Чем сильнее верит человек, тем яснее открывается ему страх Божий, подсознательно, а иногда и сознательно сублимирующийся в эгоизме, не эмпирическом, а трансцендентальном — в самоутверждении в мысли. Тогда он вдруг обнаруживает в себе, в самой глубине своей, что, как Иов, восстает на Бога, Которого любит всем сердцем, всей душою, всем разумением и крепостью своею, что восстает и ненавидит Его. Тогда в полном сокрушении духа, потому что любит же Его, больше всего на свете любит, и вот ненавидит, тогда в полном сокрушении духа, как Иов, говорит: я отрицаюсь, на прахе и пепле отрицаюсь; как Христос на кресте, вопит: Боже, Ты мой Боже, что ты оставил меня. Потому что ненависть к Богу — обратная сторона Его гнева. Передача мне Его ответственности за Его творение и есть Его гнев на меня, потому что эта ответственность бесконечна и несоизмерима с моими конечными силами. Этот гнев Божий страшен. В этом гневе Он хотел убить Моисея — избранного Им Самим для свершения Его же цели, Моисея, «кротчайшего из людей, Божьего человека». Этот гнев страшен. Этот гнев и есть несоизмеримость бесконечной ответственности, которую Бог снял с Себя и возложил на меня, с моими конечными силами. Почему Бог это сделал? За что Он разгневался на кротчайшего из людей, Божьего человека, на всякого человека, на меня? Ответа нет. Всякое «почему» станет Богом над Богом. Его воля — последняя причина всего, что Он делал, делает и будет делать. Но вопрос «зачем?» Он Сам повелел мне задавать, вложив в меня бесконечную заинтересованность Собою, и Он Сам же отвечает мне: чтобы я потерял невинность и стал грешником; чтобы в грехе у меня открылись глаза; чтобы, как Он, я стал различать добро и зло; чтобы, как Он, я стал свят; чтобы я стал Его другом (Ин. 15, 14 — 15. Прощальное слово Христа). Он Сам сказал: Я вас избрал, и так будьте святы, как Я. Он не сказал «невинны», а «святы». Невинность живет в добре, но глаза ее закрыты, она не знает различия добра и зла. Святость знает и живет в добре. В Своем гневе Он открывает мне глаза. Глаза у меня открылись: я узнал добро и зло. Тогда пал: узнав добро и зло, пал, потерял невинность, стал грешником, живу во зле: все помышления сердца моего от юности моей — зло. Зато понял, что значит святость, понял, к чему меня избрал и предназначил Бог: чтобы я стал свят, как и Он свят, чтобы я стал Его другом. Но пока я Его враг, так как грешник. Так как Он пожелал, чтобы я стал грешником. Чтобы через грех у меня открылись глаза, чтобы через грех я понял святость, понял, к чему Он предназначил меня. Чтобы в Его гневе я увидел Его любовь, бесконечную любовь, в которой Он не пожалел и Себя Самого, «отдав Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную».
Дела, и также дела любви, надо исполнять не из страха осуждения и не ради награды, но во славу Божию и в благодарность Ему за данную Им веру. Поэтому дела и не оправдывают. Если же надеяться на оправдание делами, то надо считать их заслугой, а Христос сказал: когда делаете должное, то говорите: мы рабы, ничего не стоящие.
Приписать себе заслугу — гордыня и непонимание греха, потому что всякое исполнение любого дела тогда уже нечисто: или боюсь осуждения, или жду награды, или горжусь собой, рассчитываю на себя, верю себе и в конце концов в себя.
Бог добр и знает добро (а значит, и зло). Вернее: Бог есть добро и одновременно знает добро, то есть Себя Самого, значит Бог — не безличное добро. Бог есть святость и Бог есть любовь.
Члены каждой из двух пар (добро — знание добра, святость — любовь, добро — зло) несовместны для нас:
1. Добро и зло несовместны субстанциально или по своей природе. Знание — Offenheit,[8] или симпатия к предмету знания. Поэтому для нас знание добра и зла противоречиво. Только Бог знает добро и зло, оставаясь добрым, но человек, познав добро и зло, пал, перестав быть добрым: он уже не может противостоять злу, хотя и знает, что это зло. Эта соблазнительность зла, непреодолимость, невозможность противостоять ему (не всегда актуально, но всегда потенциально), несмотря на свободу, которую человек получил от Бога как его образ и подобие, эта непреодолимость зла и есть змий, соблазнивший Еву. Не само материальное яблоко было причиной зла, но мысль о возможности свободного выбора. И было это не сколько-то тысяч лет тому назад, но и сейчас во мне: не какая-либо еда, не какой-либо человек, не какой-либо факт или событие грешны, все созданное Богом свято, грешна моя мысль, когда она принимает форму антитезы или свободного выбора. «А подлинно ли Бог сказал...» Этот вопрос змия и есть змий или бес. Беса создал не Бог, а человек, вернее падение человека, мысль о возможности свободного выбора. Бес — это реальность падения, некоторая реальность зла. Я не могу не представлять себе свободы выбора, это «не могу», несмотря на то, что я свободен, и есть соблазняющий меня бес. «Не могу» — уже вне меня, так как я могу противостоять этому «не могу» и хотя могу, но не противостою (потенциально всегда, актуально не всегда). Поэтому нельзя сказать, что беса вообще нет. Он есть, но только всегда как бывший или будущий, сейчас соблазняющий меня.
Познание добра и зла — падение в зло. Оправдание падения: до падения человек в добре, то есть имеет полное богопознание, но не знает этого, то есть не имеет самосознания. Самосознание — знание добра и зла. Знание добра и зла открывает мне ты. Это не значит, что грех — этическое понятие и отношение к другому. Грех — религиозное понятие: нарушение первоначального отношения между мною и Богом, но невозможен без самопознания, а самопознание — самоотражение себя на себя. В Боге это самоотражение не выходит из Бога (Amor intellectualis Dei[9] у Спинозы, Троица), в человеке, как сотворенном, этого не может быть, но через ты я снова отражаюсь на себя самого в ноуменальном отношении к ты. Отношение к ты, необходимое для самосознания, то есть для уподобления Богу, в самосознании явилось соблазном и причиной падения — знанием добра и зла. Восстановление первоначального отношения к Богу, но уже сознательного, Библия изображает как священную историю рода человеческого — historia sacra — как ожидание и пришествие Мессии, Который восстанавливает первоначальное святое отношение сотворенного к его Творцу. Historia sacra — схема, смысл и направление historiae profanae[10] и смысл моей жизни.
2. Святость и любовь. Бог как святость отвергает всякого человека как грех. Святость не терпит греха. Бог, как любовь, прощает и грешника. Для нас святость и любовь несовместны: свободой выбора человек исключил тайну, то есть тожество для нас несовместного. Свобода выбора — разделение тайны на два несовместных для нас утверждения. Второе обоснование понятия Троицы (первое — Божественное самосознание): чтобы принять грешника, Бог должен пожертвовать Своей святостью, то есть Самим Собою: Бог, как жертвующий Собою, — Отец, как жертвуемый — Сын, сама жертва, то есть акт жертвы — Святой Дух.
У человека уже нет полного отожествления святости и любви, но может быть как направление и приближение в жертве и отречении от себя. Поэтому жертва — основной нравственный принцип — уподобление Божественной жертве: «Бог так возлюбил мир, что отдал Сына Своего Единородного...». Экстенсивно — в ноуменальном отношении к ты, интенсивно — в созерцании и духовном аскетизме: нищета духа. В первом обнаруживается и второе начало — любовь, во втором и первое — святость. Может ли человек достичь полного отожествления любви и святости в жизни? Не знаю, человек настолько искривленное дерево, что выпрямить его трудно (Кант: радик<альное> зло, то есть первородный грех). Во всяком случае, своими силами не может. Вера: «... дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную». Обычно у человека преобладает или святость, или любовь, тогда вырождаются: святость — в легализм, номизм[11], фарисейство, то есть уже не святость; любовь — в чувствительность, филантропизм, имманизм, то есть в сублимированный эгоизм, противоположный любви.
3. Быть и знать. Все эти три противоположения — экзистенциальные, то есть противоречивость самой жизни и не вообще жизни, а каждого человека, то есть противоречивость «сейчас моей души»[12]. Но, немного схематизируя, можно сказать, что первое ставит вопрос о званых и призванных, то есть о двойном предопределении, второе — об абсолютной свободе; третье противоположение более теоретического порядка, хотя следствия из него практические.
Познание — результат не только интеллектуальной деятельности человека, но всей души — и разумения, и чувства, и воли, особенно в философии и теологии. И философия и теология должны быть экзистенциальны, то есть не только абстрактными построениями, но экзистенциальным объяснением сейчас моей души.
Познание предполагает некоторое непосредственное, открытое отношение к предмету познания, некоторую симпатию, то есть любовь. Поэтому в некоторых случаях познание противоречиво, например познание греха. К греху (но не грешнику) должна быть ненависть, но ненависть и злоба сама по себе вообще ничего познать не может, может только разрушать. Я думаю, что антипатия к греху основана тоже на симпатии к его противоположности, без этого же только фарисейская нравоучительность и самодовольство.
Противоречивость бытия и знания. Я приведу только примеры:
1. Вера в Бога — экзистенциальная, должна быть тожеством и моего бытия, и некоторого моего познания. Два неэкзистенциальных вырождения веры:
а. Вера в Бога вырождается в веру в мою веру в Бога. Здесь бытие преобладает над знанием. Но тогда это уже и не подлинное бытие, а воображаемое: чувственность, самоублажение (культ сердца Иисусова, некоторые виды католического мистицизма и др.).