Так в горных лесах белые березы, сквозь тонкую листву которых видно синее небо, вдруг, словно сожженные на корню известью, отряхивают с себя листву, теряют блестящую кору, клонятся к земле, высыхают и гибнут безвозвратно.
Если бы не Станка, Султэника даже и не причесывалась бы. А когда мать распускала волны ее черных густых волос, гребенка выскальзывала из старческих рук ее и, бессильно уронив голову на грудь, она едва слышно шептала: «Скажи мне, что за горе у тебя?..»
И чего только не делала старуха!.. Ходила тайком по окрестным деревням к ворожеям и гадалкам, одной цыганке дала полотна на девять рубашек за то, что та гадала ей по звездам, и по буре, и по гороху. Но ни молебны, ни заговоры, ни ворожба не помогли Султэнике: она таяла на глазах.
Матушка Станка наслышалась, что можно спасти родного человека, если продаться в рабство иелям[2]. Она не очень-то верила этому, но ведь попытка — не пытка.
В ночь на вторник, увидя светлое кольцо вокруг луны, она, словно призрак, прокралась к церковному кладбищу. Потом вернулась домой и встала под навес. Посыпав на темя земли с трех могил, она прождала всю ночь, но иели не явились за ней. А в другой раз какие только молитвы не перечитала матушка Станка, все шептала их и шептала, пока, наконец, голова у нее не закружилась и она не упала без чувств.
Миновало рождество Христово и следующие за ним великие праздники, миновал и день сорока четырех мучеников. Настали теплые дни, согретые дыханием весны, распустились на деревьях почки, на взгорьях показалась первая травка. А в доме матушки Станки все по-прежнему было печально. В вербное воскресенье старуха пошла утром в церковь — в душе ее все еще теплилась искра надежды. И уж как горячо молилась матушка Станка! Лишь только она вышла из церкви, ее окружили женщины и завели разговор о том, как прошла служба.
Солнце и ветерок подсушили землю. Босые дети весело бегали, опоясавшись ветками верб, окропленных батюшкой. Старухи жевали просфоры и медленно плелись по дороге к дому.
Жизнь пробуждалась. Лопались почки на деревьях, стаи воробьев, сидя на ветках ели перед церковью, чирикали, яростно ссорясь, как обычно. Петухи, опьянев от вешнего воздуха, отчаянно драли глотки.
Над холмами, покрытыми зелеными побегами, медленно поднимался пар, рассеиваясь от легкого дуновения ветра.
— Матушка Станка, — заговорила старуха Тэлужанка, которой не терпелось покончить с благочестивыми разговорами, — по деревне слух прошел, что Султэника занемогла. Правда ли это? Уж очень она все близко к сердцу принимает. Ну стоит ли так мучиться? Девушка она молодая, чистена, работящая такая, чего же еще надо? Дай-то бог ей счастья. Неужто из-за любви на себя руки наложить? Что ж поделаешь! Она не первая и не последняя! Зря доверилась злодею! Но отольются кошке мышкины слезы, помяни мое слово! Сегодня над одной насмеется Дрэган, завтра над другой, а там, глядишь, и на него найдется управа!
Ошеломленная матушка Станка не промолвила ни слова и бросилась бежать, уронив в грязь священное миро.
— Притворяется, старая лиса, — пробормотала Войкуляса, — вихрем понеслась, будто и не знает о шашнях Султэники! Яблоко от яблони не далеко падает! Она сама вот так же в молодости Киву опутала. А вот дочери не повезло.
Матушка Станка ворвалась в дом, с шумом распахнув дверь. Лицо ее побагровело. В ушах стоял звон, челюсти были как свинцовые. Голова отяжелела, ноги стали холодные как лед. Она бросила на Султэнику гневный, блуждающий взор.
— Ты погубила все… ты погубила честь нашу, а ведь только честь у нас и оставалась! — простонала Станка и упала как подкошенная на пол.
Султэника закричала и кинулась к матери, которая тщетно пыталась что-то сказать. Старуха схватила ее за горло. «Все погубила… все… все!..» — еще удалось ей вымолвить… и, собрав последние силы, она поцеловала дочь.
Вся деревня будто проходила перед ее уже невидящими глазами и показывала на нее пальцами. В ее ушах, которые уже ничего не слышали, словно раздавался крик: «Что с твоей дочерью?! Ты думала, век тебе жить в достатке и изобилии? Видно, добро-то было нажито нечестным путем! Бедность терзала тебя почти всю жизнь, а перед смертью и бесчестье обрушилось на тебя!»
В одно из воскресений после Петрова дня солнце заливало землю теплым и трепещущим золотым сиянием; стояла палящая жара, но людям не хотелось лениво нежиться, их увлек шумный поток праздничного веселья. Всех радовали щедрые дары природы.
Кукурузные поля походили на сказочные сокровища. Трава пробивалась даже на протоптанных дорожках. Яблони и сливы в садах сгибались под тяжестью плодов. Стебли тыкв, переплетаясь, закрывали изгороди мохнатыми, широкими, как лопух, листьями. Один такой год стоил пяти — всех насытил, всех напоил! Старики не помнили на своем веку такого изобилия. Казалось, урожай был сам-сто.
Перед корчмой так бурно отплясывали хору, что только искры летели из-под башмаков. В вихре пляски звенели на шее у богачек мониста из царских и турецких золотых монет. Юбки, расшитые блестками, взлетали то направо, то налево. Девушки, украшенные живыми цветами, хохотали, то плавно изгибаясь, то лихо притоптывая в такт веселым выкрикам длинноволосых парней, раскрасневшихся от духоты и возбужденных близостью молодых, сильных тел. Казалось, будто сам черт щекочет эту молодежь, полную огня, заставляя ее без устали прыгать и скакать.
Трое цыган, — два кобзаря и один скрипач — быстро играли «Мэрунцика краиулуй»[3], выкрикивая время от времени тут же придуманные ими частушки. Изо всех сил старался скрипач, склоняя голову поочередно то к правому плечу, то к левому, и умильно поглядывая на кувшин, наполненный до краев красным молодым вином.
Во главе хоры — Дрэган Кэпрар. На нем узкий и длинный вышитый пояс со множеством кистей на правом боку, шляпа сдвинута на затылок. Он посматривает вокруг из-под густых, сросшихся бровей, и во взгляде его светится гордость. Чувствует парень, что все им восхищаются, и упивается влюбленными девичьими взглядами! Пожилые женщины, стоя в сторонке, любуются своими красотками-дочерьми и судачат о том о сем, чтобы как-нибудь скоротать время.
— Бедная Станка, померла в одночасье, не поймешь с чего… — прошептала мельничиха. — Помнишь, бывало, придет она в разгар танцев, так галдеж тотчас и утихнет.
— Не приведи господи! — вздохнула повивальная бабка Сафта. — Султэника ведь совсем нищей осталась. Даже не справила по ней панихиду на третий день. А еще ведь нужно панихиду на девятый день, на третьей и шестой неделе, на третий, на шестой и на девятый месяц, через год, через полтора, через два года и потом через два года и четыре месяца. Кто это все за нее сделает? А у христиан так уж заведено — для спасения души. И кто через семь лет вынет косточки из могилы для святой молитвы? Через семь лет тело-то истлеет, в прах обратится. А ежели благословить кости человека, в день страшного суда предстанет он перед престолом всевышнего в своем прежнем образе и будет чище слезы.
— Посмотри-ка на Дрэгана, — сказала мельничиха, — уж больно спесив парень! А как танцует, чтоб ему пусто было, прямо как машина строчит. Видать, все село скоро будет гулять на его свадьбе — ведь он на дочери старосты женится. Не то что мой сын — сущий олух… нет чтобы себе невесту присмотреть, знай повесничает! По праздникам обязательно где-то шляется. Видно, зуб на кого имеет, а на кого — не скажет, хоть ты режь его.
— Ничего, кумушка, — заметила Думитра, у которой было пятеро детей. Карие глаза ее лукаво искрились при каждом слове. — Ничего, эта беда невелика, от нее не поседеешь.
Танцевали брыул[4]. Парни заказали мужской танец и старались теперь переплясать друг друга. Лишь немногие девушки осмелились кружиться в этом танце, но зато уж и плясали его на славу.
По склону холма, возвышавшегося между Домнешть и Беривоешть, взбиралась Султэника, подгоняя корову-белянку и теленка, который потихоньку прикладывался к вымени, выпуская на ходу розоватый сосок, покрытый каплями молока. Корова мычала и, поворачивая голову, глядела на него черными ласковыми глазами с густыми ресницами. Верный старый Лэбуш бежал вслед за хозяйкой.
Султэника шла, неотрывно глядя вдаль, луговые травы доходили ей до пояса. Она была худа, бледна, тонкое лицо ее стало совсем прозрачным, можно было пересчитать синие жилки на висках. Взгляд ее огромных миндалевидных глаз не выражал ни любви, ни ненависти; в нем уже не было ни крупицы веры, когда она вглядывалась в равнодушное небо, распростертое над головой лиловым погребальным покровом.
Она покинула родительский дом — даже он опостылел ей, и все кругом казалось Султэнике пустым и лживым. Она бросила все, что у нее было, и пустилась в путь, ища дорогу к горе Попэу, где когда-то паслись отцовские отары овец и стада крупного скота.
Она хотела, чтобы затерялся ее след, чтобы утихло ее усталое сердце.
Трава, олеандры, маргаритки, густые побеги клевера, вьющийся дикий горошек — все колыхалось, как легкие волны, пестрело точно домотканый цветистый холст. Из травы подымались красные венчики искорок. Пушистая дерябка, опаленная солнцем, благоухала, как цветущая липа. На каждом шагу Султэнике попадались желтые цветы одуванчиков, возвышавшиеся в траве, как часовые.
Вокруг простирались холмы и долины, окаймленные на горизонте изогнутой зеленой цепью гор.
Над всей этой красотой высоко в небе парил орел, описывая широкие круги и распластав крылья, концы которых порой чуть вздрагивали.
Султэника добралась до вершины холма. Долго, с тоской смотрела она на колокольню деревенской церкви… потом исчезла в долине, словно в траве потонула…
Корова замычала, и жалобное мычание ее затерялось в глубине долин…
Перевод М. П. Богословской.