128). Желая описать неимоверного богача, мы называем его Крезом; предательский подарок для нас всегда «дар данайцев» (стр. 81), и тот, кто назовет такую не похожую на плод растения вещь, как нефтяные источники Передней Азии, «яблоком раздора» (стр. 300) между империалистами западных стран, поступит правильно: вспомнив одну из легенд Древней Греции (а чаще всего даже и не подозревая, что он вспоминает именно ее), он в двух словах выразит мысль, которая иначе потребовала бы длинного объяснения. Во всех этих и в тысячах других случаев мы прибегаем к помощи гомеризмов, чтобы лучше, изящнее, образнее передать то, о чем думаем.
Библеизмы и гомеризмы не составляют всего запаса фразеологии ни в одной из стран, даже если говорить только о литературном языке; даже если к ним добавить все то, что проникло в язык из народного художественного творчества, из профессиональных языков — словом, «снизу». Ведь существует еще множество источников, где могут зарождаться «крылатые слова», эти счастливые выражения, облетающие весь народ и получающие способность означать не только то, что было в них первоначально вложено говорившим или писавшим, но и многое другое.
Перед лукавым человеком, королем Наваррским Генрихом, стал вопрос: чем пожертвовать — властью или религией? Париж, куда он стремился, готов был признать его, но не желал иметь на троне гугенота: всегда властители Франции были католиками. «Париж стоит обедни!» — пожал плечами Генрих и переменил веру. Эти его слова, скорее остроумные, чем высокодобродетельные, в его устах имели довольно узкое значение. Но они стали известны всему миру, и люди начали применять их ко всем случаям, когда высокие принципы приносятся в жертву выгоде. Человек живет в Америке и продает свои убеждения не за престол, а за доллары; а мы все же говорим: «Он действует по правилу „Париж стоит обедни“». И каждый понимает, чтó это значит.
Циничная острота «наваррца» стала сращением, приложимым к самым разнообразным жизненным положениям, хотя сначала относилась к одному-единственному из них.
Раздраженный поучениями придворного, другой король Франции на призыв думать об интересах государства высокомерно ответил: «Государство — это я!» С тех пор сказать, что кто-либо живет по правилу «Государство — это я», значит очень точно обрисовать его поведение и взгляды.
Петр Великий сказал: «Всýе законы писáти, ежели их не исполняти» и «Промедление смерти подобно», и вот уже два с лишним столетия, как эти его слова повторяются то тут, то там по самым различным поводам: они стали фразеологическими сочетаниями нашего языка.
Этот интереснейший процесс превращения обыкновенных точных слов в крылатые продолжается и сейчас. Я уже указывал (стр. 8) на историю заглавия одной из статей В. И. Ленина. Можно напомнить десятки и сотни подобных же выражений, впервые созданных в партийной и революционной среде и в царской России и в СССР: «Факты — вещь упрямая», «Догнать и перегнать», «Точка зрения», — мы постоянно и слышим и сами пользуемся этими словосочетаниями, часто даже не помня, когда и как проникли они в наше сознание. Да и немыслимо запомнить это: ведь поступление таких крылатых слов в язык все время продолжается.
И, надо сказать, могучим подателем их, помимо всех уже указанных источников, является живая, современная художественная литература. Вот откуда они тоже вливаются в нашу речь широким неослабевающим потоком. В создании и расширении фразеологической сокровищницы русского языка огромную роль всегда играли и будут играть наши писатели.
Я говорю: «Да ну его! Это же сущая мартышка и очки!» — и вы знаете, что речь идет о человеке, который не умеет пользоваться ценностью, попавшей ему в руки. Вы слышите выражение «Демьянова уха» — вам ясно, что речь идет о навязчивом гостеприимстве. Если вспомнить одного только И. А. Крылова, придется занять страницы и страницы перечислением метких, острых, неизгладимых, как печати, словечек, которые составляют его дар нашему языку: «И, полно, что за счеты», «А вы, друзья, как ни садитесь…», «Кукушка хвалит петуха…», «Лебедь, рак да щука», «Римский огурец»… Им нет конца и края…
А Н. В. Гоголь? «Тридцать тысяч курьеров», «Я за вами — петушком, петушком…», «Селифан и Петрушка», «Дама приятная во всех отношениях», «Брать взятки борзыми щенками», «Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать…» Я мог бы продолжать этот список без предела.
Точно так же и современная наша советская литература постоянно снабжает живой язык новыми фразеологическими материалами: «Ваше слово, товарищ маузер», «К мандатам почтения нету», «Нигде кроме, как в Моссельпроме!», «Что такое хорошо и что такое плохо» В. Маяковского, длинный ряд отдельных выражений из поэм и стихов А. Твардовского, особенно из «Василия Теркина», составляет ее все время растущий вклад. Мы то и дело выхватываем эти сочетания слов из того окружения, в котором они когда-то дошли до нас, меняем их значение, приспосабливаем их к тем обстоятельствам, в которых сами находимся, и поступаем с ними так же, как поступаем с отдельными словами: мы ими говорим. А раз это так, то не может быть и вопроса, как полезно, как необходимо действительно свободно и сознательно владеть всем этим богатством.
Правда, в этой книге вы найдете значительно меньше сращений, рожденных в новейшие времена, чем древних, и это вполне понятно. Современные литературные сращения-образы вы привыкаете узнавать и применять со школьной скамьи: вряд ли кто-либо затруднится сообразить, что означает выражение «кто первый сказал „э“?» или «Слон и Моська», — всем нам близки и понятны и «Ревизор» Гоголя, и чудесные крыловские басни. Иное дело, если где-нибудь, в какой-либо повести или романе, вы наткнетесь на таинственные слова: «Он прикидывался сущей казанской сиротой» — или прочтете в «Евгении Онегине», что Ленский был «возвращен своим пенатам». Без объяснений вы будете долго недоумевать — чем «казанские» сироты отличаются от «горьковских» или «астраханских»; что такое «пенаты» и как можно быть «возвращенным им»? Естественно, что в таких особо затруднительных случаях помощь нужна в первую голову, а случаи эти как раз и связаны прежде всего с древними фразеологическими целыми, особенно с иноязычными и с теми, которые состоят из слов, давно уже не употребляющихся в языке порознь.
Мы постоянно говорим про бездельника, что он «бьет баклуши», про болтуна, что он «точит лясы». Когда-то в языке кустарей, ложкарей и столяров слова эти имели точное, конкретное значение: «баклуши» — куски дерева, из которых вырезали деревянные ложки; «лясы» — то же, что «балясы» — фигурные точеные детали старинных перил.
Но ведь сейчас никто не говорит: «Я купил двести ляс» или «Хорошие липовые баклуши бьют у нас в колхозе». И разгадать значение этих слов — и прямое и переносное — очень трудно.
Точно так же нелегко нам управиться с гомеризмами и библеизмами: поди дознайся, кто был тот «Аред», чьи «вéки» (возраст) служат символом долголетия; не так просто разобраться в бесчисленных образах Гомера: вспомни, с кем и с чем связан рассказ о «троянском коне» или же об «ариадниной нити»!
А книга, подобная этой, должна помочь вам в таком затруднительном положении.
Вот, собственно, и все, что следовало сказать перед тем, как вы начнете читать ее.
А
У Александра Сергеевича Пушкина в незаконченной поэме «Родословная моего героя» сказано:
Начнем ab ovo:
Мой Езерский
Происходил от тех вождей,
Чей в древни веки парус дерзкий
Поработил брега морей.
Одульф, его начальник рода,
Вельми бе грозен воевода…
Что значит странное выражение «аб ово»?
По-латыни «аб ово» — «от яйца», но ведь это ничего не объясняет. А объяснение есть.
Древние римляне начинали свои пиры с вареных яиц, а заканчивали их фруктами. У них сложилась поговорка «от яйца до фруктов», означавшая: «всё с самого начала до конца». Позднее вторая часть выражения забылась, а «аб ово» стало значить «с самого начала». Так надо понимать и пушкинские строки: «Начнем с самого начала: мой герой вел свой род от варяга Одульфа».
Впрочем, с течением времени римские поэты придумали для этого своего выражения немало других, уже чисто сказочных объяснений.
Жил-был в древней Элиде, рассказывается в древнегреческой легенде, царь Авгий, страстный любитель лошадей: три тысячи коней ржали в его конюшнях. Однако стойла, в которых содержались лошади, никто не чистил в течение тридцати лет, и они по самую крышу заросли навозом.
По счастью, на службу к царю Авгию поступил сказочный силач Геракл (у римлян он звался Геркулесом), которому царь и поручил очистить конюшни, что не под силу было сделать никому другому.
Геракл был столь же хитроумен, сколь и могуч. Он отвел в ворота конюшен русло реки Алфея, и бурный поток за сутки вымыл оттуда всю грязь.
Греки причислили этот поступок к самым славным подвигам Геракла и воспели наряду с другими его одиннадцатью подвигами (см. «Геркулеса подвиги»), а выражение «авгиевы конюшни» стали применять ко всему запущенному, загрязненному до последнего предела и вообще для обозначения большого беспорядка.
Греческая легенда, рассказывающая об очистке Гераклом Авгиевых конюшен, прожила века; мы и сейчас часто говорим, допустим, так: «Ну, чтобы очистить авгиевы конюшни в твоем шкафу, нужен гераклов труд!»
Итак, это крылатое выражение уродилось давно и далеко, в Древней Греции. Скоро вы увидите, что из того же источника — греческих мифов — мы получили немало и других крылатых выражений.