— Ну что, достал? — спросил тот, что в кителе.
— Так точно, — ответил я и пожалел, что закурил, не знал теперь, куда деть самокрутку. Он молчал, но мне было не по себе, они все сидели и ели, а мы четверо стояли вокруг. Отец у двери, Маргит с матерью у плиты — еду они приготовили, а что делать дальше, не знали.
Надо же было им именно сегодня сюда заявиться. Солдаты, поев, немного повеселели. Тот, что в кителе, вытащил из кармана палинку, и они все по очереди отхлебнули прямо из бутылки. Мать забеспокоилась было, хотела принести им стаканы, но они отмахнулись: и так сойдет. Тогда она спросила, подавать ли остальным, и начала убирать со стола тарелки, чтобы помыть их. Но они опять сказали, что и так сойдет, не стоит на это время тратить. Но вставать из-за стола и уходить они явно не собирались. Тот, что в фуражке, который первым вошел сюда и так и не снял ее во время еды, смотрел теперь на меня. Как и тот, в кителе, он смотрел на меня долгим взглядом, как смотрят на лошадь на ярмарке, а потом спросил:
— Вы солдат?
— Так точно, — сказал я.
— Так. Солдат, значит. — Он замолчал, но продолжал смотреть на меня.
— Храбрые у нас солдаты, — сказал тот, в кителе.
— Стоит ли удивляться, что все время отступаем.
Я уже видел — быть беде. Ведь они еще не спросили у меня воинского билета, а что будет, когда узнают, что у меня нет увольнительной?
— Где ваша часть? — спросил тот, в фуражке.
— Имею честь доложить… — начал я, но что сказать дальше, не знал. Я не знал, куда ушла со вчерашнего дня моя часть.
— Где вы видели ее в последний раз? — заорал на меня тот, в кителе.
— В Уйхейе, имею честь доложить.
— И вы ее ищете. Так ведь?
Все разом захохотали. Презрительно ухмыляясь, они стали говорить, что в стране полно солдат, которые ищут свои части. Но ищут так, чтобы ненароком не встретиться с ними, потому что тогда прости-прощай их вольготная жизнь, их бродяжничество. А есть такие, которые прямиком домой идут свою часть искать и заодно пожрать как следует да побаловаться маленько.
— Так ведь? — спрашивал меня после каждой фразы тот, в кителе, но я не знал, что отвечать на это.
— Скажи, вояка, давно ты свою часть ищешь?
Мне нужно было бы сказать, что неделю. Или месяц. Но мне тогда не пришло это в голову, и я сказал, что со вчерашнего дня.
Они не поверили, конечно, удивленно уставились на меня, потом тот, в кителе, махнул мне:
— Давай сюда документы.
Я прошел в комнату. Через раскрытую дверь я видел, как Маргит испуганно смотрит мне вслед и мнет в руках уголок передника.
Я шарил в карманах, чтобы оттянуть время, хотя книжку мог достать сразу. Взглянул на окно: может, выпрыгнуть? Но только зачем? Во дворе их тоже хватает.
С меня пот катил градом, когда я вернулся со своей солдатской книжкой. Я протянул ее тому, в кителе, и подумал: а может, он ее и смотреть не будет? Но он сразу раскрыл ее, пробежал глазами, взглянул на меня и снова перелистал книжку. Повертел ее в руках, но ничего не сказал. Потом снова посмотрел на меня и бросил книжку на стол.
Мать закивала головой, я видел, как зашевелились ее губы. Она протянула ко мне руки, ободряя, спрашивая меня: ну что, все в порядке, беды не случится?
Но я не кивнул ей в ответ, я не смотрел на нее. Ведь этот, в кителе, уже должен был понять, что я не ищу свою часть, что я не в отпуске и у меня нет увольнительной. Он должен был понять и, конечно, понял это, но ничего не сказал. Он снова закурил сигарету, потом повернулся к тому, что в фуражке: «Скажи остальным, чтобы шли есть», — и медленно поднялся из-за стола, прошелся раз-другой до двери и обратно.
— Он только вчера вечером пришел, — сказала тогда моя мать, чтобы как-то задобрить его.
Зря сказала, потому что, если он уже знает то, что знает, ни к чему и говорить об этом. Но пока ни о чем таком речи нет, значит, не так уж все плохо.
— Стало быть, вчера вечером, — сказал он удовлетворенно и даже кивнул в ее сторону. Казалось, он ждал от нее этих слов. И теперь взглянул на меня краешком глаза, но так, будто я всего лишь вещь в комнате. Будто он уже и забыл о моем существовании.
А если так, подумал я, может, все и обойдется. Надо бы взять обратно мою книжку. И я уже протянул за ней руку.
— Не трожь, — сказал он.
Тем временем тот, что в фуражке, вернулся вместе с остальными. Новые сели, те встали, я видел, как моя мать начала раскладывать еду на тарелки, Маргит ей помогала. Комната вдруг стала тесной, отец стоял, прижавшись к дверному косяку.
— Ну, иди, — кивнул мне тот, что в кителе.
Он вышел первым, я за ним, остальные за мной. На пороге у двери я остановился, чтобы подождать, когда все выйдут, и закрыть за ними дверь.
— Иди, иди, — сказал тот, что в фуражке, он шел за мной.
Я видел, как в окно смотрит на меня отец. Собака завертелась у моих ног.
— Иди, иди, — сказал я ей. Нечего ей путаться под ногами. А то еще пнут ее эти.
Мы вышли со двора, тот, в кителе, остановился, чтобы оглядеться, мы тоже остановились. Потом направились к стогам сена, обошли один из них; тот, что в кителе, остановился.
— Вставай сюда, — сказал он.
Я встал туда, куда он показал. А они все прошли дальше, и когда тот, в кителе, обернулся, он крикнул мне:
— Лицом к стогу. Спиной повернись.
Я повернулся и стал смотреть прямо перед собой на сено. А те, у меня за спиной, отошли на три или четыре шага. Я слышал, как шуршала под их сапогами влажная солома. Они остановились там, потоптались, очевидно, снимали с плеча автоматы и сейчас оттуда, с трех-четырех шагов, выстрелят в меня.
Выходит, они даже не выслушали меня. Они даже ни о чем не спросили, только посмотрели солдатскую книжку… Я подумал, что у меня могло бы быть отпускное свидетельство и могло бы ведь так случиться, что оно просто выпало из книжки, и вот сейчас они несправедливо… И я вдруг всем своим существом ощутил, что именно так оно и было, что мое отпускное свидетельство случайно выпало, и я повернулся, чтобы сказать им об этом. Они уже стояли на одной линии все четверо, и у того, в фуражке, что-то не ладилось с автоматом, а трое других ждали его, поэтому и не стреляли. Они не видели, что я повернулся. Я подождал минуту-другую, так как не знал, с чего начать, а потом в полный голос начал с того, что имею честь доложить…
— Имею честь доложить, отпускное свидетельство выпало нз моей солдатской книжки, — я сделал полшага в их сторону, — и только поэтому вы не нашли его, господин капитан, только поэтому, но я сейчас его поищу… — Мне хотелось увести их обратно к дому: а вдруг и в самом деле у меня было отпускное свидетельство… И в доме были мать, отец, Маргит, собака… Я еще прогнал ее… И если бы я знал, я бы не пошел с ними так спокойно, ничего не подозревая… Я думал, что они только хотят мне что-то… — Честь имею доложить, я тотчас же принесу, — выпалил я и вытер лоб рукавом фуфайки.
Они не слушали меня, я сделал еще полшага вперед, они не слушали меня, а может, я и не сказал ничего, а только хотел сказать, размахивая руками и ногами. Солома под их сапогами была сырой, и тот, в фуражке, уже навел на меня автомат, и все четверо выстрелили. Мне вспомнилась собака, вода для ног и бедро Маргит, на котором еще вчера лежала моя рука, когда я засыпал.
1948
Перевод Л. Васильевой.
Повстанцы
Утром части королевской армии заняли село. Александро как раз пробирался из села, когда они пришли, и на всякий случай спрятался в стоге сена: вдруг вздумают стрелять. Повстанцы ушли в горы, оттуда изредка слышались выстрелы, но пули никого не задели, скорее всего повстанцы просто давали знать, что здесь они, недалеко. Днем село обошли несколько унтер-офицеров с солдатами, они реквизировали продовольствие. Крестьяне причитали, дескать, нет у них ничего, но в конце концов в каждом доме что-нибудь да находилось, где полмешка муки, где кувшинчик масла; хозяева и рады были бы припрятать все это, да ведь и солдатам есть надо и за плечами у них винтовки. Иногда реквизиционные отряды и лошадей уводили — и тут ничего нельзя было поделать, крестьяне только ворчали недовольно или, стоя в воротах, молча попыхивали трубками, а потом тащились к себе в дом и сидели там при слабом свете коптилки. Вечером один из постов поймал двух крестьян, которые гнали к лесу лошадей — голов десять — пятнадцать. Лошадей отобрали, каждый из виновных по приказу капитана получил по двадцать пять палочных ударов.
Ночью началась перестрелка, продолжалась она около часа. Жители проснулись, стали прислушиваться к тому, что на улице, поначалу думали, что это повстанцы спускаются с гор, чтобы отбить село. Но стреляли не только в поле, а и в самом селе. Солдаты подожгли дом Коллиса Конзопоулоса, решив, что в нем засели повстанцы. Жена Коллиса выбежала из дома, кричала, плакала, звала ребенка — ей почудилось было, что он в доме остался, потом нашла его возле конюшни, там же и сам Коллис отыскался, солдаты стали что-то выспрашивать у него, потом отвели в комендатуру. Дом сгорел, но ни оружия, ни людей в нем не обнаружили.
На следующее утро капитан приказал отобрать у крестьян всех лошадей. Село поддерживает повстанцев, в солдат стреляют, угоняют скот. Нечего с ними церемониться, лошади и в королевских частях нужны. Коллиса выпустили из комендатуры, он все твердил, что с вечера лег спать, а проснулся, только когда стрелять начали и когда дом загорелся. Три унтер-офицера с двумя солдатами обошли все село, они и сами не знали, уводя лошадей, действительно ли это кара за повстанцев или только предлог. Во дворе у Константина Романоса неожиданно поднялся шум. Хозяин как лежал, так и не встал с постели, а жена не захотела отдавать лошадь. Солдаты поначалу смеялись, хлопали ее по заду, а потом один из них потащил женщину на сеновал. Она завизжала, кинулась в дом, солдат за ней. Когда в комнату вбежала жена и за ней солдат, Константин вскочил, стал кричать на него. Солдат двинул его прикладом и хотел было уйти, раз уж хозяин оказался дома, но от его слабого удара крестьянин упал, застонал, заохал, а жена принялась вопить, что мужа ее убили.