тить за соленую рыбу, он обычно взвешивал ее. Батат же, напротив, вместо того чтобы покупать по весу, пересчитывал по штучке, чтобы узнать, сколько пойдет за сто мон. Даже во сне он не расставался со счетами и думал только о том, как бы сберечь побольше денег. Не знался с красавицами из веселых кварталов Фукуромати и Тимори и ни разу не видел спектакля в театре Эбисудзима. Его вполне можно было счесть зерцалом рачительности.
Однажды в одном доме собрались люди и стали играть в поэтические карты. И тут является Хатигоро и ставит на карту двадцать рё.
— Уж не сошел ли ты с ума? Какой азартный игрок оказался! Кто б мог подумать? — засмеялись стоявшие рядом.
И тогда этот скупец ответил:
— Я понимаю ваше удивление. Однако же в наши времена, какой бы торговлей не заниматься, а сразу удвоить состояние можно только в игре. Чтобы вести торговлю с Нагасаки, нужно долгое время преодолевать одно препятствие за другим, а в игре — раз! — и тысяча рё в мгновение превратилась в две. Жаль, что я только в этом году узнал о таком прекрасном способе добывать богатство. Гораздо выгоднее поставить деньги на карту и молиться богу — покровителю игроков, чем снаряжать корабль и давать обет богу Сумиёси,[20] — ответил он, и видно было, что он действительно так и думает. Вот уж поистине никому неведома душа человеческая!
Все поняли, что Хатигоро ни за что не бросит игру, ведь начал он ее из алчности. Как люди и предполагали, он не слушал советов родителей, опускаясь все ниже и ниже. Хатигоро уж стал на человека непохож, растерял все знакомства, забросил жену и детей и думал только о том, как бы обобрать людей. Он свел дружбу с искусными картежниками и мало-помалу стал завзятым игроком. Его в шутку стали величать «Господин Пустой Амбар», и теперь никто из купцов не хотел вести с ним денежные дела. Он устроил торги, чтобы распродать домашнюю утварь, что от века принадлежала роду, хотя его увещевали: «Неужто не жаль спускать все с молотка?!» Помимо всего, уплыла ценная посуда, которую каждый год подавали во время чайной церемоний, люди хорошо знали эти вещицы, и тяжкий позор дома был у всех на виду. Со временем и семья отказалась от Хатигоро. Никто больше не помогал ему, родственники его возненавидели. Родители жены приказали ей вернуться в родной дом. Слуги взяли расчет и ушли, не дожидаясь замены, в опустевшем доме родители и сын зажигали единственный фитилек, и даже на Новый год не пекли лепешек моти, а в праздник Бон не ели макрель. Скоро жить стало совсем невмоготу, и они продали дом. Хатигоро тут же прибрал к рукам вырученные деньги и предался игре. Не прошло и десяти дней, как он проигрался начисто. Пришлось им снимать угол у чужих людей в центре квартала Анрю. Матери его, все еще одетой в дорогое шелковое кимоно, оставшееся от былых времен, непривычной к черной работе, теперь приходилось самой варить рис, а отец вынужден был разводить нарциссы и продавать горные бобы и семена огурцов. Сам Хатигоро выходил на улицу в районе Коцума и ставил на расстеленную промасленную бумагу круглую коробку, в которой лежали дощечки с цифрами от единицы до десяти.[21] В правой руке он держал шило и пытался одурачить прохожих, рассказывая им байки про Тэнгу-таномоси.[22] Он созывал возчиков, старьевщиков, торговцев мисо, рассаживал и выманивал у этих простаков деньги. Как только ему везло, он начинал заигрывать с женщинами из чайных домиков, пил сакэ и не показывался домой.
У стариков родителей в доме даже соли не было, хоть жили они вблизи моря. Однажды в холодное время, когда кончились последние дрова, они загоревали, что огонек в очаге погас, и от этого горя или нет, но только каждый пронзил себе грудь, и оба умерли на одном изголовье, жизни их истаяли, как утренний иней в местечке Тодзатооно. Когда сбежались люди из соседних лавок — игольщики, гребенщики, торговцы кистями, — все уже свершилось. Как ни жалей стариков, поделать ничего было нельзя. А тут как раз Хатигоро возвратился. Но он и не думал грустить. Все осудили его, и никто не стал помогать ему с похоронами, никто не проводил стариков в последний путь. Делать нечего, Хатигоро положил тела родителей в две корзины, взвалил на спину и поспешил па кладбище в Тобита. На рассвете, когда он дошел до Хиэмацу, налетела на него шайка бродяг. Они напали на Хатигоро сзади и зарезали его. Схватив корзины, разбойники скрылись в сторону Абэно.
Вот ведь, верно, досадовали воры, как заглянули в эти корзины!
Вечная сокровищница Японии
Счастье, что прискакало в первый день коня
Небо не речет словами, но милости его земле неизмеримы. Люди же честны, но все же лжи в них много. Их души пусты изначально, откликаются на суету, и ничто не оставляет в них глубокого следа. Потому тот, кто посередь добра и зла живет свой век и честно и богато, это человек избранный, другим не ровня. Наиважнейшее дело жизни, и не только для самурая или крестьянина, ремесленника или купца, но также для буддийского священника и жреца синто, — копить деньги, следуя заветам великой светлой богини бережливости. Это, помимо отца с матерью, исток нашего земного бытия.
Жизнь человека мнится длинной, а никто не ведает завтрашнего дня, посчитаешь короткой, а уж вечер приносит неожиданности. Потому и сказано: вселенная лишь временное обиталище всего сущего, дни и ночи — скитальцы по сотне веков, а бренный мир — сновидение. Придет срок — все мы превратимся в дым погребального костра. Тогда золото и серебро окажутся не дороже кирпича и камня. На том свете не пригодятся!
Это, конечно, так, но все же накопленное останется и послужит к пользе детей и внуков. Невольно закрадывается мысль: немало может быть у человека желаний, которых ничем не укротишь, но только пять найдется в Поднебесной стихий,[23] что не подчиняются силе денег. Так найдется ли корабль сокровищ[24] драгоценнее денег?
Хороши шляпа-невидимка и плащ-невидимка, что были у черта с неведомого острова, но от ливня не защитят. Потому каждому лучше отказаться от невыполнимых мечтаний и заняться тем ремеслом, что принято в доме и что всего сподручней. Счастье в упорстве. С утра до вечера трудись, не зная лени! И главное — будь добрым и справедливым, почитай богов и будд. Таковы обычаи в Японии.
Время было — самая середина весны, первый день коня во втором месяце года. На поклонение к богине Каннон, в монастырь Мидзумадэра, что в провинции Идзумо, шли благородные и низкие, мужчины и женщины. Но не всеми движет благочестие, для некоторых спутником служит жадность. Они идут по бесконечным мшистым тропинкам, по выжженным полям, заросшим камышом, забираются в горные деревни, расположенные так высоко, что там еще и цветы не начинали цвесть, и обращаются с молитвой к этой богине, а все затем, чтобы выпросить еще богатства, в прибавление к тому, что уже имеют. И столько их собирается, что и самой богине этого храма не под силу было бы ответить каждому поодиночке: «Ныне в этом мире нет легкой наживы. Нечего на меня надеяться, сами себе добро наживайте: муж в поле работай, жена за ткацким станком тки, трудись от зари дотемна. И всем так надлежит». Потому-то это чудотворное наставление написано поперек занавеса, скрывающего Каннон, жаль только, что не всем людям в глаза входит.
В нашем мире нет ничего более поражающего, чем проценты на долги. У людей было в обычае брать взаймы деньги в этом монастыре. В нынешнем году возьмут один мон, а в следующем вернут два, берут сто монов, а расплачиваются двумястами. И раз это деньги Каннон, то все возвращают долги без обмана. Просят обыкновенно по пять, по три мона, не больше десяти мон. Но случился там один человек лет двадцати трех, на вид здоровый, могучий, волосы зачесаны наперед, на старинный лад, платье по покрою будто времен Нобунага[25] — в подоле короткое, в рукавах тоже, и верхнее одеяние и нижнее из грубой синей ткани без узора. Той же материей обшит и ворот. Хаори на нем из полосатой ткани, что выделывают в Уэда, на бумажной подкладке. На рукоятке недлинного кинжала чехол. Полы сзади подоткнуты, видно, совсем человек равнодушен к чужим взорам. Нес он ветку горной камелии, к которой была привешена бамбуковая корзиночка с токоро,[26] в знак того, что цель его здесь — богомолье. Казалось, он уже готов был уйти, как вдруг приблизился к алтарю и попросил: «Дайте взаймы один кан».[27] Монах-казначей протянул ему связку монет, даже его родины и имени не спросил. Откуда тот явился и куда ушел, так и осталось неизвестным. Монахи собрались и порешили: «С тех пор как стоит монастырь, не было еще примера, чтобы мы ссужали в долг целый кан. Такой должник у нас впервые. Нечего и рассчитывать, что он вернет эти деньги. Впредь неразумно давать взаймы так много».
А этот человек жил в городе Эдо провинции Мусаси, в конце улицы Коами, где пристают морские суда, и занятие его было — посредничество по найму судов. Постепенно его заведение начало процветать. Возрадовавшись, он написал на тушечнице, что носил у пояса: «Судно счастья», спрятал в нее деньги и давал ссуды по сто монов. Скоро до самых отдаленных побережий докатился слух, что тeм, кто взял у него взаймы, большое счастье валит. Деньги ежегодно пускали в оборот, и каждый год они вновь возвращались, принося вдвое больше процентов. На тринадцатый год один кан, занятый в Мидзумадэра, превратился в восемь тысяч сто девяносто два кана.[28] И тогда этот человек погрузил деньги на почтовых лошадей, что идут без подмены по всему Токайдоскому тракту от Эдо до Осака, и отправил в Мидзумадэра. Когда в монастыре разгрузили поклажу, монахи от удивления даже руками всплеснули. После стали держать совет и порешили: «Пусть об этом помнит народ на долгие времена». Пригласили многих плотников из столицы и воздвигли пагоду. Вот благословенные проценты!