Обращение к конфликтам реальной жизни и, можно сказать, новое идейно-творческое рождение Шаркади-прозаика связано с началом социалистического строительства и прежде всего с преобразованиями на селе. «Преобразование венгерского села, — как отмечает венгерский критик Р.-Г. Хайду, — явилось фактором, под воздействием которого в творчестве Шаркади начался поворот от игриво-философичных, переливающихся подчас сюрреалистическими красками, бесстрастно-аналитических новелл к созданию ангажированных, социалистически идейных, реалистических рассказов, повестей и пьес». В жизни крестьянских масс в Венгрии конца 40-х — начала 50-х годов происходили перемены, имевшие решающее для социализма значение. И Шаркади, который, по словам того же критика, всегда сознательно ставил в центр своего творчества ту сферу жизни, где «круче всего вздымались волны бытия», именно в произведениях о селе обрел писательскую зрелость.
Не многим венгерским писателям удалось в те годы по-настоящему глубоко, психологически достоверно отобразить духовный мир вступающего на путь коллективного хозяйствования венгерского крестьянства. Немало появилось на эту тему произведений схематичных, репортажно-поверхностных, герои которых являлись скорее бледными иллюстрациями к действительно происходившей на селе классовой борьбе, нежели живыми людьми. Дань упрощенным представлениям отдал в некоторых своих произведениях и Шаркади, однако, естественно, не эти несколько рассказов или неудавшаяся повесть «Рози» поставили его в один ряд с такими бытописателями венгерского крестьянства, как, например, Петер Вереш и Пал Сабо.
Славу «крестьянского писателя» Шаркади принесли такие произведения, как повесть «Путь Яноша Гала» (1949) — подкупающая своей простотой и тонким психологическим рисунком история человеческого самоутверждения полуграмотного крестьянского парня. Или выделяющийся в венгерской прозе того времени неподдельной гармонией чувств рассказ 1953 года «В колодце» (недаром созданный по нему режиссером Золтаном Фабри фильм «Карусель» покорил сердца зрителей во многих странах). Борьбу всего венгерского крестьянства за новую жизнь символизирует один из запоминающихся ярких эпизодов этого рассказа — единоборство со смертью юного героя. «Ему показалось, — читаем мы в рассказе, — будто все прошлое навалилось на его плечи, и если не сможет отбиться — погибнет, а ведь ему еще нужно стать бригадиром, потом председателем, а потом ученым, министром, а потом какой-нибудь мировой знаменитостью, известной повсюду, от Владивостока до Вашингтона…» Такая необъятная жажда жизни, окрыленность мечты, симпатичной при всей наивности, характеризует новых, распрямленных социализмом героев Имре Шаркади.
О глубоком постижении писателем социально-психологических конфликтов, вызванных революционной перестройкой венгерского села, свидетельствует — наряду с драмой «Сентябрь» (1955) — его повесть «Зверь с хутора», написанная в 1953 году, после того как Шаркади, чтобы получше присмотреться к жизни, провел несколько месяцев в провинции, учительствуя в средней школе. С тех пор в творчестве Шаркади появляется занимающий его и впоследствии социальный тип, характерный для переходной формации: герой «Зверя с хутора» Шандор Ульвецкий — человек, наделенный незаурядными способностями, но в силу неизлечимого индивидуализма неспособный найти свое место в новом, ориентирующемся на законы коллективизма обществе.
Поистине недюжинные силы заложены в этом крепком хозяине-середняке. Любовь к земле и практическая сметка сочетаются в характере Ульвецкого с безудержной удалью и неодолимой страстью властвовать над окружающими. Не меняя своих волчьих повадок, пытается он устроиться и в новой жизни. Когда на селе наступает пора коллективизации, вступает в кооператив и Ульвецкий, но не из симпатий к совместному труду, а потому что понимает: глупо пытаться остановить поезд, встав на рельсы, лучше уж сесть в него и взять в свои руки управление. И управление действительно вскоре оказывается в руках этого человека, которого из уважения к его трудолюбию и хозяйскому опыту крестьяне избирают председателем кооператива. Власть, как представляется Ульвецкому, вновь оказавшемуся на гребне жизни, открывает перед ним необозримые возможности, гораздо более широкие, чем в прежнем мире. Однако, неспособный использовать ее иначе как в своих эгоистических интересах, «хищник» Ульвецкий приходит в неизбежное столкновение с миром Яноша Гала и других подобных ему неутомимых тружеников, бескорыстно отдающих все силы и энергию делам коллектива. Страшное преступление, совершаемое Ульвецким против своего заместителя Гала, писатель мотивирует не ревностью к Жуже Моноки, а сознанием бессилия сохранить свою власть над людьми, которые со спокойной уверенностью перестраивают жизнь на началах разума и справедливости.
В «Звере с хутора» Имре Шаркади, пожалуй, одним из первых в венгерской прозе создал полнокровный, «увиденный изнутри», потому и убедительный, образ негативного героя, и в этом — немаловажное достоинство повести.
Итоговым и поворотным в творчестве Имре Шаркади явился 1955 год. Написанные к этому времени повести и рассказы из жизни села отмечены высшей литературной наградой — премией Кошута. Вышел на экраны фильм «Карусель», создана драма «Сентябрь», повествующая о крушении старых и трудном становлении новых форм собственности в деревне. И все же у писателя нет удовлетворенности сделанным. С беспокойным вниманием обращается он к новым темам, к проблемам города, интеллигенции. Усиливается критическое отношение к действительности, вызванное допущенными в политическом руководстве Венгрии ошибками и догматическими искажениями; тревожит и обострение антисоциалистических выпадов ревизионизма. В это время Шаркади неоднократно выступает против идейной сумятицы и негативистских тенденций в литературе. «Требование заключается не в том, чтобы изображать побольше недостатков, — обращается он к писателям, — а в том, чтобы литература была правдивей и достоверней».
Тревожные предчувствия и сознание опасности складывающейся в стране ситуации наложили отпечаток на повесть «В бурю» (1955). Сомнения и разочарованность звучат в словах ее героя Шандора Бота, молодого архитектора, юношеские мечты которого — строить большие и светлые дома-дворцы — оказались неосуществимыми. От мрачной реальности, вынуждающей его проектировать тесные, по нуждам времени, квартирки или перегородки для коммунальных муравейников, он находит прибежище у вод Балатона, в поисках романтических приключений и схваток со стихиями. Было бы неверным, однако, в этой повести, рассказывающей о рискованном похождении Шандора Бота, который во время шторма отправляется на своей яхте на выручку тонущим, — видеть лишь признаки разочарованности и внутренней борьбы писателя. «Есть в этой схватке со стихией и более общее, иносказательное значение, — справедливо отмечает венгерский критик. — Шандор Бот символизирует и человека несдающегося, борющегося — невзирая на бури! — за себя и спасение других» (Р.-Г. Хайду).
Произведения первой половины 50-х годов и публицистическая деятельность Имре Шаркади убедительно свидетельствуют, сколь серьезно воспринимал он возложенную на себя миссию социалистически ангажированного художника. Именно потому столь глубоко потрясли его события контрреволюции 1956 года, воспринятые им как национальная катастрофа. Годы потребовались писателю для преодоления овладевшей им творческой депрессии. Годы, проведенные в упорной работе, в восстановлении преемственных связей с творчеством предшествующих лет и напряженных поисках нового, более глубокого осознания конфликтов современности. В этот последний — самый сложный и, вместе с тем, самый результативный в конечном итоге — период творчества Шаркади имели место и возвращения к пройденному (например, в пьесе «Симеон Столпник» — переработке повести 1948 года); и борьба за сохранение лучших реалистических традиций венгерской литературы (в статьях о Жигмонде Морице). Почти одновременно выходят из-под пера писателя идиллические картины из деревенской жизни («На хуторе», «Всему своя цена») и психологически тонкий рассказ «Выигрыш» (1959), в котором автор выносит безжалостный приговор беспомощно влачащимся по жизни Лайошам Ковачам, не умеющим толком распорядиться даже выигранным случайно по лотерее миллионом.
Итогом последних лет творчества Шаркади-прозаика явились две крупные повести — «Записки доктора Шебека» (1960) и «Трусиха» (1961). В «Записках…» писатель снова, но теперь под иным, не социально-психологическим, как в «Звере с хутора», а морально-этическим углом зрения обращается к проблеме чужеродного в социалистическом обществе «антигероя» — человека, который, как пишет автор в предисловии к повести, «несмотря на все свои выдающиеся качества, по каким-либо причинам не приемлет социализма и рано или поздно терпит из-за этого крах».
«Записки доктора Шебека» задуманы Шаркади как своего рода современный аналог лермонтовского «Героя нашего времени». Талантливо и ярко раскрыты в этой новости характер и мироощущение героя — наделенного острым умом и внешней привлекательностью молодого врача, который в свои тридцать с небольшим лет успел уже охладеть к своей работе, окружающим его людям, да и к себе самому. Жизнь его сводится к удовлетворению своих сиюминутных желаний, погоне за рискованными приключениями и любовным интригам. Эгоизм, равнодушие к людям и беспечность Шебека приводят в повести к трагической развязке: Золтан становится виновником гибели любящей его женщины.
В негативном мироощущении доктора Шебека и Печорина, при всей художественной разновеликости этих образов, действительно есть много общего — их эгоцентризм, бесцельное геройство, презрительное отношение к моральным нормам общества. Однако является ли доктор Шебек прямым «наследником» лермонтовского героя, и правомерно ли такое, проводимое самим автором, сопоставление? Ведь противоречие Печорина — «противоречие между глубокостию натуры и жалкостию действий» (Белинский) — порождено социальными условиями эпохи безвременья, сделавшей «лишнего человека» типическим явлением русской действительности прошлого века. Противоречие же Золтана Шебека — это видно и из повести — прежде всего, внутреннее, идущее от личного неумения, да и нежелания героя, отбросив порочный индивидуалистский принцип «жить только для себя», встать вровень с требованиями и идеалами своей, в корне отличной от печоринской, эпохи.