В Хортобади
Старший табунщик Андраш Буйдошо сидел верхом на лошади и смотрел прямо перед собой. Трудно было сказать, думает ли он сейчас о чем-нибудь. Темное от загара, с глубокими морщинами лицо казалось вырезанным из дерева, и весь он, сухой, маленький, походил на древнюю диковинную статуэтку. Он сидел не шелохнувшись, даже веки его не вздрагивали — само застывшее спокойствие. Казалось, он не только ни о чем не думает, даже не дышит.
А старик между тем размышлял: что было бы, если бы он был вовсе не он, а кто-то другой, богатый, носил бы дорогую одежду, жил бы в городе, в красивом доме, где было бы много комнат и он — лет на тридцать моложе, — окруженный роскошью, сидел бы за столом, уставленным всякими яствами. Чудно́ было бы! Жаль, не удалось ему это испытать. А вот почему не удалось?
Две собаки вскочили, тявкнули пару раз, предупреждая хозяина, что кто-то приближается к ним, но этот кто-то был еще далеко, а собаки обленились и выжидали теперь — пусть поближе подъедет.
Андраш Буйдошо слегка повернул голову туда, где неподалеку от него, расстелив на траве армяк, лежали два его сына. Старший что-то рассказывал младшему, они смеялись, но так тихо, будто боялись потревожить тишину в степи, нарушить безмолвие отца.
Буйдошо только взглянул в их сторону, они тут же вскочили, подошли к отцу и стали напряженно всматриваться, кто там в коляске, долго смотрели, хотя в первую же минуту поняли: коляска муниципального советника.
— Коляска муниципалитета, — сказал Янош, старший сын.
— Двух черных меринов запрягли, — со знанием дела добавил Балинт.
Старик молчал.
— Господин муниципальный советник. Господин Вереш к нам пожаловал.
— И правда он. Интересно, что ему здесь надо?
— Сейчас скажет.
Старик слегка нахмурился — вот любят болтать попусту. Раз едет, значит, надо. Приехал уже.
Ему было досадно, что мысли его прервали. Чего ради заявился сюда глава муниципалитета?
Буйдошо только тогда слез с лошади, когда коляска подъехала совсем близко и собаки, заливаясь лаем, прыгали уже под ногами у черных меринов. Старик снял с лошади седло, хлопнул ее по крупу, чтобы шла в табун, к другим лошадям, и направился к муниципальному советнику, сам пошел, потому что уважал его, чувствовал к нему расположение. Не раз сиживали они вместе в корчме, пили вино, пели песни.
Муниципальный советник Иштван Вереш — огромный, как бегемот, ростом чуть ли не два метра, весом с центнер, здоровый, сильный, лицо медно-красное, голос громовый — был живым, жизнерадостным человеком, заядлым охотником, любил и поесть и выпить. Куртка на нем сейчас чуть не лопалась, он был весь потный и пыльный и, здороваясь, так сильно сжал табунщику руку, будто у него самого рука была железной.
— Зря вы лошадь отогнали, — сказал он, как только поздоровались.
— Зря?
— Впрочем, и другую оседлать можно. Любую другую. Отправляемся в полдень, сразу после обеда.
Маленький худой табунщик поглядел на табун, слегка сдвинул брови.
— Они отдыхают пополудни.
— Знаю, только не до отдыха сейчас. Я бы тоже отдыхал, будь на то моя воля, я бы такие сладкие послеобеденные сны видел, до утра бы не проснулся. Не удовольствия же ради трясся я в коляске сорок километров.
И он вытер пот со лба.
— Надо уходить с табуном, Буйдошо. Сегодня же. Это приказ. Фронт близко. Нужно уходить, пока еще можно уйти.
Вереш тяжело вздохнул, вытер пыль с лица, шеи, выругался, обозвал этот приказ идиотским. Зачем нужно перегонять табун? И куда? На край света все равно не убежишь с ним. Будь что будет. Солдаты так или иначе придут сюда, все отнимут, продадут, разбазарят, пустят в расход — тут и сам господь бог не поможет. Но приказ есть приказ.
Андраш Буйдошо молча, неторопливо набивал трубку.
— И куда перегонять, ваше благородие?
— К Полгару. До ночи надо перейти мост, на той стороне у Тисапалкони переночуете. Там хороший выгон.
— В Палкони и останемся?
— Нет, оттуда дальше надо идти.
— Еще дальше?
— За Дунай.
Старый табунщик не спеша чиркнул спичкой, закурил. И только тогда поднял глаза на Вереша.
— А зачем, ваше благородие? Скажите — зачем?
— Зачем, зачем… Может, господь бог это и знает, а я — нет. Затем, что все со страху в штаны наложили, на плечах уже не головы, а тыквы, только и делают, что отдают разные распоряжения, а мы их выполняй.
Ему хотелось показать табунщику, что они товарищи по несчастью, что ему все это тоже не по душе, для него это тоже нелегкое дело, хотелось немного загладить свою вину. Оба знали, какая пагубная это затея — поднимать сейчас весь табун, бросить стойбище, загоны и, распихав пожитки по торбам, навьючив мешки на лошадей, отправиться неведомо куда. Ведь до сих пор они спокойно жили посреди огромной степи, и даже разрывы бомб и грохот пушек сюда почти не долетали, а от судьбы своей все равно никуда не уйдешь.
Андраш Буйдошо стоял неподвижно.
— Пора за дело приниматься, скоро полдень.
— Я не буду перегонять табун, ваше благородие. — Маленький пастух вскинул голову. — Я не буду.
Оба его сына стояли в нескольких шагах от них, слушали, переводя круглые от удивления глаза с отца на господина Вереша, и облегченно вздохнули, когда отец их сказал: «Я не буду».
Муниципальный советник Вереш только рукой махнул.
— Зря вы это, Андраш, все равно что против ветра плевать. Приказ ведь.
Он повернулся, обвел взглядом жеребят, лошадей — табун сильно поредел, и покачал головой: и тут война сколько бед наделала, черт бы ее побрал.
— Я не поведу табун, ваше благородие, — снова твердо сказал Буйдошо.
— Ну а кто ж его, по-вашему, поведет? Чего вы этим добиваетесь? Господь бог, что ли, спустится с небес лошадей пасти?
— Вот когда спустится, тогда табун и уйдет. А до этого с места не сдвинется.
— Дурак ты, Андраш, — снова махнув рукой, сказал Вереш, переходя на «ты», а это городские господа не часто себе позволяли — только раз в году на празднике пастухов. Там в большом зале городской ратуши, стоя рядом с городскими властями, даже самые старшие из табунщиков, даже самые сильные и мужественные, выглядели жалкими и беспомощными, словно новорожденные ягнята.
— Я уже сказал, ваше благородие. Я не поведу.
— Ты нанимался пасти табун, Андраш Буйдошо, или не нанимался?
— Да, нанимался. Я и делаю ту работу, на которую нанимался: пасу табун здесь, в Хортобади, от Маты до Аламзуга, пасу в дождь, мороз, слякоть. Бывает, что и не емши пасу, а то и без сна несколько дней, такая уж у меня работа. Но срываться сейчас с места и мчаться черт-те куда, ваше благородие, на это я не согласен, на это я говорю «нет».
— Ты сам себе господин, тебе легко так говорить, ты себе гораздо больше можешь позволить. Вот я не могу сказать «нет», когда мне приказывают, я всего лишь безвольный, никчемный муниципальный советник, которому что ни прикажи, все исполнит, в лепешку расшибется, но сделает, потому что я всего лишь я, а не ваше благородие господин старший табунщик.
— Мне все одно, господин Вереш, я уже сказал.
— Ты что, Буйдошо, с ума сошел, рехнулся?
— Может, и рехнулся, только я уже сказал: нет.
— Но почему, что случилось? Объясни мне, я пойму. Мне-то можешь сказать? Мы с тобой как-никак старые друзья.
— Я могу сказать, ваше благородие.
— Так говори.
— Сейчас скажу. Мне пятьдесят лет, и почти сорок из них я пасу лошадей. Я две войны пережил, в первую в городе служил у господ, поэтому освободили меня от военной службы, не взяли в солдаты ни тогда, ни сейчас, я не просил об этом, но все равно, премного благодарен. А если бы уж забрали в армию, тогда уж ничего не попишешь, тогда бы делал все, что прикажут. Только если бы да кабы — что об этом говорить? Но теперь — чтобы я погнал табун из Хортобади незнамо куда? Вы можете мне сказать, куда я должен гнать табун? Столько лошадей! Что мне их, по пастушьим торбам распихать? Куда мне их деть — скажите, ради бога. Некуда мне их спрятать, все равно отыщут, незачем мучить животных и себя тоже. А ребята мои? Что мне их, здесь оставлять или с собой брать? Метаться по степи как очумелые? Чего ради? Мы что, ограбили кого?
Табунщик хрипел, задыхался. Смуглое лицо стало лилово-красным, казалось, его сейчас хватит удар.
Советник Вереш молча слушал, его широкое, полное с грубыми чертами лицо смягчилось, ему всегда был по душе старый пастух, а теперь он полюбил его еще больше, насколько можно полюбить человека из другого мира, из другой жизни. Буйдошо выложил ему чистую правду. Конечно, табун здесь должен оставаться, и ему, Верешу, нужно было хлопнуть кулаком по столу и сказать «нет», даже если бы стали сдирать с него шкуру, даже если катится в тартарары вся страна, зло и упрямо сказать «нет» — так должны поступать венгры, а впрочем, и венгры-то настоящие перевелись, разве что один-два остались среди этих вот пастухов с задубленными от солнца лицами… А вообще-то пропадай все пропадом, катись к чертовой матери, лучше всего завалиться сейчас в корчму, упиться в стельку и, если уж все к чертям собачьим летит, насыпать бы пороху в двухствольное охотничье ружье — оно сгодится, чтобы башку разнести.
Вереш вздохнул, выругался. Он понимал, что он трусливее табунщика, приказ ему все равно придется выполнять, а этот чертов пастух только время тянет.
— Ну что мы спорим, старина, ни к чему это. Скажите пастухам, чтобы собирались в дорогу, а вы садитесь в коляску, проедемся пока до корчмы, выпьем по стаканчику вина.
— Вы знаете меня, ваше благородие?
— Уже лет двадцать.
— Значит, знаете, если я что сказал, от этого не отступлюсь.
— Андраш Буйдошо, да будет вам, что мы зря время теряем?
— И не надо его терять, ваше благородие. Вы меня знаете — я уже все сказал.
— Да ладно вам, садитесь, выпьем вина, потолкуем.
— Вина мы можем выпить, ваше благородие, да только все равно не столкуемся, я это наперед говорю.