Бабулька ставила солдатикам миску дымящейся картошки на стол. Услышала последние слова и заохала:
— Горе-то какое! Сколько ж годочков было покойнице?
— Тридцать шесть, вроде,— не очень охотно ответил Максим.
Хозяйка не стала дослушивать солдатские истории, пошла в кладовку за огурцами, горестно приговаривая, что совсем молодых Бог прибирает.
— Что дальше? — Димке хотелось знать, чем же всё закончилось.
— Потом Маринку прооперировали. Меня к ней уже пускали. А больше никто и не ходил. Отец укатил в загранкомандировку. Подружки из училища, говорила, заскакивали пару раз, я не застал. Я к ней и после операции прошёл. Ничего, живая, зря так боялась. Рассказал анекдот — улыбается, мол, не смеши, мне смеяться больно. Сижу у неё, и тут дверь распахивается, заходит медсестра, а за ней деловая такая тётка и медсестре что-то выговаривает. Потом к Маринке поворачивается: «Меня Владимир Николаевич попросил лично всё проконтролировать». Маринка встрепенулась: папа уже вернулся? «Вла-ди-мир Ни-ко-ла-е-вич ещё в отъезде»,— чеканит тётка. А скоро Владимир Николаевич вернётся, спрашивает Маринка. Тётка видит меня, тыкает пальцем — почему посторонние. Это Максим, поясняет Маринка, он дверью ошибся, зашёл, мы познакомились и подружились. Ох, как тётка разоралась. И на медсестру, что пускает кого ни попадя, и на Маринку. Владимир Николаевич, мол, организовал ей отдельную палату, а она — тварь неблагодарная. Шлюха, как и её мать. Маринка на эту бабу смотрит заискивающе, как… моя мать на отчима. Как же мне тошно стало, выругался, развернулся и ушёл. Три дня гулял. Вот дурной был.
Максим замолчал.
— Дальше,— попросил Димка.
— А нечего больше рассказывать. Одумался, вернулся, а Маринки там уже нет, адреса никто не знает. Пошатался по дискотекам — никто меня не цепляет, не нравится, мне Маринку подавай. Потом в армию забрали,— он посмотрел на ходики на стене и поднялся: — Всё. Нам пора. А то три шкуры снимут.
Расчувствовавшаяся бабуля сунула им на прощание непочатую бутылку водки. Солдаты ей наказали, если у кого-нибудь есть кабанчик, то пусть зовут резать Омельчука, Пилипенко и Мороза. Несколько раз повторили фамилии. Бабка пообещала.
— Ребята,— попросил Макс по дороге,— всё между нами.
— Замётано,— отозвался Гавик.
Димка кивнул и спросил:
— А чем эта твоя Марина такая особенная?
— Не знаю,— пожал плечами Макс.— Просто с ней было. Нос не драла. Смешная такая. Спросил, почему окно не закрывает. Рассмеялась, что улица шумит веселее, чем больница, а иногда, как море. Кота у неё Барселоном звали, сокращённо Барсик. Сама так придумала.
— Ты её ещё найдёшь,— сказал Дед Мороз.
Максим ничего не ответил.
Деда Мороза разобрало любопытство:
— Гавик, а как ты познакомился с Оксаной? Что ты ей говорил?
— В шестом-то классе? Наверно, портфелем по спине огрел для знакомства,— хохотнул Гавик.— Мы жили по соседству. В одной школе учились. Ходили вместе. Гулять начали по вечерам.
У высокого бетонного забора их части солдаты остановились и обсудили план действий. Макс решил остаться здесь и перекинуть бутылку Гавику, пока самый трезвый из них Дед Мороз будет заговаривать зубы дежурному на КПП. Димка потоптался нерешительно.
— Ладно,— махнул рукой Макс,— отбрёхиваться буду я, а ты бросай.—И сунул чекушку Димке.
Дед Мороз из-за угла наблюдал, как вошли в ворота Гавик и Макс. Вернулся на исходную позицию. Смерил взглядом забор. В гимнастёрку завернуть бутылку? Подумал и стянул с ноги сапог. Услышал условный свист. Через забор полетела «запелёнутая» портянкой водка, упихнутая для надёжности в сапог.
Послышались шаги. Как бы не офицеры! Дед Мороз достал пилотку и нахлобучил на голову. Но он же без сапога! Заметут! Чего там Гавик копается? Замер, прислушиваясь. С той стороны забора раздались голоса. Ну всё. Застукали.
— Плюх! — вернулся к нему сапог. Димка быстро натянул его, не наматывая портянку, и побежал на КПП.
Максим водку не зажал. Угостил весь взвод. Хватило чисто символически, но это неважно. От одобрительных взглядов сослуживцев Дед Мороз почувствовал себя чуть ли не героем. Однако происшествие это скоро забылось. Ни о каких девушках больше Димка не думал. Даже тревога, что ж там творится дома, отступила куда-то на задний план. Мысли у него были теперь простые: как бы наесться досыта и отоспаться хоть немного. Хорошо было б ещё увильнуть от работ и придирок, но он не научился лукавить и прятаться. Каждый день с утра на его солдатском одеяле старшина находил складки. Которые приравнивались к лазейкам для шпионов мирового империализма со всеми вытекающими последствиями. А есть хотелось до такой степени, что мышь, обнаруженная в каше, отбивала аппетит исключительно до следующей кормёжки.
Димка писал маме, что он часто помогает на кухне. Не только в столовой, но и участвует в варке. И это всё благодаря тому, что у него мама — повар 5-го разряда. Он многому у неё научился, его за это ценят. Мама отвечала ему, какое это полезное и интересное дело, возможно, будущая специальность. И писала страницы советов, которые он пролистывал, не читая.
Разве солдат матери правду скажет? В наряд по столовой чаще остальных он попадал в наказание. А так как сержант Муха питал к нему какие-то особо «тёплые» чувства, то в столовой Дед Мороз оказывался в основном на варке. Но кроме чистки картошки и готовки обеда, это ещё означало мытьё пожизненно жирных полов вонючей тряпкой и бессонную ночёвку там же на скамьях.
К сожалению, больше никому в Тарасовке не понадобились солдатики забить кабанчика на зиму. Так что передыха от службы не случилось. А сама зима в Подмосковье наступила неожиданно рано — в первых числах ноября повалил снег.
Дед Мороз простудился. Видимо, неодетый разгорячённый выскакивал на улицу выбросить помои и простыл. Он терпел, терпел, потом пожаловался. «Читай устав, от кашля помогает»,— посоветовал ему комвзвода. Рецепт не сработал.
— Ты что, дурной,— сказал ему на варке Гавик, проворочавшийся полночи на лавке под покашливание Димки,— иди в санчасть.
Дед Мороз потянул ещё пару дней, улучил момент и улизнул в санчасть. Стоял и думал, к кому и как тут обращаться. Сунулся в кабинет:
— Мне к терапевту.
— А я тебе кто, гинеколог? — ответил человек в белом халате.— В армии один общевойсковой врач! Покажи горло. Сейчас люголем обработаю, и всё пройдёт.
Димка глазом моргнуть не успел, как человек в халате мазанул ему по горлу палкой с ватой, обмакнутой в какую-то коричневую дрянь.
У Димки брызнули слёзы. Пулей вылетел он из санчасти и вытошнил эту гадость прямо на сугроб у крыльца. Больше он туда не заходил.
В начале декабря часть роты увезли на «объект». Пилипенко и Омельчука в том числе. А Мороз остался.
— Ничего,— ободрил его Философ,— зато мы в казарме, в тепле.
— Что-то ты захирел без дружков,— поддел его Муха и «поучил» кулаком под дых.
А Дед Мороз не понимал, что с ним происходит. Было ему как-то всё фиолетово. Это когда разлепляешь с трудом глаза утром, а мир подёрнут серо-фиолетовым туманом, но тебе нет до этого дела. Ничего не хочется: ни есть, ни спать. Всё безразлично. Раньше он страдал, когда снова и снова строили перед походом в столовую, и не оставалось времени на собственно еду, приходилось заглатывать, чтоб хоть сколько-то съесть. А теперь и это стало всё равно.
Муха озаботился дембельским альбомом. Ему купила и привезла один, такой громадный, мать Философа. Сам он раздобыл где-то кусок сукна, из которого шьют шинели, и обтянул обложку. Взводный художник нарисовал карикатуры из их солдатской жизни. Философ вписал афоризмы. Муха лично неторопливо и любовно вклеивал фотографии. Альбом был предметом его особой гордости.
Дед Мороз поджарил картошки, переложил в котелок и, как только сдал наряд, понёс в каптёрку. В груди болело. Он привык. Вот только слабость совсем забодала. От перехода из холода в тепло захотелось кашлять. Он плюхнул котелок на стол. На краю лежал альбом в «солдатской шинели». «Деды» пили чай. Дед Мороз подавил приступ кашля и поспешил убраться. Голова раскалывалась. Он не помнил, как добрался до казармы. Тут уж дал волю кашлю. Вдруг ворвался разъярённый Муха и набросился на Мороза с кулаками.
— Я принёс, там картошка,— бормотал Димка, машинально закрывая лицо руками.
— Гад! Сука! — орал Муха — Ты специально так котелок поставил? Ты мне весь альбом чаем залил! Фотографии!
У Деда Мороза не было сил ни выяснять, кто прав, кто виноват, ни оправдываться. Ни держать удар. Муха повалил его на пол и начал пинать ногами.
— А ну вставай, падла,— вопил Муха.— Отвечай!
Дед Мороз и хотел бы подняться, но не мог. Стало ему всё резко по барабану. Это когда судьба бьёт тебя сапогами в бок, и удары эти гулко отзываются в голове, а плоть боли не чувствует, она в параллельном мире. Только слышит звук.
Поэтому, сколько это продолжалось и когда ввалилась в казарму вернувшаяся с «объекта» группа, Дед Мороз не помнил. Макс с Гавиком оттащили от него Муху. Димка узнал голос Макса, когда тот тормошил его и спрашивал о чём-то. Он слышал, как Макс матерился и звал Гавика на помощь.
Пилипенко и Омельчук взвалили Мороза на плечи и потащили. Так поздно в санчасти сидела только какая-то женщина, то ли дежурный фельдшер, то ли медсестра. Она было упёрлась принимать самостоятельно решение. Макс сказал, тыкая в Димку пальцем, что инфекционный же, завтра вся рота сляжет, придётся им побегать тут. Женщина сунула почти безжизненному Деду Морозу градусник. Термометр зашкалило, и это решило Димкину участь. Женщина вызвала скорую.
— Нормалёк! — бодро говорил Деду Морозу Макс.— Отлежишься в госпитале, выйдешь как новенький. Всё путём. Прорвёмся.
Димка боком повалился на носилки, закашлялся и безучастно отвернулся от товарища. Дверца захлопнулась. Димку трясло и подбрасывало в тёмном кузове санитарной машины. Ощущение было, что душа его отделилась от тела: тело считало ухабы подмосковных дорог, а душа равнодушно смотрела на это со стороны.