистого белого сала.
Съежившись в кресле, я увидел, что миссис Хорнер пилит ножом огромный кусище холодной вареной свинины, но свинины особой — сплошное сало без единого вкрапления мяса. Даже в шоковом состоянии я не мог не признать, что это был шедевр кулинарного искусства: сварено в самую меру, обжарено в золотистых хлебных крошках, водружено на сияющее белизной фаянсовое блюдо… но ведь это жир!!!
Старушка положила два таких же ломтя на тарелку мужа и выжидательно посмотрела на меня.
Положение было отчаянным: обидеть эту гостеприимную старую женщину я никак не хотел, но, с другой стороны, съесть то, чем она так радушно меня угощала, я тоже не мог!
Если бы они хоть были горячими, зажаренными до хруста, то кусочек-другой я, так уж и быть, проглотил бы, но холодные, но вареные, но липкие… нет! И какие огромные — не меньше, чем шесть дюймов на четыре, а толщина полдюйма! Полоска золотистых крошек по одному краю ситуации не спасала. Нет, не могу, немыслимо…
Миссис Хорнер села напротив меня. Седые волосы она убрала под высокий чепчик в цветочках и теперь, наклонив его набок, протянула руку и повернула блюдо чуть-чуть влево, чтобы глыба сала на нем смотрелась лучше. Потом она повернулась ко мне и улыбнулась такой доброй, такой гордой улыбкой!
В моей жизни выпадали минуты, когда, казалось бы, мне оставалось лишь сдаться на милость черной судьбы, как вдруг я обнаруживал в себе запас мужества и решимости, о котором и не подозревал. И вот, переведя дух, я схватил нож, вонзил вилку в ломоть и храбро отрезал кусочек. Но едва я поднес ко рту этот белый комок жира, по телу у меня пробежала дрожь и рука сама замерла в воздухе. Тут мой взгляд упал на миску с каким-то маринадом.
С лихорадочной торопливостью я вывалил себе на тарелку высокий холмик этой приправы. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что она включает поразительное разнообразие овощей и фруктов — ломтики лука, яблок, огурцов и еще всякой всячины выглядывали из-под коричневой пелены крепкого горчично-уксусного соуса. В единый миг я наложил на вилку с жиром сколько удалось подцепить маринада, отправил его в рот, подвигал челюстью и проглотил. Во всяком случае, начало положено, а ощутил я только вкус маринада.
— Отличная свининка! — заметил мистер Хорнер.
— Удивительная! — согласился я, судорожно прожевывая вторую порцию. — Просто удивительная!
— И мой индийский маринад вам тоже по вкусу пришелся! — Старушка так и сияла улыбкой. — Вон как вы на него набросились! — Она весело засмеялась.
— Да-да! — Я поглядел на нее сквозь пелену слез. — Лучше мне редко доводилось пробовать.
Оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что это был один из самых мужественных поступков в моей жизни. Я твердо шел к цели, то и дело зачерпывая еще маринада, старательно ни о чем не думая, упрямо отгоняя всякую мысль о том, что со мной происходит. Собственно, был только один опасный момент, когда маринад, на редкость острый и вовсе не предназначавшийся для того, чтобы его ели ложками, так обжег мне рот, что я поперхнулся и закашлялся. Но всему приходит конец. Последний героический глоток, щедро запитый чаем, — и моя тарелка опустела. Я выдержал!
И было ради чего. Старички нарадоваться не могли на мой аппетит. Мистер Хорнер хлопнул меня по плечу.
— До чего же приятно смотреть, как молодой парень уписывает завтрак за обе щеки! В молодости-то и я вот так же все сразу уминал, а теперь прыть не та стала. — Посмеиваясь, он продолжал жевать.
Его жена проводила меня до дверей.
— Так-то лучше, чем на словах хвалить! — Она оглянулась на стол и засмеялась. — Миску вы чуть не до дна вычерпали!
— Да, извините, миссис Хорнер, — сказал я сквозь слезы, стараясь игнорировать жжение в желудке, — но я просто не мог удержаться.
Вопреки моим ожиданиям я не скончался в страшных муках, однако неделю меня поташнивало — готов признать, что это было чистейшим самовнушением.
Но в любом случае с тех пор, сколько помню, я больше в жизни не съел ни кусочка жира. Мое былое отвращение переросло в маниакальную ненависть.
Да и маринады я не слишком обожаю.
Жестяные резаки для теста с волнистыми краями (вверху) находили — и все еще находят — разное применение, только теперь их делают из алюминия или пластмассы. С их помощью вырезаются бисквиты, лепешки, а также разделывается тесто для корзиночек и пирожков. 25-сантиметровый резак из самшита с зубчатым костяным колесиком (в середине) подравнивал тесто по краям, выдавливая узор и одновременно прижимая тесто к форме или край верхнего пласта к краю нижнего при приготовлении пирога с начинкой. Прокалыватель бисквитов (внизу) из сикаморы, 5 см в поперечнике, снабженный железными шипами, прижимали к бисквиту перед выпечкой, чтобы предотвратить вспучивание в центре. Использовался он и для нанесения узора на йоркширские чайные лепешки — круглые и плоские.
Полученная в результате скрещивания большой белой свиньи и ныне вымершей малой белой, эта порода быстро нагуливала тело. Рыло и туловище у нее короче, чем у большой белой, а защечные складки массивнее — признак тенденции, которая положила предел ее популярности, тенденции наращивать жир. Едва спрос на постную свинину стал возрастать, численность свиней этой породы начала быстро сокращаться.
К чаю, заменявшему ранний ужин, подавалось мясо с различными приправами, например с индийским маринадом. Чтобы его приготовить, мелко нарежьте 3 кг разных овощей: например, огурцов, тыквы, стручков фасоли, лука, цветной капусты и зеленых помидоров. Положите все это на блюдо, засыпьте 500 г столовой соли, накройте и оставьте стоять сутки, затем хорошенько промойте и слейте воду. Подогрейте 1 л белого винного уксуса, предварительно отлив 3–4 столовые ложки. Размешайте 150 г сахара с 15 г куркумы, 30 г сухой горчицы и 30 г молотого имбиря в теплом уксусе, затем положите в него овощи и томите 15 минут. Смешайте 50 г муки с отлитым уксусом, добавьте в кастрюлю и размешивайте, пока не закипит. Оставьте томиться еще 30 минут. Разлейте готовый маринад в банки и закупорьте их.
13. Легкое чудо
Пожалуй, в том, что я получил призывную повестку в день моего рождения, был свой юмор, но тогда я его не почувствовал.
В моей памяти запечатлена картина, такая же яркая и сейчас, как в ту минуту, когда, войдя в нашу «столовую», я увидел, что Хелен сидит на своем высоком табурете у конца стола, опустив глаза, а рядом с моей тарелкой лежит подарок ко дню моего рождения, жестянка дорогого табака, и еще — длинный конверт. Мне не нужно было спрашивать, что в нем.
Ожидал я его уже давно, и все-таки меня словно врасплох застала мысль, что мне остается ровно неделя до того, как я уеду в Лондон. И неделя эта промчалась как минута: я принимал последние решения, приводил в порядок дела с практикой, заполнял очередные анкеты Министерства сельского хозяйства и организовывал перевозку нашего скудного имущества на ферму отца Хелен, где ей предстояло жить до моего возвращения.
Последний свой профессиональный визит я наметил на вторую половину дня в пятницу, и когда этот день настал, мне около трех часов позвонил старый Арнольд Саммергилл. И тут я понял, что на этом все действительно кончается: ведь мне предстояло совершить настоящее путешествие. Маленькая ферма Арнольда одиноко ютилась на поросшем кустарником склоне в самом сердце холмов. Звонил, собственно, не он, а мисс Томпсон, почтмейстерша в деревне Хейнби.
— Мистер Саммергилл просит, чтобы вы приехали посмотреть его собаку, — сказала она на этот раз.
— А что случилось?
Я услышал бормотание голосов на том конце провода.
— Он говорит, нога у нее не того.
— Не того? В каком смысле?
Вновь в трубке забормотали голоса.
— Он говорит, она наружу торчит.
— Ну хорошо, — ответил я. — Сейчас еду.
Просить, чтобы собаку привезли в Дарроуби, не имело смысла: машины у Арнольда не было. Он и по телефону-то сам никогда не разговаривал. Все наши объяснения на расстоянии велись через мисс Томпсон. При необходимости Арнольд влезал на проржавелый велосипед, катил в Хейнби и поверял ей свои неприятности. Симптомы всегда описывались очень приблизительно, и я не ждал, что нога, и правда, окажется «не того» и будет «торчать наружу».
Пожалуй, размышлял я, выезжая на шоссе, даже и неплохо посмотреть на прощание именно Бенджамина. Для пса мелкого фермера имя было пышноватое, но я так никогда и не узнал, за какие свои качества он его получил. Впрочем, он вообще не очень подходил для этой обстановки — плотному бобтейлу больше пристало бы важно прогуливаться по ухоженным газонам аристократического поместья, а не трусить рядом с Арнольдом по каменистым лугам. Это был классический образчик свернутого в трубку мохнатого ковра на четырех лапах, и с первого взгляда трудно было понять, где у него передний конец, а где — задний. Но, умудрившись определить, что вот это — голова, вы обнаруживали, что сквозь плотную завесу шерсти на вас поглядывают удивительно добродушные глаза.
По правде говоря, дружелюбие Бенджамина порой бывало слишком уж бурным, особенно зимой, когда, донельзя обрадованный моим нежданным появлением, он клал мне на грудь широченные лапы, щедро облепленные грязью и навозом. Те же знаки нежного внимания он оказывал и моей машине (обычно после того, как я отмывал ее до блеска) и, обмениваясь дружескими шуточками с Сэмом внутри нее, изукрашивал стекла и кузов глинистыми отпечатками. Уж когда Бенджамин брался наводить беспорядок, он делал это основательно.
Но на последнем отрезке моего путешествия всякие размышления пришлось оставить. Отчаянно сжимая дергающийся, рвущийся из рук руль, слушая скрипы и стоны рессор и амортизаторов, я против воли ловил себя на мысли — она меня неизменно осеняла, едва я добирался до этого места, — что визиты на ферму мистера Саммергилла обходятся нам в порядочные суммы. Во всяком случае, никакой прибыли остаться не могло, поскольку такая зубодробительная дорога каждый раз обесценивала машину по крайней мере на пять фунтов. Не будучи автовладельцем, Арнольд не видел причин нарушать ее первозданное состояние.
Она представляла собой полоску земли и камней, шириной шесть футов, прихотливо петлявшую и кружившую по склонам. Трудность заключалась в том, что добраться до фермы можно было, только сначала спустившись в глубокую лощину, а затем поднявшись по лесистому склону, где стоял дом. Особенно жутким был спуск: машина, дрожа, повисала на каждом гребне, прежде чем ухнуть в глубокие колеи за ним. И каждый раз, слыша, как твердые камни скребут по днищу и глушителю, я тщетно пытался не высчитывать, во сколько фунтов, шиллингов и пенсов может это обойтись.
А когда, выпучив глаза, с трудом удерживаясь, чтобы не разинуть рот, разбрызгивая колесами камешки, я наконец на нижней передаче одолел последний подъем перед домом, то, к своему большому удивлению, увидел, что Арнольд ждет меня на крыльце в одиночестве. Я как-то не привык видеть его без Бенджамина.
Он правильно истолковал мой недоумевающий взгляд и ткнул большим пальцем через плечо.
— В доме он! — В глазах у него пряталась тревога, но стоял он в обычной своей позе, расправив широкие плечи, откинув голову.
Я назвал его «старый» (и ему уже перевалило за семьдесят), но черты под вязаным колпаком, который он всегда натягивал на уши, были правильными и сильными, а высокая фигура — худощавой и прямой. На него и сейчас было приятно смотреть, а в молодости он, несомненно, мог считаться красавцем, однако он так и не женился. Мне часто казалось, что тут не обошлось без какой-то романтической истории, но его как будто ничуть не удручало, что он живет совсем один, «на отшибе», как говорили в деревне. То есть один, если не считать Бенджамина.
Мы вошли на кухню, и он небрежно согнал с запыленного шкафчика двух кур, но тут я увидел Бенджамина и остановился как вкопанный.
Большой пес сидел неподвижно возле стола — глаза за бахромой шерсти были широко открыты и мутны от страха. Он словно боялся пошевелиться, и, увидев его переднюю левую ногу, я понял почему. На этот раз Арнольд был точен. Она действительно торчала наружу и как! Под углом, да таким, что сердце у меня забилось с перебоями. Горизонтальный вывих локтевого сустава. Лучевая кость отходила от плечевой в немыслимую сторону.
Я осторожно сглотнул.
— Когда это случилось, мистер Саммергилл?
— Да час назад. — Он растерянно подергал свой смешной головной убор. — Я коров на другой луг перегонял, а старик Бенджамин любит их сзади куснуть разок-другой за ноги. Ну и докусался. Одна его лягнула, да прямо по ноге.
— Ах, так… — Мысли вихрем неслись у меня в голове. Я никогда еще не видел такого жуткого вывиха. И теперь, тридцать лет спустя, он остается единственным в моей практике. Как я ухитрюсь вправить его тут, в холмах? Без общей анестезии не обойтись, да и умелый помощник не помешал бы…
— Старина, старина, — сказал я, кладя руку на лохматую голову и лихорадочно соображая, — что же нам с тобой делать?
В ответ хвост заерзал по каменным плитам, дыхание стало пыхтящим, рот полуоткрылся и блеснули безупречно белые зубы.
Арнольд хрипло кашлянул.
— Вправить-то сумеете?
Но в том и заключалась вся суть! Небрежный кивок мог лишь напрасно обнадежить, но и тревожить старика своими сомнениями я не хотел. Отвезти такого гигантского пса в Дарроуби будет сложно. От него и в кухне тесновато, так как же он поместится в машине? И ведь там Сэм, ему тоже нужно место. Да еще нога торчит… И где гарантия, что и в операционной я сумею справиться с подобным вывихом? Но даже в самом лучшем случае его придется везти назад сюда. Мне и до ночи не успеть…
Я осторожно провел пальцами по суставу, напряженно вспоминая все, что мне было известно о строении локтя. Раз нога в таком положении, значит, мышца полностью сместилась с мыщелка, и для того, чтобы вернуть ее на место, сустав придется сгибать, пока она не соскочит со второго мыщелка.
— Ну-ка, ну-ка, — бормотал я про себя. — Если бы этот пес лежал под наркозом на столе, я бы мог взять ногу вот так! — Я ухватил ее над самым локтевым суставом и начал медленно отгибать лучевую кость вверх. Бенджамин быстро взглянул на меня и отвернул голову: обычное движение, каким добродушные собаки дают вам понять, что будут терпеливо сносить все ваши манипуляции.
Я отогнул кость еще выше, а тогда, удостоверившись, что локтевая мышца высвободилась, осторожно начал поворачивать лучевую и локтевую кости внутрь.
— Да… да… — бормотал я, — примерно так… — Но мой монолог оборвался, потому что кости под моей рукой вдруг чуть спружинили.
Я с изумлением уставился на ногу: она приняла абсолютно нормальный вид.
Бенджамин, по-видимому, тоже не сразу поверил: он робко прищурился из-за своей занавески и обнюхал локтевой сустав. Но тут же, убедившись, что все в порядке, встал и подошел к хозяину.
И шел он, даже не прихрамывая!
Губы Арнольда растянулись в улыбке.
— Вправили, значит!
— Кажется, вправил, мистер Саммергилл! — Я пытался говорить небрежно, но лишь с трудом удерживался, чтобы не испустить ликующего вопля или истерически не захохотать. Я же только ощупывал, чтобы разобраться, а сустав взял и встал на место. Случайность, но какая счастливая!
— Вот и хорошо, — сказал фермер. — А, старина? — Он нагнулся и почесал Бенджамину ухо.
Анатомический театр, полный рукоплещущих студентов, — вот что требовалось для достойного завершения этого эпизода. Или чтобы произошел он в гостиной какого-нибудь миллионера с его обожаемой собакой в разгар званого вечера. Но нет, подобного со мной не случалось! Я поглядел вокруг, на захламленный кухонный стол, на груду немытой посуды в раковине, на обтрепанные рубашки Арнольда, сохнущие перед огнем, и улыбнулся про себя. Именно в такой обстановке я и добивался самых эффектных результатов. И видели это помимо Арнольда только две курицы, вновь восседавшие на шкафчике, но они сохранили полное равнодушие.
— Ну мне пора, — сказал я, и Арнольд пошел со мной через двор к машине.
— Слышал я, вы в армию идете? — сказал он, когда я открыл дверцу.
— Да. Завтра уезжаю, мистер Саммергилл.
— Завтра, э? — Он поднял брови.
— Да, в Лондон. Вам там бывать не приходилось?
— Нет, черт не попутал! — Он так мотнул головой, что колпак переместился на затылок. — Это не для меня.
Я засмеялся.
— Что так?
— А оно вот как. — Он задумчиво поскреб подбородок. — Был я разок в Бротоне, ну и хватит с меня. Ходить по улицам не могу, и все тут.
— Ходить?
— Угу. Народу тьма-тьмущая. То большой шаг делай, то маленький, то большой, то маленький. Ну не идут ноги, и конец!
Я часто видел, как Арнольд ходил по лугам широким ровным шагом горца, которому никто не становится поперек дороги, и прекрасно понял, каково ему пришлось. «То большой шаг, то маленький» — лучше это выразить было невозможно.
Я помахал на прощание, а старик сказал мне вслед:
— Береги себя, малый!
Из-за двери кухни высунулся нос Бенджамина. В любой другой день он бы вышел проводить меня вместе с хозяином, но нынче все было не как всегда, а в заключение я внезапно накинулся на него и стал крутить ему ногу. Лучше не рисковать!
Я на цыпочках свел машину по лесу внизу, но прежде, чем начать подъем, остановил ее и вылез. Сэм радостно прыгнул за мной.
Это была узкая долинка, зеленая расселина, укрытая от суровых вершин. Одно из преимуществ деревенского ветеринара заключается в том, что ему открываются вот такие потаенные уголки. Здесь не ступала ничья нога, кроме старого Арнольда, — ведь даже почтальон оставлял редкие письма в ящике на столбе у начала дороги — и никто не видел ослепительного багрянца и золота осенних деревьев, никто не слышал лепет и смешки ручья на им же чисто вымытых камнях.
Я пошел по берегу, глядя, как крохотные рыбешки молниями мелькают в прохладной глубине. Весной эти берега пестрели первоцветами, а к маю между стволами разливалось синее море колокольчиков, но сегодня под ясным прозрачным небом свежий воздух был тронут сладостью умирающего года.
Свежий воздух был тронут сладостью умирающего года.
Я поднялся по откосу и сел среди уже забронзовевшего папоротника. Сэм по обыкновению улегся рядом со мной, и я гладил шелк его ушей. Склон напротив круто поднимался к поблескивающей обнажившейся полосе известняка у верхнего края обрыва, над которым солнце золотило вереск.
Я оглянулся назад, туда, где из трубы прозрачная струйка дыма поднималась над взлобьем холма, и во мне окрепла уверенность, что эпизод с Бенджамином, заключивший мою деятельность в Дарроуби, стал самым лучшим к ней эпилогом. Маленькая победа, дарящая глубокое удовлетворение, хотя отнюдь не потрясающая мир, как все остальные маленькие победы и маленькие катастрофы, из которых слагается жизнь ветеринара и которые остаются неизвестными и никем не замеченными.
Накануне вечером, когда Хелен укладывала мой чемодан, я засунул под рубашки и носки «Ветеринарный словарь» Блэка. Том весьма объемистый, но меня ожег страх, что я могу забыть, чему учился, и я тут же придумал взять его с собой, чтобы прочитывать каждый день страницы две, освежая память. И здесь, в папоротнике, я вновь подумал, какое мне выпало счастье — не только любить животных, но и многое знать о них. Внезапно знания эти Стали чем-то драгоценным.
Я вернулся к машине и открыл дверцу. Сэм вспрыгнул на сиденье, а я поглядел в другую сторону, туда, где долинка кончалась и между двумя склонами виднелась внизу далекая равнина. Безграничное разнообразие нежных оттенков, золото стерни, темные мазки рощ, неровная зелень лугов — все это слагалось в чудесную акварель. Я поймал себя на том, что с жадностью, словно впервые, любуюсь пейзажем, который уже столько раз радовал мое сердце, — огромным, чистым, обдуваемым всеми ветрами простором Йоркшира.
Я вернусь сюда, думал я, трогая машину. Назад, к моей работе… к моей тяжелой, честной, чудесной профессии.
Мне надо было успеть на утренний поезд, и дряхлое такси Боба Купера остановилось перед Скелдейл-Хаусом еще до восьми.
Сэм, как всегда с надеждой, проводил меня через комнату, но я осторожно закрыл дверь перед его недоумевающей мордой. Сбегая по длинному лестничному маршу, я смотрел в окно на сад, где солнечные лучи разгоняли осенний туман, превращали росистую траву в расшитое алмазами покрывало, блестели на румяных яблоках, озаряли последние розы.
В коридоре я было остановился у боковой двери, через которую столько раз отправлялся по вызовам, но затем побежал дальше: на этот раз я покину Скелдейл-Хаус через парадный ход.
Боб распахнул дверцу такси, я бросил чемодан на заднее сиденье и только тогда скользнул взглядом по заросшей плющем стене вверх к маленькому окошку под крышей. Там стояла Хелен. Она плакала. Однако, заметив меня, тотчас улыбнулась и весело мне помахала. Но улыбка получилась кривой, потому что слезы продолжали катиться по ее щекам. Такси свернуло за угол, и, сглотнув стоявший в горле комок, я принял незыблемое решение. Да, сейчас по всей стране мужья расстаются с женами, и я должен покинуть Хелен. Это война. Но уж потом я никогда больше не расстанусь с ней — никогда, никогда, никогда!
Лавки были еще закрыты, безлюдную рыночную площадь окутывала тишина. Когда она осталась позади, я оглянулся на булыжную мостовую, на башенку с часами, на ярусы крыш и мирные зеленые склоны холмов над ними… Мне казалось, что я теряю что-то навсегда и безвозвратно.
Знай я тогда, что это еще не конец всему! Знай я тогда, что это лишь начало! Но в ту секунду я знал только, что вскоре окажусь далеко-далеко отсюда. В Лондоне. И пойду куда-то сквозь толпы людей, делая то большой шаг, то маленький. То большой, то маленький.
В 20-х и 30-х годах на севере Йоркшира сельские почтальоны часто ездили на местных мелких лошадках, которые помогали им добраться — вместе с тяжелыми сумками — по узким проселкам и крутым тропам на самые отдаленные фермы. Многие фермеры предпочитали, чтобы газеты доставлялись к ним домой. Кроме того, почтальон никогда не отказывался передать и какие-нибудь устные поручения.
Косматого серого с белым бобтейла узнают с первого же взгляда и по общей несуразности, и по особой раскачивающейся походке, своеобразие которой объясняется тем, что собака выбрасывает вперед одновременно переднюю и заднюю ноги: то левые, то правые. Прячущиеся в густой шерсти глаза часто бывают разного цвета. Эти собаки стерегли овечьи стада еще 500 лет тому назад, но тогда шерсть у них была короче, а хвост длиннее, то есть до того, как возник обычай его обрубать.
У кур этой американской породы, распространившейся по всему миру, каштаново-палевое оперение, а хвост петуха украшен ниспадающими черными перьями с зеленым отливом. Петух в среднем весит 4–5 кг, курица — около 3 кг. Род-айланды неприхотливы, сами отыскивают себе корм, и разводят их с двоякой целью: крупные размеры и мясистая грудка делают их желанным добавлением к столу, но при этом они и прекрасные несушки. Яйца род-айландов одеты коричневатой скорлупой.
В 30-х годах некий суэйлдейлский фермер обзавелся оригинальным бесколесным экипажем по собственному проекту, установив на санях деревянное кресло с верхом от детской коляски и упором для ног. Веревки, продернутые сквозь железные стойки на передке, крепились к лошадиной сбруе, и обитые железом полозья скользили по короткой траве с той же легкостью, как и по снегу, хотя и не смягчали толчков.