ле «Политика управления», ни в какой мере не соответствуют важности проблемы. В книге недавно скончавшегося д-ра У. Х. Р. Риверса «Родство и социальная организация» проблема первобытного права затрагивается вскользь и, как мы увидим, если судить по кратким замечаниям автора, то она скорее выводится за рамки социологии первобытности, нежели включается в ее проблемное поле.
Эти пробелы в современной антропологии возникают не из-за того, что значение права в первобытных культурах недооценивается, но напротив, из-за излишнего его преувеличения. Как парадоксально это ни звучит, современная антропология приходит к отрицанию первобытного права потому, что в ней царит гипертрофированное и, сразу скажем, ошибочное представление о его совершенстве.
Часть первая. Первобытный закон и социальный порядок
I. Автоматическое подчинение обычаю и сущность проблемы
Когда мы задумываемся, почему правила социального поведения, как бы они ни были жестки, обременительны или непривлекательны, выполняются; почему личная жизнь, экономическое взаимодействие и общественные события протекают столь бесконфликтно; в чем, одним словом, причина силы закона и устойчивости общественного устройства дикарей, – ответ не так легко найти, а версию, какую здесь способна выдвинуть антропология, еще вряд ли можно было бы признать удовлетворительной. Пока утверждали, что «дикарь» – это действительно дикий человек, что он, руководствуясь той крупицей права, какая у него есть, подчиняется правовым установлениям случайно и по прихоти, проблемы как бы не было. Когда проблема приобрела актуальность, когда стало очевидным, что первобытной жизни свойственна скорее гипертрофия закона, чем беззаконие, во мнении ученых произошел переворот, и их рассуждения пошли в прямо противоположном направлении: они не только сделали из дикаря образец законопослушного гражданина, но и признали в качестве аксиомы тезис о том, что его подчинение всем племенным порядкам и ограничениям естественно вытекает из его спонтанных импульсов; что в своей жизни он идет, так сказать, по линии наименьшего сопротивления.
Дикарь – так сегодня звучит вердикт компетентных антропологов – глубоко уважает традиции и обычаи и подчиняется их предписаниям автоматически. Он подчиняется им «рабски», «нерефлексивно», «спонтанно», «по инерции духа», движимый, помимо этого, страхом перед общественным мнением или сверхъестественным наказанием, либо будучи «проникнут групповым чувством или даже групповым инстинктом». Так, мы читаем в одной из недавно опубликованных трудов: «Дикарь далек от свободного и раскованного существа, выдуманного Руссо. Напротив, он на каждом шагу связан обычаем своего племени, он опутан оковами вековой традиции не только в сфере социальных отношений, но также в религии, медицине, ремесле и искусстве: одним словом, в каждой сфере жизни»{190}. Можно было бы согласиться со всем этим, если бы не сомнение в том, являются ли «узы традиции» одними и теми же (или хотя бы похожими друг на друга) в искусстве и общественных отношениях, в ремеслах и религии. Но теперь, когда мы вслед за этим слышим, что «эти узы он (дикарь) считает чем-то само собой разумеющимся и никогда не пытается их разорвать», – нам ничего не остается, как только возразить. Разве соглашаться с постоянным принуждением как с чем-то само собой разумеющимся не противно человеческой природе? Разве человек, цивилизованный или дикий, выполняет какие-либо неприятные, тяжкие, жестокие предписания и запреты, если его к этому не вынуждают? И при том вынуждают с помощью такой силы или такой мотивации, которым он не может сопротивляться?
Тем не менее этот тезис об автоматическом согласии, об инстинктивном подчинении законам племени со стороны каждого его члена остается основным постулатом, исходным пунктом исследований первобытного общественного порядка и правового устройства. Еще один известный авторитет в этой области, д-р Риверс, в уже упоминавшейся работе говорит о «нерефлексивном и интуитивном способе регулирования социальной жизни», который, по его мнению, «тесно связан с первобытным коммунизмом». И далее он пишет: «У таких народов, как меланезийцы, есть групповое чувство, которое, с одной стороны, делает какой-либо аппарат исполнительной власти излишним, а с другой стороны, создает возможность функционирования коммунальной собственности и обеспечивает мирное осуществление коммунистической системы в сфере сексуальной жизни»{191}.
Здесь нас снова пытаются убедить, что «нерефлексивность», «интуитивные методы», «инстинктивность подчинения» и какие-то таинственные «групповые чувства» позволяют одним махом объяснить закон, социальный порядок, коммунизм и половой промискуитет! Это скорее похоже на некий большевистский рай, но уж точно неверно по отношению к меланезийским обществам, жизнь которых я знаю не понаслышке.
Подобное мнение высказывает третий автор, социолог, который, став на точку зрения эволюции сознания и общества, смог более, чем кто-либо из ныне живущих антропологов, приблизиться к пониманию социальной организации дикарей. Проф. Хобхауз, говоря о племенах, стоящих на весьма низкой ступени развития культуры, полагает, что «такие общества, конечно, имеют свои обычаи, несомненно, ощущаемые членами этих сообществ как оковы; но если под законом понимать совокупность правил, диктуемых каким-то авторитетом и независимых от личных связей родства или дружбы, то такой институт чужд их социальной организации»{192}. Здесь нужно задать вопрос: не затемняет ли выражение «ощущаемые как оковы» действительную проблему, вместо того, чтобы дать ее решение? Нет ли такого сковывающего механизма (по крайней мере по отношению к некоторым правилам), который, хотя, может быть, и не навязывается никакой центральной властью, но тем не менее находит опору в конкретных мотивах, интересах и сложных чувствах? Может ли придать ограничительную силу суровым запретам, тяжелым обязанностям, очень обременительным и неприятным повинностям одно только «чувство»? Хотелось бы узнать нечто большее об этой бесценной психологической установке, но автор просто считает ее чем-то очевидным. Следующее за этим наиболее общее определение закона как «совокупности правил, диктуемых каким-то авторитетом, не зависимым от личных связей» выглядит слишком узким и не охватывающим некоторых существенных моментов. В сообществе дикарей среди многочисленных норм поведения существуют некоторые правила, считающиеся принудительными обязанностями индивида или группы по отношению к другому индивиду или другой группе. Такие обязанности обычно вознаграждаются пропорционально тому, как они выполняются, а их невыполнение вызывает точно такое же отношение к тому, кто пренебрег ими. Принимая за исходный момент общий взгляд на закон и изучая сущность сил, которые делают его обязательным, мы сможем получить несравненно более удовлетворительные результаты, чем если бы мы остановились на обсуждении проблем власти, авторитета и наказания.
Примем во внимание характерное высказывание одного из наиболее авторитетных антропологов из США, д-ра Лоуи, в котором он выражает сходные взгляды: «Неписаным законам обычая подчиняются гораздо охотнее, чем нашим письменным кодексам; скорее даже, это послушание спонтанно»{193}. Но сравнение «желания», проявляющегося в послушании закону австралийского дикаря и жителя Нью-Йорка, меланезийца и шотландского нонкорфомиста из Глазго, – процедура рискованная, ее результаты должны на самом деле «пониматься весьма общим образом», настолько общим, что они утрачивают вообще всякий смысл. Действительно, никакое общество не может нормально функционировать, если его законы не выполняются «охотно» и «спонтанно». Угроза принуждения и страх наказания не относятся к среднему человеку, неважно – «дикарю» или «цивилизованному»; в то же время в каждом обществе они необходимы по отношению к некоторым бунтарям или преступникам. Кроме того, в каждой человеческой культуре существует ряд законов, запретов и обязанностей, которые тягостны для любого индивида, которые требуют от него большого самопожертвования и выполняются им по многим моральным или эмоциональным соображениям или же просто в силу обстоятельств, но без какой-либо «спонтанности».
Легко было бы умножить эти примеры и показать, что догма об автоматическом послушании обычаю господствует во всех исследованиях первобытного права. Однако ради объективности нужно подчеркнуть, что все недостатки теории и наблюдений вытекают из реальных трудностей и ловушек, которыми полон этот предмет.
Исключительная трудность проблемы, как я полагаю, заключается в очень сложном и трудно постижимом характере сил, из которых складывается первобытный закон. Привыкшие везде видеть некий аппарат, при помощи которого устанавливается, исполняется и насильственно применяется закон, мы ищем его и у дикарей и, не найдя никаких подобных учреждений, делаем вывод, что всякие наказы закона выполняются благодаря этой таинственной склонности дикаря к послушанию.
Антропология, кажется, здесь сталкивается с трудностью, похожей на ту, которую преодолел Тайлор в своем определении «минимума религии». Определяя силу закона в категориях центральной власти, кодексов, судов и полиции, мы, по логике вещей, должны прийти к выводу, что закон в первобытном обществе осуществляется без принуждения и послушание ему спонтанно. То, что дикарь иногда, хотя редко и спорадически, нарушает закон, было отмечено наблюдателями и принято во внимание создателями антропологической теории, которые всегда утверждали, что у дикарей имеется только закон наказания. Однако некоторые факты – например то, что соблюдение дикарями требований закона в обычных условиях, когда они подчиняются закону и не выступают против него, в лучшем случае является частичным, условным и не свободным от отклонений; что в основе принуждения лежит не единственный универсальный мотив, как, скажем, страх перед наказанием или покорность любой традиции, – хотя и относятся к самому существу дела, но были совершенно упущены прежней антропологией. В данной работе я на примере одного этнографического региона, Северо-Западной Меланезии, пытаюсь показать, на чем основано первобытное право, и объяснить, почему результаты наблюдений, подобных тем, какие я сам проводил, должны быть распространены на другие общества, если мы хотим получить определенные представления об их правовых отношениях.
Мы будем подходить к фактам, вооружившись весьма гибким и широким пониманием обсуждаемой здесь проблемы. В поисках «закона» и силы права мы попытаемся лишь открыть и проанализировать все требования, понимаемые и принимаемые как объединяющие людей обязательства, раскрыть сущность этих объединяющих сил и, наконец, дать классификацию этих требований в зависимости от способа, каким они обретают общезначимость. Мы увидим, что путем индуктивного исследования фактов, проводимого без каких-либо заранее принятых концепций или готовых определений, мы сможем прийти к удовлетворительной классификации норм и правил первобытного общества, к ясному пониманию отличия первобытного закона от иных форм обычая и к новой динамической концепции социальной организации дикарей.
Поскольку описанные здесь факты первобытного права были установлены в Меланезии, классической стране «коммунизма», «промискуитета», «группового чувства», «клановой солидарности» и «спонтанного послушания», постольку выводы, которые мы сможем получить и которые освобождают нас от этих слов и всего, что они означают, могут оказаться особенно интересными.
II. Меланезийская экономика и теория первобытного коммунизма
Тробрианский архипелаг, населенный меланезийцами, о которых шла речь выше, расположен в северо-восточном направлении от Новой Гвинеи и состоит из группы плоских коралловых островов, сгруппированных вокруг обширной лагуны. Островные равнины покрыты плодородной почвой, лагуна, кишащая рыбой, позволяет жителям этих мест общаться в пределах архипелага. Благодаря этому острова густо населены. Туземцы заняты главным образом земледелием и рыболовством, но они также владеют различными искусствами и ремеслами и охотно занимаются торговлей и обменом.
Как все жители коралловых островов, тробрианцы большую часть времени проводят на главной лагуне. В погожий день на ней полно лодок, перевозящих людей или грузы либо участвующих в очередной ловле рыбы. Поверхностное наблюдение за этими действиями могло бы вызвать впечатление произвольности, беспорядка, анархии, полного отсутствия какой-либо системы. Но при тщательном и терпеливом наблюдении мы вскоре обнаружили бы не только тот факт, что аборигены владеют определенными техническими приемами ловли рыбы и используют сложные хозяйственные приспособления, но и то, что их рабочие группы имеют строгую организацию и в них присутствует определенное разделение социальных функций.
Так, оказалось бы, что в каждой лодке есть человек, который является ее законным владельцем, тогда как остальные выполняют функции экипажа. Всех этих людей, как правило, принадлежащих к одному субклану, объединяют друг с другом и с другими жителями деревни общие обязанности: если вся деревня отправляется на ловлю, владелец не может отказать им в лодке. Он должен сам отправиться на ловлю или позволить кому-то другому сделать это вместо него. Экипаж также имеет определенные обязанности по отношению к нему. По причинам, которые вскоре станут ясными, каждый из членов экипажа должен занять свое место и выполнять свою работу. При разделе улова каждый человек получает свою часть как эквивалент оказанной им услуги. Таким образом, обладание лодкой и ее использование включают в себя ряд определенных обязанностей и повинностей, которые объединяют группу людей в рабочую команду.
Дело еще усложняется тем, что владельцы лодок и члены экипажа могут передавать свои полномочия кому-либо из родственников или друзей. Так делают часто, но всегда за вознаграждение, за плату. Для наблюдателя, который не заметит всех деталей и не проследит за всеми тонкостями сделки, такое положение вещей выглядит чем-то вроде коммунизма: лодка кажется общей собственностью группы, совместно используемой всей деревней.
И действительно, д-р Риверс пишет, что «одним из продуктов меланезийской культуры, который обычно, если не всегда, является общей собственностью, является лодка»; и дальше в связи с этим он заявляет, что «в какой большой степени коммунистические чувства по отношению к собственности господствуют у народов Меланезии»{194}. В другой работе тот же автор опять говорит о «социалистическом или даже коммунистическом поведении таких обществ, как меланезийское»{195}. Нет ничего более ошибочного, чем подобные утверждения. В данном обществе есть жесткое разделение прав своих членов и строгое определение прав каждого индивида, а из этого следует, что собственность может быть какой угодно, но только не коммунистической. В Меланезии существует сложная разветвленная система собственности, которая ни в коем случае не имеет «социалистического» или «коммунистического» характера. С тем же успехом «коммунистическим предприятием» можно было бы назвать современное акционерное общество. По сути, все описания институтов в обществе дикарей в терминах «коммунизма», «капитализма» или «акционерного общества», то есть в терминах, заимствованных из описания современных экономических отношений или политических споров, могут только завести в тупик.
Единственно правильным путем является описание правовой ситуации на основании конкретных фактов. Так, право собственности на тробрианскую рыбацкую лодку определяется тем, как этот предмет был сделан и как он используется, отношением к нему людей, которые его сделали и владеют им. Владелец лодки, выступающий одновременно в роли капитана рыбацкой команды и колдуна, отвечающего за успех рыбной ловли, должен прежде всего финансировать постройку новой лодки, если старая уже негодна, а затем должен поддерживать ее в хорошем состоянии с помощью своей команды. Члены команды имеют взаимные обязательства и выполняют их, каждый на своем месте. Когда наступает время совместного лова рыбы, лодка должна быть в полной готовности.
Каждый совладелец лодки обладает правом на определенное место в ней и в связи с этим имеет определенные обязанности, привилегии и получает определенное вознаграждение. В лодке у него свое положение и своя задача, и соответственно им он называется или «хозяином», или рулевым, или «держателем сети», или «высматривающим рыбу». Его положение и то, как он именуется, зависят от ранга, возраста и личных способностей. Таким образом, при ближайшем рассмотрении мы находим в этих действиях определенную систему разделения функций и стройную систему взаимных обязанностей, в которой чувство долга и сознание необходимости сотрудничества выступают наряду с пониманием собственных интересов, привилегий и выгод. Поэтому собственность не может быть определена ни такими словами, как «коммунизм» или «индивидуализм», ни путем сравнения с «акционерным обществом», но только через конкретные факты, описывающие ее возникновение и условия ее использования. Она является равнодействующей обязанностей, привилегий и взаимных обязательств, которые связывают совладельцев с предметом собственности и между собой.
Таким образом, рассматривая уже первый предмет, обративший на себя наше внимание, «туземная лодка», мы сталкиваемся с такими феноменами, как закон, порядок, определенные привилегии и высоко развитая система обязанностей.
III. Объединяющая сила экономических обязательств
Чтобы глубже вникнуть в природу этих объединяющих людей обязанностей, отправимся за рыбаками на побережье. Мы увидим, как выглядит дележ улова. В большинстве случаев только небольшая его часть остается у жителей деревни. Как правило, мы увидим на берегу ожидающих людей из какого-либо селения, расположенного в центральной части острова. Они получают у рыбаков связки рыбы и несут их к себе, часто на расстояние в несколько миль, бегом по дороге, чтобы успеть добраться до места, пока рыба еще не протухла.
Здесь мы опять встречаемся с системой взаимных услуг и обязанностей, опирающейся на прочные отношения между двумя деревенскими общинами. Деревня, расположенная в глубине острова, поставляет рыбакам продукты земледелия, прибрежная деревня платит им рыбой. Эта система носит сугубо экономический характер. Она имеет также свою церемониальную сторону, так как обмен должен производиться в соответствии с разработанным ритуалом. Она имеет также и правовую сторону: в качестве таковой выступает система взаимных обязательств, которая заставляет рыбака платить всякий раз, когда он получает дар от своего партнера из глубины острова, и vice versa[24]. Ни одна из сторон не может отказаться от ответного дара, не может медлить с ним или скупиться.
Какова же мотивация этих обязательств? Прибрежные и центральные деревни должны полагаться друг на друга в деле обеспечения продуктами питания. Туземцы с побережья никогда не имеют достаточного количества растительной пищи, а тем, кто живет в срединных частях острова, всегда не хватает рыбы. Кроме того, обычай требует, чтобы на побережье во время всех связанных с демонстрацией и раздачей продуктов торжественных ритуалов, которые составляют очень важную сторону общественной жизни туземцев, обязательно в изобилии присутствовали крупные и особо красивые плоды, которые растут только на тучных равнинах в глубине острова. А там, наоборот, неизменным атрибутом ритуала раздачи пищи и пиршества является рыба. Таким образом, ко всем естественным причинам, объясняющим ту ценность, которую имеет относительно редкая пища, добавляется еще одна – имеющая не природный, а культурно обусловленный характер взаимозависимость этих двух районов. Поэтому каждое общество нуждается в своих партнерах. Если однажды кто-либо проявит небрежность в этих отношениях, он должен знать, что ему так или иначе обязательно отплатят тем же. Поэтому каждая деревня имеет оружие, с помощью которого она вынуждает уважать свои права, – это принцип взаимности в отношениях.
Дело не ограничивается обменом рыбы на растительную пищу. Как правило, две деревни полагаются друг на друга, когда речь идет об обмене другими предметами, а также услугами. Каждое звено в этих отношениях, построенных на принципе взаимности, становится тем более объединяющим, что оно является частью и фрагментом всей системы взаимных обязанностей.
IV. Принцип взаимности и дуальная организация
Я знаю только одного автора, который вполне оценивает значение принципа взаимности в первобытной социальной организации. Значение «Symmetrie des Gesellschaftsbaus»[25] и соответствующей ей «Symmetrie von Handlungen»[26] ясно подчеркивает ведущий немецкий антрополог, проф. Турнвальд из Берлина{196}. В своей монографии, которая, наверное, является лучшим из существующих описаний социальной организации племени дикарей, проф. Турнвальд показывает, как симметрия социальной структуры и симметрия социальных действий пронизывают жизнь туземцев. Однако автор нигде явно не утверждает значение этой симметрии в качестве объединяющей людей правовой формы, скорее склоняясь к тому, чтобы видеть ее психологические основания «в человеческом чувстве», а не в социальной функции обеспечения непрерывности и адекватности взаимных услуг.
Давние теории племенной дихотомии, дискуссии о генезисе «фратрий», «двух половин племени» или о дуальности его внутреннего деления никогда не вникали во внутренние, коренные основания этой дихотомии. Последние исследования «дуальной организации», предпринятые Риверсом и его школой, страдают тем недостатком, что ищут скрытые причины данного явления, вместо того чтобы изучать само явление. Дуальный принцип во всяком случае не является результатом «распада» или «расщепления», или еще какого-нибудь социального катаклизма. Это – совокупный результат взаимности услуг, без которой никакое первобытное общество не могло бы существовать. Дуальная организация может выступать в форме разделения племени на две части или вообще никак не проявляться в отчетливой форме. Несмотря на это, я рискну предположить, что если бы были проведены точные исследования, симметрия племенной структуры обнаружилась бы как неотъемлемое основание взаимных обязательств, присутствующих в каждом обществе дикарей.
Способ, каким отношения, построенные на принципе взаимности, складываются в рамках социальной структуры, еще более способствует точному соблюдению данного принципа. Обмен между двумя сообществами не совершается наобум, в виде случайных сделок между индивидами. Напротив, каждый мужчина имеет своего партнера по обмену, и оба они обязаны заключать сделки между собой. Часто это – или свойственники, или близкие друзья, или партнеры по важной церемониальной системе обмена, называемой кула. В каждом сообществе отдельные партнеры входят в тотемные субкланы. Таким образом, обмен устанавливает систему социальных экономических отношений, которые действуют вместе с иными связями, существующими между индивидами, между группами родственников, деревнями, районами.
При более близком рассмотрении отношений и взаимодействий, названных выше, легко заметить, что один и тот же принцип взаимности санкционирует каждое требование, проявляется в каждом действии. В каждом действии мы находим социальный дуализм: две стороны, обменивающиеся услугами и функциями, каждая из которых следит за тем, чтобы другая сторона в надлежащей мере выполняла свои обязанности и действовала добросовестно. Владелец лодки, интересы и амбиции которого связаны с его делом, следит за порядком во взаимоотношениях между членами команды и выступает в качестве их представителя во всех ситуациях публичного характера. С ним связан каждый член команды как во время постройки лодки, так и после нее, то есть всегда, когда необходимо совместное действие. Со своей стороны, владелец лодки должен отблагодарить каждого из членов команды посредством церемониальной платы за труд во время пиршества, которое устраивается в связи с постройкой лодки. Он не может никому из них отказать в праве занять место в лодке и должен заботиться о том, чтобы каждый получил положенную ему часть улова. С этой точки зрения, как и во всех разнообразных действиях экономического характера, социальное поведение туземцев опирается на строго соблюдаемые обязательства эквивалентного типа («сколько взял – столько дал»), всегда точно запоминаемые и в длительной перспективе уравновешивающие друг друга. Здесь нет никакого коллективного выполнения обязанностей или признания привилегий, никакого «коммунистического» пренебрежения мерой и весом. Свобода и легкость, с какими совершаются все сделки, безукоризненные манеры, царящие повсюду и скрывающие всяческие диссонансы и неловкости, мешают поверхностному наблюдателю увидеть мотивы личного интереса и трезвого расчета, на каждом шагу сопутствующие этим сделкам. Но для того, кто хорошо знает туземцев, нет ничего более очевидного. Та же власть, какую владелец имеет над лодкой, в масштабе деревенского сообщества принадлежит вождю, который, как правило, является также потомственным колдуном.
V. Закон, личный интерес и социальные амбиции
Стоит ли дополнительно говорить о том, что помимо принуждения в форме взаимных обязательств существуют также иные, например психологические, стимулы, побуждающие рыбаков к выполнению своих задач. Практическая полезность занятия, стремление к свежей и отборной пище, да и прелесть самого лова, который для туземцев выступает в виде исключительно увлекательного спорта, – все это стимулирует их очевидным образом, и даже более осознанным и эффективным, нежели то, что мы раньше назвали правовой обязанностью. Но социальное принуждение, уважение прав и притязаний других людей проявляется как в сознании туземцев, так и в их поведении всегда, если только нам удалось правильно их понять. Это принуждение также необходимо для того, чтобы правильно функционировали их институты. Ведь независимо от любых стимулов и привлекательности, всегда найдутся индивиды с негативной ориентацией, капризные, страстно стремящиеся к какой-нибудь иной цели, очень часто склонные к интригам, – то есть те, которые уклонились бы от своих обязанностей, если бы только могли. Тот, кто знает, как трудно (если вообще не невозможно) организовать меланезийцев даже для непродолжительного и увлекательного предприятия, требующего согласованных действий, и с какой готовностью и охотой они приступают к своим привычным занятиям, тот поймет роль и необходимость принуждения, заставляющего туземца внутренне подчиниться той силе, которая может привлечь его к работе.
Есть и другая сила, которая придает обязанности еще более объединяющий характер. Я уже упоминал о церемониальной стороне сделок. В описанной выше системе обмена дары, состоящие из продуктов, следует преподносить с соблюдением всех формальностей, в специально сделанных для этого корзинах, которые доставляют и передают предписанным образом, в торжественной процессии при звуках, извлекаемых из сигнальных раковин. Ничего не оказывает большего влияния на психику меланезийца, чем амбиция и честолюбие, связанные с демонстрацией продуктов и своего богатства. В раздаче даров, в распределении излишков он видит выражение своей силы и свидетельство собственного возвышения. Тробрианец хранит свои запасы в строениях, которые сделаны лучше и богаче украшены, чем жилые помещения. Щедрость является для него высшей добродетелью, а богатство – основным показателем общественной значимости и социального ранга. Сочетание полукоммерческих сделок с определенными публичными церемониями выступает как дополнительный объединяющий фактор, основанный на особом психологическом механизме: на желании показать себя, выглядеть щедрым, на высочайшем почтении к богатству и стремлении к накоплению благ.
Таким образом, мы получаем некоторое, близкое к интуитивному, представление о природе тех психических и социальных сил, которые придают известным нормам поведения характер объединяющего людей закона. Эта объединяющая сила, надо сказать, вовсе не чрезмерно велика. Всегда, когда туземец может проигнорировать свои обязанности, не теряя при этом престижа и не упуская возможной выгоды, он ведет себя точно так же, как поступил бы наш цивилизованный бизнесмен. Если более внимательно рассмотреть столь часто приписываемую меланезийцам «предустановленную гармонию» в выполнении своих обязательств, то ясно видно, что в ходе сделок постоянно происходят стычки, что в них много сетований и взаимных обвинений, что редко кто остается довольным своим партнером. Однако партнеры и впредь продолжают свои сделки, и обычно каждый из них старается выполнить свои обязательства, поскольку его к этому вынуждают отчасти сознание собственного интереса, отчасти же личные амбиции и социальные чувства. Возьмите настоящего дикаря, охотно увиливающего от своих обязанностей, который, однако, гордится и бахвалится тем, что выполняет их, и сравните его с придуманной антропологами фигурой – с человеком, который рабски следует обычаю и автоматически подчиняется каждой силе, регулирующей его поведение. Между тем, чему учит антропология, и реальной жизнью дикарей очень мало общего.
Поэтому мы видим, что догма о механическом послушании закону только мешала бы полевому исследователю заметить существенные, важнейшие факты первобытной правовой организации. Мы также начинаем понимать, что правовые нормы – нормы, которые регулируют объединяющие людей обязательства, – отличаются от тех, которые покоятся только на силе обычая. Мы также можем понять, что гражданское право, которое складывается из позитивных предписаний, является значительно более развитым, чем система запретов, и что ограничить исследование только законом наказания у дикарей – значит, не заметить наиболее важных явлений их правовой жизни.
Очевидно также, что требования того типа, о котором шла речь, хотя, несомненно, и являются требованиями объединяющего людей закона, но ни в коем случае не имеют характера религиозных предписаний, которые устанавливаются абсолютным образом и которым все подчиняются безусловно. Описанные здесь требования носят принципиально эластичный характер и могут быть адаптированы к обстоятельствам; их выполнение может считаться удовлетворительным в достаточно широком диапазоне возможностей. Связки рыбы, корзины ямса или пучки таро можно оценить только приблизительно, и естественно, что количество, подлежащее обмену, может быть разным, в зависимости от того, насколько удачен рыбацкий сезон или богат урожай. Все это принимается во внимание, и только умышленная скупость, пренебрежение или лень считаются нарушением договора. Поскольку же щедрость признается делом чести и славы, обычный тробрианец будет изо всех сил стараться быть щедрым в пределах своих возможностей. Тем более, что он знает, – избыток щедрости и рвения рано или поздно должен быть вознагражден.
Мы видим теперь, что в случае узкого и произвольного понимания проблемы – а именно при определении «закона» как механизма восстановления порядка в случаях правонарушений, – мы оставили бы без всякого внимания все указанные явления. Во всех этих случаях эффективное социальное принуждение, как сторона или аспект закона, связано со сложным комплексом обстоятельств, при которых люди должны выполнять свои обязательства. Важнейшим из этих обстоятельств является то, что различные сделки связываются в цепь взаимных услуг, каждая из которых должна быть через какое-то время вознаграждена. Публичный и церемониальный характер этих сделок укрепляет – в сочетании с большой амбицией и честолюбием меланезийцев – силу закона.
VI. Религиозные акты и регулирующая сила закона
До сих пор речь шла главным образом об экономических отношениях, так как гражданское право у дикарей, как и у нас, касается в основном собственности и богатства. Но и в любой другой сфере племенной жизни можно найти правовые аспекты. Возьмем, к примеру, наиболее характерные акты ритуальной жизни – траурный обряд и оплакивание умерших. Прежде всего, очевидно, мы находим в них религиозную сторону: это благочестивые действия по отношению к мертвому, питаемые страхом или любовью, заботой о душе покойника. Как обрядовое и публичное выражение чувств они выступают частью ритуальной коллективной жизни.
Кто мог бы подумать, что такие религиозные действия имеют также свои правовые аспекты? Однако у тробрианцев нет ни одного погребального обряда, ни одной церемонии, исполнение которых бы не считалось обязанностью индивида перед кем-нибудь из живых родственников. Вдова плачет и вопит в ритуальном трауре от религиозного благочестия и страха, но также и потому, что сила ее скорби приносит непосредственное удовлетворение братьям ее покойного мужа и его родичам по материнской линии. В соответствии с представлениями туземцев о родстве и трауре, утрату прежде всего несут родственники по материнской линии. Жена, хотя она и жила с мужем, хотя ее охватывает отчаяние из-за его смерти, и иногда это отчаяние искреннее и настоящее, но согласно принципам матрилинейного родства, она всегда остается посторонней. Проявлять отчаяние, соблюдать длительное время траур и хранить челюстную кость мужа несколько лет после его смерти – это ее обязанность по отношению к живым членам клана мужа. Эта обязанность не остается без взаимности. Во время первой большой ритуальной раздачи даров, примерно через три дня после смерти мужа, она получает от родственников довольно ощутимую обрядовую плату за ее слезы; а на более поздних торжественных пиршествах ее ждут дополнительные награды за продолжение траурных трудов. Следует также помнить, что для аборигенов траур есть только одно из звеньев в цепи взаимных обязательств между мужем и женой, а также между их семьями, которая тянется через всю жизнь.
VII. Правовое регулирование брачных отношений
Это подводит нас к проблеме брака, исключительно важной для понимания туземного права. Брак не только создает связь между мужем и женой, но также устанавливает устойчивую сеть взаимных обязательств между мужчиной и семьей жены, в особенности же связь с ее братом. Сестра и брат соединены друг с другом специфическими и очень важными узами родства. В тробрианской семье женщина всегда должна оставаться под особой опекой одного мужчины – одного из своих братьев или, если их нет, ближайшего родственника по линии матери. Ей положено его слушаться и выполнять целый ряд обязанностей, тогда как он должен заботиться о ее благе и обеспечивать ее материально – даже после того, как она вышла замуж.
Брат становится естественным опекуном детей, которые за это должны считать его, а не своего отца, настоящим главой семьи. Со своей стороны, он должен заботиться о них и в достаточном количестве доставлять семье сестры продукты, необходимые для ее хозяйства. Это тем более трудное бремя, что, в соответствии с обычаем, девушка переходит в деревню мужа, так что всегда во время уборки урожая по всей округе происходит всеобщее хозяйственное chassé-croise[27].
После уборки клубни ямса перебирают, и лучший сбор с каждого огорода складывают в пирамидальную кучу. Самая лучшая куча на каждом участке огорода всегда предназначается хозяйству сестры. Единственным мотивом, ради которого столько труда и сноровки вкладывается в этот показ продуктов, является удовлетворение амбиции огородника. Вся деревня и даже вся округа увидит урожай, будет говорить о нем, хулить или хвалить его. Большая куча (я привожу слова моего информатора) как бы говорит: «Смотри, что я сделал для моей сестры и ее семьи. Я хороший земледелец, и мои ближайшие родичи, моя сестра и ее дети никогда не будут терпеть недостаток в продуктах». Через несколько дней куча разбирается, клубни ямса несут в корзинах в деревню сестры, где перед стеной хранилища, принадлежащего мужу сестры, снова насыпают кучу такой же формы. Здесь опять жители деревни увидят кучу и будут любоваться ею. Вся церемониальная сторона действия заключает в себе объединяющую силу, уже знакомую нам. Показ, сравнение, публичная оценка, окружающая дарителя атмосферой психологического принуждения, – все это может дать ему удовлетворение и служить наградой, если успех в работе позволяет проявить щедрость, или же унизить его, вызвав порицание за небрежность и скупость или насмешки над неудачей.
Как и везде, в этих взаимоотношениях принцип взаимности превышает своей значимостью амбиции; иногда ответная услуга прямо-таки следует по пятам за выполнением обязанности. Прежде всего, муж должен отплатить за каждый ежегодный дар – он, в свою очередь, периодически приносит дары брату жены. Затем, когда дети подрастут, они непосредственно переходят под опеку дяди; мальчики должны ему помогать, участвовать во всех его предприятиях и участвовать во всех платежах, которые тот должен делать. Дочери сестры немногое могут делать для него непосредственно, их вклад косвенный: как водится в матрилинейном обществе, они дают ему потомков и наследников младшего поколения.
Таким образом, рассматривая приношения продуктовых даров в их социальном контексте, а брачные отношения – в их долговременной перспективе, мы видим, что каждое действие, совершаемое в рамках этой связи или вследствие нее, является одним из звеньев в цепи взаимных обязательств. В то же время каждая такая трансакция, взятая по отдельности и оторванная от своих оснований, выглядит бессмысленной, нестерпимо обременительной и лишенной социального смысла, хотя и несомненно «коммунистической»! Можно ли представить бо́льшую экономическую нелепость, чем это хождение по кругу при распределении продуктов земледельческого хозяйства, когда каждый мужчина работает на свою сестру и, в свою очередь, должен рассчитывать на брата жены, и притом, безусловно, больше времени и энергии тратит на показ, созерцание и перенесение продуктов, чем на собственно продуктивную работу? Однако более тщательное рассмотрение показывает, что одни из этих кажущихся излишними действий дают сильные хозяйственные стимулы, другие выступают в качестве источника объединяющей силы, присущей закону, а третьи являются непосредственным следствием, вытекающим из туземных представлений о родстве. Ясно также, что правовую сторону таких отношений мы можем понять только тогда, когда охватим всю их совокупность, избегая чрезмерного преувеличения роли только одного из звеньев этой цепи взаимных обязательств.
VIII. Принцип «сколько взял – столько дал» в жизни племени
Выше мы рассмотрели ряд картин из жизни туземцев, изображающих правовые аспекты в супружеской связи, в кооперации в рыбацкой команде, в обмене продуктами между деревнями, расположенными на берегу моря и в срединных частях острова, наконец, в некоторых обязанностях, связанных с церемонией траура. При описании я пытался сохранить все подробности для того, чтобы на конкретных примерах ясно показать работу того, что, как мне представляется, составляет самую суть механизма права, а именно: социальное и психологическое принуждение, реальные силы, цели и мотивы, благодаря которым люди выполняют свои обязанности. Если бы позволило место, было бы легко объединить эти отдельные примеры в полную картину и показать, что точно такой же механизм права, придающий объединяющим людей обязательствам характер специальной категории и отличающийся от иных типов правил обычая, можно обнаружить во всех социальных отношениях, во всех сферах племенной жизни. Однако здесь представляется достаточным кратко, но с исчерпывающей полнотой остановиться на этом вопросе.
Прежде всего, примем во внимание экономические трансакции. Обмен товарами и услугами чаще всего проводится в режиме постоянного партнерства и либо связан с определенными социальными взаимоотношениями, либо сочетается со взаимообразностью в иных, неэкономических вопросах. Если не все, то большинство экономических действий принадлежит, как оказывается, к какой-то цепи взаимных подношений и ответных даров, которые в перспективе уравновешиваются, принося выгоду обеим сторонам.
Описание хозяйственных отношений в Северо-Западной Меланезии я привел в статье «Первобытная экономика Тробрианских островов» и в книге «Аргонавты западной части Тихого океана»{197}. Глава VI этой книги касается обсуждаемых здесь вопросов, то есть форм хозяйственного обмена. Мои представления о первобытном законе еще не были тогда вполне сложившимися, и факты представлены безотносительно к нынешней аргументации. Поэтому они выглядят еще более красноречивыми. Однако в тех случаях, когда некоторая категория подарков описывается как «чистые подарки» (под это название я подводил подарки мужа жене и отца детям), – это моя очевидная ошибка. По сути, я попал в ловушку, о которой говорил выше. Она состоит в том, что отдельное событие вырывается из контекста, что отсутствует широкая перспектива, охватывающая всю цепь взаимодействий. В той же главе я, однако, невольно прибегнул к упрощению, утверждая, что «подарок отца сыну должен быть, по мнению туземцев, платой за его отношения с матерью»{198}. Я также подчеркивал, что «свободные подарки» жене объясняются тем же. Но на самом деле правильное описание экономических отношений – правильное как с правовой, так и с экономической точки зрения, – должно было бы охватывать всю систему даров, обязанностей и взаимных выгод, которыми обменивается муж, с одной стороны, и жена, дети и брат жены – с другой. Тогда обнаружилось бы, что, по представлениям туземцев, вся система опирается на очень сложный механизм, который можно описать словами «сколько взял – столько дал», и что в долговременной перспективе взаимные услуги уравновешиваются{199}.
Существенная причина, по которой все экономические обязательства обычно выполняются, причем весьма скрупулезно, заключается в том, что их невыполнение ставит человека в невыносимую ситуацию, а плохое выполнение покрывает позором. Человек, который в экономических связях упорно увиливал бы от следования правовым нормам, вскоре оказался бы полностью вне социального и экономического порядка – и он прекрасно это осознает. Это подтверждается на примере некоторых туземцев, которые – то ли из-за лени, то ли из-за особой эксцентричности и нонконформистского характера, – стали на путь игнорирования обязанностей, связанных с их положением, и были автоматически отвергнуты своими сообществами, превратившись в отщепенцев, паразитирующих за счет какого-либо европейца или кого-либо еще.
Уважающий себя гражданин должен выполнять свои обязанности, хотя его лояльность вовсе не вытекает из какого-то инстинкта, интуитивного побуждения или «группового чувства», но источник ее находится в точном и сложном действии системы, в которой каждый акт имеет свое место и должен быть обязательно выполнен. Хотя даже самый умный туземец не сможет дать этой ситуации общую, абстрактную характеристику или представить ее описание в виде социологической теории, но каждый из них хорошо понимает, что такой порядок существует, и в каждом конкретном случае может предвидеть все последствия его нарушения.
В магических и религиозных обрядах почти каждый акт, независимо от его основных целей и последствий, понимается как обязательство, существующее между группами и индивидами, и здесь также, рано или поздно, дело доходит до равновесной платы или ответной услуги, которые предусмотрены обычаем. Магия в своих наиболее важных формах является общественным институтом, а деревенский колдун, который обычно получает свою должность по наследству, выполняет связанные с этим институтом функции в пользу всей группы. Так обстоит дело с магией, нацеленной на земледелие, рыболовство, погоду, постройку лодки, а также с военной магией. Таким образом, в определенных случаях – когда в том возникает необходимость, или же в известное время года, или же при иных обстоятельствах – на нем лежит обязанность совершать магические обряды и соблюдать связанные с этой обязанностью табу; а иногда и руководить всем предприятием. Его платой за эти действия являются небольшие дары, которые преподносятся непосредственно и часто включаются в сам ход обряда. Но самое существенное вознаграждение за его деятельность заключается в престиже, власти и привилегиях, которые ему приносит его положение{200}.
Менее важные или специальные виды магических ритуалов, такие как любовная магия, целительные обряды, черная магия, магия, предотвращающая зубную боль, или магия исцеления свиней, если они совершаются в пользу кого-либо, должны быть оплачены клиентом (причем плата весьма существенна). Отношения между клиентом и колдуном основаны на договоре, предусмотренном обычаем. С точки зрения обсуждаемой проблемы нужно подчеркнуть тот факт, что выполнение всех видов магических действий в пользу общины является для исполнителя обязательным и что эта обязанность связана с его положением деревенского колдуна, положением наследственным и всегда дающим власть и привилегии. Индивид может отказаться от своего положения и передать его ближайшему из числа наследников; однако тот, принимая на себя данные функции, обязан выполнять связанную с ними работу; сообщество же должно дать ему взамен все, что ему полагается.
Что касается действий, которые обычно считаются скорее религиозными, нежели магическими – например, таких как обряды, связанные с рождением ребенка или с браком, со смертью или трауром; почитание призраков, духов или мифологических героев, – эти действия также имеют свою правовую сторону, иллюстрацией которой могут служить выше описанные погребальные ритуалы. Каждый значительный акт религиозного характера понимается как моральная обязанность по отношению к силам, духам, призракам или вещам, которые являются объектом поклонения; он также удовлетворяет некоторые эмоциональные стремления верующего. Но помимо всего этого, он также включен в какую-то социальную схему, когда некое третье лицо или лица рассматривают этот акт как нечто, являющееся их прерогативой, как то, за что они отвечают и за что получают соответствующее вознаграждение. Например, во время ежегодного возвращения духов умерших в деревню приносят жертвы духу умершего родственника, то посредством этого действия стремятся удовлетворить желания усопшего, его духовный аппетит, который насыщается духовной субстанцией пищи. Одновременно таким образом выражают и свои чувства к умершему дорогому человеку. Здесь в дело вступает определенная социальная обязанность: после того как жертвенное блюдо было выставлено и простояло какое-то время, после того как дух насытился им духовно, его (хотя после такого духовного использования продукт может показаться не лучшим для употребления) отдают другу или живому свояку, который когда-нибудь потом отплатит подобным же подарком{201}. Я не могу назвать ни одного акта религиозного характера, который бы не имел также и побочного социального аспекта, в той или иной степени связанного с основной религиозной функцией обряда. Главный смысл этой функции заключается в том, что религиозная обязанность становится также и социальной.
Я мог бы продолжать обзор различных фаз племенной жизни и шире рассмотреть правовую сторону семейных отношений, уже обрисованную выше; можно было бы также заняться вопросом реализации принципа взаимности в предприятиях большего масштаба. Но и сейчас уже, вероятно, ясно, что частные примеры, приведенные выше, не являются чем-то исключительным и изолированным, что они демонстрируют нам то, что имеет место в любой сфере туземной жизни.
IX. Принцип взаимности как основа социальной структуры
Теперь изменим всю прежнюю перспективу и посмотрим на проблему с другой, социологической, точки зрения. Если вместо того, чтобы делать обзор разных видов действий, поочередно рассмотреть отдельные свойства племенного строя, будет легко показать, что вся структура тробрианского общества основана на принципе правового статуса. Этим я хочу сказать, что притязания вождя по отношению к своим подданным, мужа по отношению к жене, родителей – к своим детям, и vice versa, не произвольны и односторонни, но подчинены определенным правилам и связаны в цепь взаимных услуг.
Даже вождь – а его положение закреплено наследственно, опирается на высоко чтимые мифологические традиции, окружено почти религиозным почитанием, приподнято на высоту княжеского церемониала выражением покорности и суровыми табу, – вождь, обладающий огромной властью, богатством и возможностями исполнять свою волю, должен приспосабливаться к определенным нормам и связан узами закона. Если он хочет объявить войну, организовать экспедицию или устроить праздничное торжество, он должен выступить с формальным воззванием, публично огласить свою волю, посоветоваться со старейшинами, принять в соответствии с ритуалом подношения, услуги и помощь своих подданных и, наконец, вознаградить их за все это по определенной таксе{202}. Кроме того, стоит напомнить о том, что было выше сказано о взаимных правах и обязанностях, вытекающих из супружества, об отношениях между мужем и женой и между свойственниками{203}. Во всем разделении на тотемные кланы, местные субкланы и деревенские общины присутствует система взаимных услуг и обязательств, в рамках которой между этими группами разыгрывается игра «сколько взял – столько дал».
Что касается правового характера общественных отношений, то наиболее достойно внимания, может быть, то, что взаимообразность, принцип «сколько взял – столько дал», безраздельно господствует также в рамках клана и даже в группе ближайших родичей. Как мы уже видели, связи между дядей по матери и племянниками, между родными братьями и даже наименее корыстные из всех отношения между братом и сестрой – все эти отношения основаны на принципе взаимности и плате за услуги. Это именно та группа, которой всегда приписывали «первобытный коммунизм». В антропологическом правоведении клан часто описывают как единое правовое лицо, как единое тело и единый дух. «Исходной клеточкой является не индивид, а род. Индивид является только частью рода», – говорит Сидней Хартлэнд. Это несомненная истина, если рассматривать ту часть общественной жизни, в которой обмен взаимности разыгрывается между такими родовыми группами, как тотемный клан, фратрия или класс. Но как представляется эта совершенная монолитность внутри клана? Здесь опять нам дают универсальные решения, объясняя все «всепроникающим групповым чувством, если не групповым инстинктом», и эти чувства, наверное, должны быть особенно буйными в той части света, которой мы, собственно, занимаемся, – части света, населенной людьми «с таким групповым чувством, которое питает каждый меланезиец» (Риверс). Как мы уже знаем, это совершенно ошибочное мнение. В группе ближайших родственников соперничество, раздоры и неприкрытый эгоизм расцветают самым наилучшим образом и предопределяют характер существующих между ними отношений. К этому вопросу я еще вернусь вскоре, когда мы будем располагать гораздо большим числом фактов, и фактов весьма красноречивых, чтобы окончательно разбить этот миф о родовом коммунизме и идеальной солидарности группы, связанной единством происхождения, миф, недавно воскрешенный д-ром Риверсом и потому угрожающий распространиться.
Указав область фактов, к которым относятся наши выводы, указав, по сути, что закон пронизывает всю культуру и весь племенной строй аборигенов, попытаемся сформулировать наши выводы в более систематическом виде.
X. Правила обычая: Определение и классификация
В начале первой главы были приведены примеры современных подходов, приписывающих первобытному человеку автоматическое подчинение закону. С этим допущением связаны некоторые выводы более частного порядка, широко распространенные в антропологии и все еще фатально тяготеющие над исследованиями первобытного права.
Прежде всего, если дикарь подчиняется правилам, которые диктует обычай, просто потому, что неспособен нарушить их, то не может быть и речи о какой-либо дефиниции закона, каком бы то ни было разграничении между требованиями закона, моралью, этикетом и различными другими проявлениями обычая. Единственный способ, каким мы можем классифицировать правила поведения, заключается в соотнесении их с теми мотивами и санкциями, которые вынуждают человека этим правилам подчиняться. Таким образом, приняв допущение об автоматическом подчинении всякому обычаю, антропология должна отказаться от любых попыток систематизации и классификации фактов, то есть от того, что составляет первую задачу науки.
Как мы уже видели, Сидней Хартлэнд полагает, что у всех диких племен правила искусства, медицины, социальной организации, ремесла и т. п. безнадежно перемешаны, что они совершенно неразличимы как в сознании дикарей, так и в реальности их социальной жизни. Он неоднократно подчеркивает эту точку зрения: «…То, как дикарь воспринимает подобие, весьма отличается от нашего понимания. Он видит подобие между предметами, которые в наших глазах не имеют ничего общего»{204}. «Для дикаря… политика племени едина и нераздельна… Они (дикари) не видят ничего гротескного или непоследовательного, когда провозглашают во имя Бога кодекс, соединяющий в себе ритуальные предписания, мораль, правила ведения сельского хозяйства и медицины с тем, что мы понимаем как чисто правовые нормы… Мы отделяем религию от магии и магию от медицины; первобытные люди не проводят никаких различений такого рода»{205}.
Тем самым Сидней Хартлэнд дает ясное и точное выражение современных взглядов на тему «первобытной пралогической ментальности» дикарей, их «хаотических представлений» и общей аморфности примитивной культуры. Эти взгляды, однако, показывают только одну сторону медали, выражают только половину истины – если речь идет о законе, то цитированные выше высказывания неверны. Дикари имеют определенное множество правил, которые обязательны для выполнения и лишены всякой мистики; эти правила не установлены «во имя Бога», не поддерживаются никакими сверхъестественными санкциями, но обладают чисто социальной объединяющей силой.
Если определить совокупность правил, конвенций и образцов поведения как систему обычаев, то нет ни малейшего сомнения, что туземец испытывает к ним большое уважение, склонен делать то, что делают и одобряют другие люди. Если его устремления или интересы не идут вразрез с данными правилами, то он пойдет по пути, указанному обычаем, а не по какому-то иному. Сила привычки, почитание традиции и любовь к ней, стремление угождать общественному мнению – из всего этого следует, что обычаю туземец подчиняется просто потому, что это обычай. В этом «дикарь» не отличается от члена какой-либо замкнутой общности с узким горизонтом, например, восточноевропейского гетто, какого-нибудь оксфордского колледжа или секты фундаменталистов на Среднем Западе. Но преклонение перед традицией, конформизм и гипноз обычая только частично объясняют покорное подчинение правилам, идет ли речь о кембриджских студентах, дикарях, крестьянах или юнкерах.
Здесь мы опять ограничим свое рассмотрение одними только дикарями. У тробрианцев существует некоторое количество традиционных правил, с помощью которых учат ремесленника выполнять свои операции. Пассивность и некритичность, с какими эти правила соблюдаются, вытекают из общего «конформизма дикарей», если можно так выразиться. Но в основном они следуют этим правилам, потому что их практическая полезность признается безоговорочно и подтверждается опытом. К тому же существуют и другие указания, касающиеся того, как вести себя в отношениях с друзьями, родственниками, теми, кто выше или равны по своему положению и т. д. Они соблюдаются, поскольку уклонение от их исполнения приводит к тому, что человек чувствует себя (да и выглядит в глазах других) смешным, неловким и неотесанным. Это – правила хорошего тона, весьма развитые в Меланезии и соблюдаемые самым тщательным образом. Кроме того, есть также правила, которые устанавливают способ поведения в играх, спортивных состязаниях, забавах и торжествах, правила, которые являются основой развлечений или каких-то мероприятий и которые каждый соблюдает потому, что чувствует и понимает, что всякие нарушения портят игру, – конечно, когда это действительно игра. Во всем этом, как можно заметить, нет никаких психических факторов, будь то личные наклонности или эгоизм, или даже инерция, которые бы сопротивлялись какому-либо правилу и его выполнение делали бы обременительным. Соблюдать правило так же легко, как и не соблюдать его, и если кто-то отдается спортивному занятию или забаве, удовольствие в этом можно найти только в том случае, если соблюдать все правила, будь то в ремесле, в хороших манерах или в игре.
Есть также нормы, относящиеся к вещам священным и важным, – правила магического обряда, погребального ритуала и т. п. По сути, они основаны на вере в сверхъестественные силы и сильном чувстве, что со священными вещами шутить нельзя. Почти той же моральной силой наделены правила поведения по отношению к близким родственникам, домашним и тем людям, к кому хотя и не испытывают чувств, рождаемых дружбой, лояльностью или преданностью, но с кем вынуждены общаться в силу социальной необходимости.
Это краткое перечисление – не попытка классификации. Я только хотел ясно показать, что кроме требований закона есть еще и другие виды норм и традиционных предписаний, которые основаны на мотивах и силах психологического характера, во всяком случае, принципиально отличающихся от тех, что в данном обществе характерны для права. Таким образом, хотя я главным образом обращал внимание на механизмы действия закона, я ни в коем случае не считаю, что все социальные правила являются требованиями закона, но, напротив, я хотел показать, что эти требования образуют только одну, строго определенную категорию в системе обычаев.
XI. Антропологическое определение закона
Требования закона отличаются от остальных правил тем, что они воспринимаются и понимаются как обязанности одних и правомерные притязания других людей. Эти притязания санкционированы не только психологическими мотивами, но и определенным социальным механизмом. Данный механизм обладает объединительной силой, основан, как мы уже знаем, на взаимной зависимости людей и выражается в равновесной последовательности взаимных услуг, а также в сочетании выдвигаемых участниками всей совокупности трансакций требований, в переплетении многосторонних связей. Церемониальный характер большинства трансакций укрепляет их объединяющую силу, поскольку обеспечивает публичный контроль над ними и возможность открытой критической оценки действий участвующих в ней сторон.
Таким образом, мы можем раз и навсегда отбросить то мнение, что некое «групповое чувство» или какая-то «коллективная ответственность» является единственной или хотя бы главной силой, которая обеспечивает уважительное отношение к обычаю и придает ему объединяющий или правовой характер. Esprit de corps[28], солидарность, групповая или клановая гордость, несомненно, существует у меланезийцев – никакой социальный порядок без них нельзя сохранить в какой-либо культуре, находящейся на высокой или низкой ступени развития. Я только хотел бы предостеречь от преувеличений, встречающихся у Риверса, Сиднея Хартлэнда, Дюркгейма и других исследователей, склонных из этой альтруистической, безличной и неограниченной групповой лояльности сделать краеугольный камень всего социального порядка в первобытных культурах. Дикарь не является ни крайним «коллективистом», ни бескомпромиссным «индивидуалистом». Он, как и все люди, является сочетанием того и другого.
Из этого следует, что первобытное право не складывается только или главным образом из одних запретов, что существующий в этом обществе закон не является законом только уголовного права. Тем не менее широко распространено мнение, что – если речь идет об обществе дикарей – описание преступления и наказания исчерпывает предмет правоведения. По сути, догма об автоматическом послушании, то есть об абсолютной жесткости правил обычая, влечет за собой преувеличение значения закона наказания в первобытных обществах, приводит к отрицанию даже самой возможности гражданского права. Абсолютно жесткие правила нельзя подогнать к ситуации или приспособить к жизни; они не могут быть выполнены, зато могут быть нарушены. Это должны признать даже сторонники тезиса о гиперзаконности первобытной культуры. Поэтому, в силу этой точки зрения, преступление есть единственная правовая проблема, которую можно исследовать в первобытных обществах; в то же время не существует никакого гражданского права у дикарей и никакого гражданского правоведения, которое должно было бы стать предметом антропологических исследований. Это мнение оказывало влияние на всю традицию сравнительных исследований права – от сэра Генри Мэйна до современных авторитетов в этой области, таких как проф. Хобхауз, д-р Лоуи и Сидней Хартлэнд. Так, мы читаем в книге Хартлэнда, что в первобытных обществах «стержнем законодательства являются запреты» и что «почти все кодексы состоят из запретов»{206}. Или: «Всеобщая вера в неотвратимость наказания со стороны сверхъестественных сил и утрата симпатий со стороны своего окружения создают атмосферу страха (курсив мой. – Б.М.), которой вполне достаточно, чтобы избежать нарушения обычая племени…»{207}. Такой «атмосферы страха», кроме, может быть, нескольких весьма исключительных и священных ритуальных и религиозных правил, вообще нет. В то же время нарушению обычаев племени препятствует специальный механизм, исследование которого является хорошим полем для антропологического правоведения.
Хартлэнд не одинок в своем мнении. Так, Штайнмец в своем высоконаучном и компетентном анализе первобытного наказания подчеркивает уголовный характер первобытного права, делая акцент на механическом, жестком, почти безотчетном и несоразмерном характере наказаний, на их религиозном базисе. Эти взгляды в целом разделяют крупнейшие французские социологи Дюркгейм и Мосс, которые к этому добавляют еще одно условие: ответственность, месть и, по сути, все правовые реакции имеют свою подоплеку в психологии группы, а не индивида{208}. Даже такие проницательные и знакомые с предметом социологи, как проф. Хобхауз и д-р Лоуи (последний к тому же знает жизнь дикарей не понаслышке), в своих блестящих во всех прочих отношениях работах о праве в первобытных обществах, по-видимому, находятся под влиянием этой всеобщей тенденции.
В нашем регионе мы до сих пор встречались только с позитивными предписаниями, нарушение которых осуждается, но не наказывается, механизм которых – даже при применении самых строгих прокрустовых методов – нельзя перетянуть через линию водораздела между гражданским и уголовным правом. Если правила, описанные в предыдущих разделах, мы могли бы обозначить каким-либо современным и, следовательно, неподходящим термином, то должны были бы назвать их кодексом «гражданского права» тробрианских островитян.
«Гражданское право», право позитивное, управляющее всеми сторонами племенной жизни, складывается из системы объединяющих людей обязательств, выступающих как права для одной стороны и как долг для другой. Сила данных обязательств поддерживается специфическим механизмом взаимности и публичности, который свойственен структуре общества дикарей. Требования этого гражданского права эластичны и достаточно широки. Они предусматривают не только наказания за отклонения, но и награды за усердность их выполнения. Тщательность выполнения этих требований основана на реальной оценке причин и следствий – оценке, с которой сочетается у туземцев ряд социальных и личных чувств, таких как амбиция, честолюбие, гордость, стремление показать себя, или же таких, как привязанность, дружба, преданность и лояльность по отношению к родным и близким.
Наверное, не стоит добавлять, что «закон» и «правовые явления», так как они были открыты, описаны и определены в исследованной нами части Меланезии, не отражены в каких-то самостоятельных институтах. Право находит свое выражение скорее в определенном аспекте племенной жизни туземцев, в одной из сторон их социальной структуры, а не в каких-то независимых, автономных учреждениях. Закон не заключается в какой-то специальной системе установлений, которые могли бы предвидеть и определять возможные формы невыполнения его требований и создавать соответствующие барьеры и средства предупреждения нарушений. Закон есть специфический результат сочетания обязанностей, который делает так, что туземец не может снять с себя ответственность за свои действия, не ожидая наказания в будущем.
XII. Специфические правовые учреждения
Редкие ссоры, которые происходят между туземцами время от времени, имеют характер публичного обмена упреками (йакала): представители сторон сходятся в сопровождении друзей и родственников, с горячностью высказывают свое мнение и обмениваются взаимными обвинениями. Такого рода тяжба позволяет людям дать выход чувствам и выявляет, на чьей стороне общественное мнение. Благодаря этому она может быть полезна для разрешения конфликта. Однако иногда она приводит только к тому, что спорящие становятся еще непримиримее. Такой спор, однако, никогда не разрешается путем обращения к мнению третьей стороны, и примирение редко бывает достигнуто таким образом. Йакала является поэтому особым правовым институтом – второстепенным и в реальности имеющим мало общего с сущностью правового принуждения.
Можно тут также вспомнить еще и о других специфических правовых механизмах. Одним из них является кайтапаку, магическая защита собственности с помощью условных проклятий. Если кто-то имеет кокосовые пальмы или деревья арека в отдаленных местах, где не может присматривать за ними, он привязывает лист пальмы к стволу дерева в знак того, что над этим деревом произнесено магическое заклинание, которое автоматически напустит на вора болезнь. Другое учреждение, обладающее своей правовой стороной, – это кайтабутабу, вид магических обрядов, совершаемых над всеми кокосовыми пальмами деревни для повышения их плодородия. Магические действия, как правило, совершаются в связи с наступающим праздником. Это влечет за собой строгий запрет на сбор и употребление кокосовых орехов, даже если они доставлены откуда-нибудь еще. К числу подобных же институтов относится и гвара{209}. На рифе устанавливают столб, что означает табу на экспорт некоторых ценностей, подлежащих торжественному обмену кула, тогда как импорт, наоборот, приветствуется. Это что-то вроде моратория на всякие выплаты (он, однако, совершенно не касается получения даров извне), смысл которого заключается в накоплении ценных предметов перед их большой ритуальной раздачей. Другое важное правовое учреждение, кайаса{210}, является чем-то вроде ритуального контракта. Начальник экспедиции, инициатор пиршества или антрепренер промыслового предприятия устраивает большое торжественное распределение даров. Те, кто принимает в этом участие и пользуется его щедростью, принимают на себя обязанности помогать начальнику во все время предприятия.
Все эти институты, кайаса, кайтапаку и кайтабутабу, формируют особые связи, объединяющие людей. Но даже и эти институты не являются только правовыми. Было бы большой ошибкой ограничивать предмет права простым перечислением нескольких учреждений, из которых каждое служит особой цели и выполняет очень ограниченную функцию. Главной областью первобытного права является социальный механизм, который можно найти в основании всех реальных обязанностей. Этот механизм охватывает большую часть норм и правил обычая, хотя, как мы знаем, никогда полностью не перекрывает их.
XIII. Выводы и перспективы
Мы ограничились в этой книге рассмотрением только одного района Меланезии, и выводы, к которым мы пришли, по сути, имеют ограниченный характер. Однако эти выводы опираются на факты наблюдения, установленные с применением новой методологии и рассмотренные с новой точки зрения; они могут подвигнуть наблюдателей провести аналогичные исследования в других частях мира.
Обратим внимание на противоречие между господствующими сегодня взглядами на эту проблему и фактами, представленными в этой книге. В современном антропологическом правоведении считается общепринятым мнение, что для дикаря всякий обычай является законом, и что он не имеет никакого закона, кроме обычая. Всякому обычаю он подчиняется автоматически и безоговорочно, по инерции. Гражданского права или какого-нибудь его аналога в обществах дикарей нет вовсе. Действительно важные правовые факты связаны только с происходящими время от времени нарушениями обычая – преступлениями. Кроме наказания за явное преступление нормы поведения в обществе дикарей не имеют вообще какого-либо механизма санкций. Поэтому современная антропология игнорирует, а иногда даже открыто отрицает существование каких-либо социальных учреждений или каких-либо психологических мотивов, побуждающих первобытного человека подчиняться определенным обычаям по чисто социальным причинам. Согласно Хартлэнду и всем другим авторитетам, религиозные санкции, сверхъестественные кары, групповая ответственность и солидарность, табу и магия являются главными элементами права у дикарей.
Все эти доводы, как я уже сказал, либо прямо ошибочны, либо только отчасти истинны. В любом случае против них можно возразить, заявив, что реальную жизнь туземцев они показывают в совершенно ложном свете. Может быть, было бы излишне доказывать, что ни один человек, каким бы «диким» или «примитивным» он ни был, не станет инстинктивно действовать вопреки своим инстинктам или непроизвольно подчиняться требованиям, которые он более склонен обойти с помощью хитрости или сознательно и целенаправленно нарушить. Он не будет действовать спонтанно, если это противно всем его склонностям и желаниям. Главная функция закона заключается в том, чтобы обуздывать некоторые естественные склонности человека, тормозить и контролировать проявления человеческих инстинктов, ставить человеческие поступки в рамки принудительных ограничений, другими словами, обеспечить такую коммуникацию, которая опиралась бы на взаимные уступки и пожертвования для общей цели. Для выполнения этой задачи должна существовать иная сила, нежели врожденные спонтанные психические способности.
Чтобы нашу негативную критику сделать убедительной, мы подкрепили ее позитивной демонстрацией конкретных фактов, представляя явления первобытного права такими, какими они являются в действительности, и выясняя, на чем основывается принудительный характер требований первобытного закона.
Меланезиец из региона, о котором здесь идет речь, несомненно, испытывает величайшее уважение к обычаю своего племени и традиции как таковой. В этом смысле в старых воззрениях на эту проблему есть некая доля истины. Ко всяким племенным правилам, важным или обычным, приятным или обременительным, моральным или утилитарным он относится с уважением и считает их выполнение обязательным. Но сила обычая, уважение к традиции сами по себе недостаточны, чтобы противостоять искусу вожделения или похоти, импульсам собственного интереса. Традиционные качества – конформизм и консерватизм «дикаря» – часто вступают в игру и действуют как единственная сила, воспитывающая хорошие манеры и уважение к обычаю, устанавливающая образцы приватного и общественного поведения во всех тех ситуациях, в которых обязательно соблюдать некоторые правила общежития и совместного действия, обеспечивающие определенный порядок, но где нет никакой потребности нарушать чьи-либо интересы или чью-либо инерцию, либо побуждать к неприятным действиям, либо обуздывать врожденные наклонности.
Есть другие правила, предписания и установления, которые, помимо уважения к традиции, имеют и должны быть связаны с особыми санкциями. Аборигены в описываемой части Меланезии должны приспосабливаться, например, к весьма требовательному, особенно при погребении и трауре, типу религиозного ритуала. Далее, они соблюдают определенные правила поведения, предусмотренные для родственников. Наконец, существует санкция племенного наказания, вызванного реакцией гнева и возмущения всего сообщества. С помощью этих санкций в меланезийском обществе охраняется человеческая жизнь, собственность и, last but not least, личное достоинство, равно как и такие институты, как власть вождя, экзогамия, социальный статус и брак, которые играют огромную роль в племенной жизни островитян.
Каждая из только что названных категорий может быть отличена от остальных по ее санкциям и отношению к социальной организации племени и его культуре. Они не образуют той аморфной массы племенных обычаев или «конгломерата обычаев», о которых мы постоянно слышим. Последняя категория, основные требования, защищающие жизнь, собственность и личность человека, – образует то, что можно назвать «уголовным правом», то, что очень часто преувеличивается антропологами и ошибочно связывается с проблемой «правления» и «центральной власти», но при этом постоянно вырывается из контекста других правовых требований. Но существует – и здесь мы подходим, наконец, к важнейшему пункту – категория требований закона объединяющего характера, которые управляют большинством сторон племенной жизни, которые регулируют личные отношения между членами рода, клана и племени и решают экономические вопросы, регулируют процесс осуществления власти и совершение магических ритуалов и, наконец, определяют взаимные отношения мужа, жены и их родичей. Это те законы меланезийского общества, которые соответствуют нашему гражданскому праву.
Такие законы не имеют никакой религиозной санкции; их не поддерживает никакой страх, вызванный суевериями или имеющий рациональные причины. Их нарушение не влечет за собой никакого наказания, не клеймится общественным мнением, не осуждается моралью племени. Если выявить силы, которые придают этим правилам объединяющую силу, то окажется, что на самом деле они не просты, но все же их можно определить. Хотя не удается их назвать одним словом или подвести под одно понятие, тем не менее они совершенно реальны. Объединяющая сила меланезийского гражданского права проявляется в сочетании обязательств, в том, что эти обязательства связаны в цепочки взаимных услуг, в постоянное воплощение принципа «сколько взял – столько дал», растянутое на длительное время и всесторонне охватывающее различные интересы и действия. Здесь надо отметить также способ, каким правовые обязательства в большинстве случаев должны реализоваться, – способ, предполагающий наглядные ритуальные действия. Такой способ объединяет людей, апеллируя к их честолюбию и самомнению, к их страстному желанию выставить себя напоказ. Таким образом, объединяющая сила этих требований проистекает из естественных психических пружин эгоизма, амбиций и честолюбия, которые приводятся в действие с помощью особого социального механизма, в который включены обязательные для индивида действия.
Нет никакого сомнения, что при такой более широкой и гибкой дефиниции права перед нами возникают новые правовые явления – того самого типа, который был открыт в Северо-Западной Меланезии. Нет сомнений и в том, что обычай не опирается только на какую-то всеобщую, неразличимую и вездесущую силу, на какую-то психическую инерцию, хотя она несомненно существует и до известной степени участвует в феномене принуждения. Во всех обществах должна существовать категория правил, которые носят слишком практический характер, чтобы они требовали опоры на религиозную санкцию, слишком обременительных, чтобы они могли быть оставлены только на откуп доброй воле, слишком жизненно важных для индивидов, чтобы быть санкционированными некой абстрактной инстанцией. Это и есть область права – и я позволю себе утверждать, что взаимообразность, систематическая взаимозависимость, публичность и амбиция оказываются главными факторами в объединяющем механизме первобытного закона.