Вот, наконец, и родной дом. Лэбуш, лохматый, дворовый пес, похожий на волка, радостно лает, виляя хвостом.
Султэника берется за щеколду, но не смеет ни отворить дверь, ни отвести окоченевшую руку.
Железная щеколда обжигает ей пальцы.
— Мама… мне привиделось… будто явился мне святой Николай, седобородый такой старец в светлой ризе… я побежала за ним… упала, потом вскочила и опять побежала…
Богобоязненная старуха поверила. Она перепугалась, видя, что Султэника вся в крови. Перевязала ей руку чистой тряпкой и в растерянности не знала, что делать, как унять рыдания дочери.
Султэника — единственное сокровище Станки, одна ее надежда. Глядя на нее, она вспоминает мужа, вспоминает о прежнем довольстве, о безмятежных днях и о вечерах, проведенных на завалинке возле дома. Она вспоминает свой дом таким, каким он был когда-то. Страдания дочери убивают старуху, а жизнь и так едва теплится в ней. Когда же на лице Султэники отражается мечтательная грусть или нежность, в сердце поблекшей и сморщенной, как осенний лист, старухи воскресают те чувства, какие она переживала, когда впервые встретила Киву.
Будь ее воля, то Султэника, «такая нежная и красивая», «чисто барышня», жила бы слаще самой жены арендатора. Будь ее воля, она подарила бы дочери и коляску с прекрасными лошадьми, и карету, и восемь арабских коней, и все, что только есть хорошего на свете! Она бы даже продалась в рабство туркам, только бы знать, что Султэника счастлива. Но как подумает старуха, что не в силах сделать хотя бы малой доли того, о чем мечтает, так готова головой об стену биться, живой сойти в могилу.
— Доченька, радость моя! — шепчет матушка Станка, прижимая голову дочери к своей впалой, изможденной груди.
Султэника судорожно всхлипывает. Лицо ее горит неровным лихорадочным румянцем. Влажный взор, устремленный в окно, тонет в мерцании зародившегося дня. Рот ее кажется больше, чем обычно; на пылающих, слегка припухших губах она еще чувствует жар поцелуев. Уши горят, волосы растрепались, платок сполз на спину, платье сбилось на сторону, ремешки постолов развязались. Судорожными движениями она оправляет на себе одежду застегивает на груди сорочку. С трудом сдерживая слезы, она прячет лицо на костлявом плече матери.
Ах, если бы упасть перед ней на колени, поцеловать ее ноги и признаться во всем!.. Нет, лучше броситься в реку!.. Или убежать куда глаза глядят, чтоб и след простыл…
— Доченька, радость моя! — шепчет матушка Станка, прижимая голову дочери к своей впалой, изможденной груди.
Султэнику жжет эта чистая ласка. Она вырывается из объятий матери, бросается на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, заливается горючими слезами.
Недаром Дрэган Кэпрар побился об заклад с Ионом Чиаушу, что уломает Султэнику. Добился своего — и бычка выиграл, и у парней в почете! Как гордо он будет теперь покручивать усы, бахвалясь в кругу приятелей! Теперь сам черт ему не брат. И даже широкий постоялый двор покажется ему тесным. А с девушкой он распростился — скатертью дорожка! Кто-кто, а уж он на бесприданнице не женится! Каждому свое счастье. Чего ей хотелось, то и получила. Что ж, разве ее от этого убыло? В Бухаресте он многое повидал, погулял вволю. Уж не зевал! Вот в казарме денщик Негоцой болтал что-то даже о жене господина майора. Небось он-то, Кэпрар, не попал бы в такую переделку, как младший лейтенант. Бог мой, как избила его благородие содержанка! На другой день, во время поверки, под глазами у него были огромные синяки.
О-го-го! Нелегко досталась Кэпрару победа над Султэникой, но уж впредь все пойдет как по маслу. А со старой ведьмой и ее пичужкой он быстро разделается!
У Митраны Тэлугэ посиделки, да еще какие! На круглом столе с тремя ножками горят две сальные свечи. Нет ни одного парня, а то не пришли бы ни дочь попа, ни дочь старосты.
И у молодых женщин, и у девушек на коленях вороха кудели. Надоедают всем девчонки-подростки, которые еще не заневестились, но очень уж любят толкаться среди взрослых.
Ленивое жужжание веретен перемежается взрывами хохота. Котенок с розовыми ушками и с глазками, сверкающими, как две искорки, перепрыгивает от одного веретена к другому, хватая их своими озорными лапками. Двое малышей с взъерошенными волосами ждут, пока тетушка Митрана вытащит из золы картошку, а из котла тыкву. Они шмыгают носами, когда к потолку поднимается сладкий запах тыквы.
— Так-то оно, девчата, — заговорила сестра Чиауша, — Султэника теперь хнычет! Вишь ты, как высоко занеслась — думала, Дрэган на ней женится! Но Кэпрар не дурак, никогда и не узнаешь, что он еще выкинет. Вот побился об заклад с моим братом и выиграл у него самого жирного бычка!
— Еще бы, — пронзительно закричала Митрана, — даже жар-птица в сети птицелова попадается! И свей она себе гнездо хоть на колокольне или под крышей примэрии придет время — все равно она запоет, ведь так уж суждено!
А охотник — вот злодей! —
Вырвал пару волосков,
Сделал петельку скорей,
Нацепил на ножку ей.
— Погоди, Митрана, милая, — вмешалась Марика, дочь старосты, подталкивая поповну, — ведь и охотник говорит птице:
Пой, птичка, я послушаю,
Люблю тебя, как душу, я.
Сколько ни ликовать, а смерти не миновать. Ты говоришь одно, я — другое, — как кому бог на душу положит.
Марика — красивая девушка. Ростом не вышла, но это не беда; мал золотник, да дорог, — с ней всегда светло и радостно. Засмеется Марика, зубы так и засверкают, белые, ровные, как жемчуг. Лицо у нее продолговатое, волосы белокурые, глаза голубые; она как юла вертится среди подружек. На шутку она бойко отвечает острой шуткой, рассказывает всякие небылицы, старинные веселые прибаутки, да так складно — будто по писаному читает.
Слова Марики как крапивой обожгли Митрану. Она кашлянула, забормотала что-то себе под нос и пошла поглядеть, готово ли угощение, которое полагалось подавать по доброму старому обычаю.
Сафта, жена Гицэ, продолжала:
— Пойдет теперь молва, как о попе-расстриге! Ну и честь для Султэники, нечего сказать! Лицо-то у нее праведницы, а душа — черная.
Не успела она еще закончить, как Катрина Пырвуляса, сидевшая в стороне от других, прошептала на ухо Мире:
— Вот, кумушка, каковы люди-то! Слышала, что Сафта говорила? А у самой-то уж большенький мальчишка, и родился, слышь, через четыре месяца после свадьбы с Гицэ. Скоро и второй будет, вот только от кого… неведомо, об этом многие поговаривают… Дядюшка Гицэ простак, что ему до людской болтовни!.. Пока своими глазами не увидит, не поверит… Да и тогда, пожалуй, усомнится…
— Твоя правда, Сафта, — поддакнула рябая Илинка, — и я тоже думаю, что Султэника плохо кончит. Теперь уж пусть не надеется грех покрыть, никто ее из грязи не вытащит. Лучше пусть привяжет себе к шее камень потяжелее да прямо в реку, — что ж всю жизнь-то грехом своим мучиться.
— Вот видишь, Мира, — зашептала опять Пырвуляса, слушая, как подружки перемывали косточки Султэнике, — что я тебе говорила: захочет нечистый, так потехи ради и вора судьей сделает…
— Золотые слова, кума Катрина, — тихо ответила Мира. — Послушай только, как тараторит рябая Илинка, а сама-то что? Состарилась в девках. За многими охотилась, да иные и не прочь были бы взять ее в жены, — ведь у нее куча денег, — но уж больно страхолюдна. Что только она ни делает, как ни прихорашивается — все попусту — уродина, да и только. Посмотри на нее, когда она идет — чурбан-чурбаном; а уж как захохочет — стекла дрожат.
Лиха беда начало — посыпались завистливые, клеветнические, злобные слова, вызывавшие взрывы зычного хохота.
— Будет похож на Кэпрара!
— Коль девчонка родится, будет слоняться по свету, пока и с ней беда не приключится.
— Хорошее приданое дарит Николай чудотворец!
— Приданое с ручками да с ножками.
— Ну, ну, злоязычницы! Ведь и вы небось голову теряли, когда с парнями обнимались. Лучше бы сказали: «Сохрани нас боже».
— Небось и самим бы по вкусу пришлось!..
— Но только уж не так, как Султэнике…
— Если сердце просит, то не задирать же подол…
— Буря его подымает…
— Беды не случится, касатка, если ты его сама не подымешь…
Крик, смех, суматоха.
Веретена давно забыты. Девушки возбуждены. Пот струится ручьями по их пылающим лицам. Одни высоко засучили рукава, вышитые красными узорами, и отбросили косы за широкие спины, другие распахнули сорочки, обтягивавшие их упругие груди.
Печь раскалилась докрасна.
Девчонки с завистью смотрели на старших подруг; они нипочем не дерзнули бы вот так смело обнажить свои груди, — ведь у них-то груди были едва ли больше яблочка.
Девушки просто перевернули в доме все вверх дном; Митрана, красная как рак, принесла противень, на котором лежали большие, желтые куски тыквы. От противня к потолку, извиваясь, подымался густой и сладкий пар. У Сафты так и потекли слюнки. Она отбросила платок на спину и весело затянула:
За прекрасною девицей
Черт несется черной птицей.
Алый ротик, ясный взгляд
Всех смутят и всех прельстят —
Хуторского мужика
И господского сынка.
Султэника в рот ничего не брала. Она таяла на глазах, пожелтела, высохла, как тростинка, слова из нее клещами не вытянуть. Красивые глаза ее каждое утро были красны. По ночам, как только матушка Станка засыпала, Султэника приглушенно рыдала, пока глаза ее не начинали гореть, как в огне.
Все бродит она, погруженная в думы, и вдруг остановится как вкопанная, уставится в одну точку не мигая, а руки повиснут, как плети. Лицо потемнеет, на сухих воспаленных губах появится печальная, скорбная улыбка. Совсем перестала Султэника бывать на людях, забыла даже о привычных молитвах. Двигается она машинально, ничего не чувствуя, ничего не желая, скользит как тень, всегда следующая за человеком.