— Ганс, — сказал он и, подойдя к висевшему обнаженному человеку, выпустил ему в лицо клубы дыма, — дурачок, ты, кажется, удивлен, видя здесь вот этого. Армия — надеюсь, ты это еще не забыл, — не жалует живодеров. И если здесь кто-то болтается голым на веревке, то сделано это против воли твоего старого командира. Не так ли? Ты ведь порядочный парень, малыш. И подумал именно об этом?
— Так точно, ваше превосходительство, — вытянулся я по стойке смирно.
Сощурившись, старик подозрительно вглядывался в меня.
— Ганс, — спросил он, — что ты думаешь об этой вонючей собаке? Почему он здесь висит?
— Это узник, ваше высокоблагородие, — отрапортовал я, все еще вытянувшись по стойке смирно.
— Это охранник, черт возьми, — проворчал он и топнул ногой. — Такой же охранник, каким хочешь стать ты, если у тебя хватит мужества.
— Я решил стать им, — сказал я, не сдвинувшись с места.
— Отлично, — кивнул головой командир, — я вижу, ты все тот же бравый парень, готовый на все, как и тогда, в окопах. А теперь смотри хорошенько, малыш, что я буду делать.
И он погасил горящую сигару о грудь висевшего, который громко застонал.
— Ганс?
— Слушаю, — пробормотал я, смертельно побледнев.
— Эта собака болтается здесь уже двенадцать часов. Но он храбрый пес, отличный охранник.
Он подошел ко мне. Старый великан был на две головы выше меня.
— А знаешь ли ты, кто сотворил это свинство? — угрожающе спросил он.
— Нет, ваше превосходительство, — ответил я, щелкнув каблуками.
— Я, малыш, я, — захохотал командир. — А знаешь, почему? Потому что этот вонючий пес вообразил, будто он не охранник.
— Кем же он себя считает?
— Узником, — ответил командир.