— Да ты можешь в конце концов сказать, в чем дело? — Серж не на шутку вывел меня из себя, что, впрочем, было делом не столь уж и сложным при моем отвратительном настроении, что не покидало меня со времени приземления в аэропорту «Мирабель».
— Я бегал за тобой в пресс-центре, потому что тебя разыскивал Нью-Йорк.
— Какой Нью-Йорк? — растерялся я. — Мне никто не мог оттуда звонить…
— Тебя разыскивал человек по имени… — Серж сделал глубокомысленную паузу и впился в меня своими итальянскими черными глазищами, словно хотел проглотить со всеми ненаписанными репортажами из Лейк-Плэсида, — по имени Джон Микитюк.
— Что же в этом ты узрел необычного? Известный боксер, почему я не могу быть с ним знаком? — сказал я как можно беспечнее, хотя у самого сердце екнуло: Джон не разыскивал бы меня без веских на то причин. Но почему он очутился в Нью-Йорке, ведь, помнится, он и словом не обмолвился при нашей встрече, что собирается в Штаты. Хотя… для него, профессионала ВФБ — Всемирной Федерации бокса, — национальная принадлежность ровным счетом ничего не значила.
— Слушай-ка, парень, — сказал Серж, и я был искренне удивлен и его тоном, и главное — этим словечком «парень», столь распространенным в Штатах в обращении между полицейскими и ворами. Во всяком случае я был в этом уверен, потому что именно так обращались к преступнику или подозреваемому доброжелательные и добродушные американские полицейские во всех заокеанских кинодетективах, виденных мной. — Я не американец и никогда им не стану. Для этого нужно родиться здесь, а не во Франции, можешь мне поверить. А местные нравы и неписаные законы изучил за годы проживания здесь совсем неплохо. Кстати, во время Игр в Лос-Анджелесе, где я действительно был только спортивным журналистом и никем другим, мне довелось перепробовать немало тем из местной жизни. Одна из них принесла мне премию Ришелье — за лучший политический репортаж о гангстерах и наркотиках. Если меня мафия не отправила на тот свет, то лишь потому, что я иностранец и писал для французских газет, те, естественно, не читают ни следователи Управления по борьбе с наркотиками, ни федеральные судьи, принимающие такие дела к рассмотрению. Мне кажется, руководству мафии мои публикации пришлись по душе — как-никак реклама их всемогущества. Так вот, Олег, — теперь я не сомневался, что Казанкини действительно глубоко взволнован и не пытается даже скрывать это, — человек, разыскивавший тебя, имеет самое прямое отношение к мафии и наркотикам…
— Час от часу не легче! — вырвалось у меня. В голове все перепуталось. Еще секунду назад четкая однозначная информация и выводы относительно Джона Микитюка превратилась в огромную аморфную массу, затопившую подобно раскаленной лаве мой мозг, лихорадочно пытавшийся выбраться из сжигающей черноты.
— Вот видишь, — сказал Серж, не догадываясь, что мы думаем о разных вещах.
— Я познакомился с Джоном два дня назад в Монреале. Прекрасный боксер и…
— Боксер он, что и говорить, от бога, — согласился Серж Казанкини. — Но здесь нет просто хороших и плохих боксеров, есть люди N, люди NN, люди R и так далее. Мафия давно и прочно держит бокс в своих руках, и тут никакой новости нет.
— Ты уверен, что Микитюк — один из людей N или R?
— Даю голову на отсечение! — жарко выпалил Казанкини.
Я молчал, не зная, что сказать. Мне меньше всего хотелось, чтобы Серж — да, да, мой друг, славный честный толстяк из «Франс Пресс», человек, руководствующийся в жизни довольно устаревшими с точки зрения современной морали такими понятиями, как совесть и порядочность, — чтобы он узнал эту историю с Виктором Добротвором. Мне было горько за Виктора, и все тут!
Впрочем, с другой стороны, я был уверен, как в себе, что Серж Казанкини, даже получи он приказ от заведующего корреспондентской сетью агентства, даже от самого директора — человека, власть которого можно сравнить лишь с властью президента Франции, никогда не написал бы пасквиль или вообще не коснулся этой темы, если я попросил бы его. «Но, — сказал я сам себе, — Серж ведь может получить полную информацию из газет — здешних газет, так не будет ли мое молчание выглядеть, как секрет Полишинеля?»
Я коротко поведал Сержу Казанкини о происшествии и моей оценке случившегося.
— Я видел телевизионную передачу, — подтвердил мои предположения Серж. — Но я на твоем месте не спешил бы с категорическими выводами. Люди, познавшие славу и деньги, хотят еще больше славы и еще больше денег. Таков непреложный закон жизни. Не спорь, не спорь со мной! — вскричал Казанкини. — Я наперед знаю, что ты мне возразишь: вы — другие, вы — самые честные, вы — самые лучшие. Согласен, заранее согласен, что у вас иной устрой общества и потому многое у вас — не станем сейчас рассматривать с точки зрения абсолютности тех или иных положений! — не так, как у нас, на Западе. Но ты должен согласиться: нельзя жить в обществе и быть свободным от него — так, кажется, сказал кто-то из великих. Мы все живем в одном человеческом сообществе, и у нас есть общие для всех — писаные и неписаные — законы…
— Ты ударился в философию, и я никак не возьму в толк, что ты хочешь сказать? Пожалуйста, попроще и пояснее, ведь я — бывший спортсмен, а как ты сам изволил выразиться однажды, нет ничего проще мыслительного аппарата спортсмена: куда, как и зачем — вот три определяющих его поведение…
— Я вижу, ты и впрямь мало что почерпнул с тех пор, как оставил свое ныряние! — Серж выпустил пар и уже спокойнее сказал: — Я просто хотел предостеречь тебя от поспешных и необдуманных действий. И еще — если ты, да, да, если ты согласишься на это! — располагай мною, как хочешь.
— Мы ведь с тобой не конкуренты, Серж!
— Тогда через два-три дня ты будешь знать о Микитюке больше, чем записано в тайных анналах федерального ведомства по налогам, а уж оно — оля-ля — знает о каждом все!
— Хвалилась синица море зажечь… Каким образом? Не станешь же ты шпионить за ним? — Я прикинулся простачком — уж очень мне не терпелось подзадорить моего друга, завести его, что, впрочем, было не так и сложно.
— Ты недооцениваешь мои связи! — взорвался Серж и, выпятив грудь, как галльский петух, бросал на меня убийственные взгляды. — Думаешь, я свои репортажи о мафии списывал из местных газет? О ля-ля! У меня были собственные источники информации! Заметь, ни единый факт не был опровергнут, а это кое-что да значит, смею тебя уверить. Я потребую, — Серж встал из кресла, ему не хватало разве что треуголки и большого пальца правой руки, засунутого за лацкан сюртука для полного сходства, — чтобы мне доставили исчерпывающую информацию о твоем дружке. И как можно скорее!
Вечером, когда за окном разлился серебристо-голубой свет луны и тени вековых сосен, росших на берегу озера, вытянулись в четкий, почти физически ощутимый частокол, а тишина затопила округу, как весеннее половодье затапливает пойму реки, я устроился у телевизора, отдыхая после довольно-таки напряженного трудового дня. В блокноте у меня было по меньшей мере два стоящих факта, первородность их не вызывала сомнений, а это наполняло душу репортера если не лихой гордостью, то по меньшей мере ощущением, что ты не напрасно жуешь жесткий журналистский хлеб. Первый факт поначалу вызвал у меня немалые колебания, ибо показался фантастическим на фоне событий нынешнего года. Если антисоветская муть, поднятая накануне Игр в Лос-Анджелесе, давно улеглась, то шовинистический бум, рожденный эйфорией неисчислимых, невиданных за последних полвека побед американцев на Играх, девятым валом накатывался со страниц многочисленных газет и журналов, с экранов кино и телевизоров. Наряду с широкой распродажей наборов одежды «Тайгера», японских автомобилей и гонконгских часов, домов, рубашек, парфюмерных наборов, «освященных» именами чемпионов и чемпионок, беззастенчиво продавались и американские «ценности» — свобода личности, «величайшие» преимущества как в экономической, так и культурной жизни и еще многое другое, что в иных странах, даже близких Америке по духу, еще и нынче остается пусть формальным, но символом добропорядочности и национального характера. И не было упущено ни единого случая подчеркнуть, что именно эти ценности помогли американцам снова занять свое место самой великой нации в мире. Америка, казалось, освободилась от летаргического сна и не желала слышать ни о ком и ни о чем другом, как лишь об американском!
И тем неожиданнее было узнать, что есть в Штатах человек, миллионер и бизнесмен, собравшийся предложить раз в четыре года проводить состязания — да еще и на коммерческой основе — сборных США и СССР практически по всем олимпийским видам спорта. Причем первый раз он хотел бы увидеть такие состязания в Москве в ближайшие два года. Традиционные матчевые встречи сборных по легкой атлетике, плаванию, борьбе бывали и раньше, но чтоб свести в одном состязании сотни спортсменов — трудно было даже поверить в реальность подобного. Если же учесть, что этот миллионер был владельцем независимой и весьма распространенной и популярной в Штатах телесети и намеревался показать соревнования из Москвы приблизительно 25—30 миллионам американцев, то идея сама по себе выглядела грандиозной. В наш перенасыщенный ядерными боеголовками и недоверием друг к другу век выступить с подобным предложением в стране, где сам президент редко упускал случай обвинить нашу страну во всех смертных грехах, для такого шага нужны были немалая смелость и предельная честность в намерениях.
Такой человек нашелся, мы беседовали почти два часа. Потом он пригласил меня отобедать с ним, и мы укатили высоко в горы, где снег уже лежал толстым, плотным покровом. Мы отлично провели время на высоте почти в две тысячи метров над уровнем моря, сидя на отапливаемой веранде крошечного ресторанчика над безбрежным простором гор и лесов.
Американец, назовем его Н, он пока не хотел, чтоб раньше срока его идея стала достоянием черных воронов, коих немало в здешней журналистике, способных угробить дело на корню, верил в возможность налаживания новых, добрососедских отношений между нашими народами. И спорт виделся ему наиболее приемлемым на данном отрезке времени.