— Господи боже мой, поехали же, в горле все пересохло.
Они выпили литр вина, потом еще литр и еще. Советник Вереш любил выпить и мог выпить много, не хмелея. О табуне он не заговаривал, напевал что-то тихонько себе под нос, поглядывал на ласковое октябрьское небо над головой, потом вдруг поднял с земли позднего осеннего шмеля, припорошенного пылью. Вереш съел кусок мяса, жареную рыбу, тарелку супа, потом свежих горячих булочек — штук пятнадцать, выстрелил в ястреба, который долго кружил у них над головами, наконец, расплатился и сказал: «Ну, ладно, в путь».
Андраш Буйдошо опять только коротко ответил «нет».
— Послушай, ты, Буйдошо! Видишь эту подкову? Мне ее согнуть ничего не стоит, а за тебя примусь, так только мокрое место останется… Я тебе на одну ногу наступлю, за вторую дерну, пополам разорву, даже ахнуть не успеешь. И ты еще осмеливаешься мне перечить, грязная скотина. Я тут с ним, видишь ли, разговоры разговариваю. А ну иди, поднимай табун, а то врежу — не обрадуешься.
— Бейте, ваше благородие. Вы это можете, только табун перегонять меня не заставите.
— Ну и кретин же ты, Буйдошо, упрямый, шелудивый осел. Ты думаешь, я на тебя управу не найду? Хочешь, чтобы я позвонил в комендатуру? Хочешь, чтобы они приехали сюда? Надели на тебя наручники? Избили в кровь, вышибли тебе глаз, упрямая твоя, дурья башка? Ты дубоголовый старый хрыч, безмозглая скотина, даже у твоей лошади и то ума больше, чем у тебя. Чего ты добиваешься? Думаешь, мне все это по душе? Думаешь, мне правится, что это подлое жулье разворовало, разбазарило весь наш табун? А они его разворовали, говорю я тебе, если ты до сих пор этого не знал. И придется тебе швабам подчиниться. Можешь вопить, топать ногами, но должен подчиниться, нравится тебе это или нет. Потому что теперь уже один черт, теперь всему конец, всему, что было, и впереди у нас только маленькая отсрочка до могилы, а в таком случае какое тебе дело, что будет с этими лошадьми?
Андраш Буйдошо молча покачал головой.
— Послушай, Андраш, я могу, конечно, и по-другому поступить. Могу сделать так, как ты хочешь. Наймусь к тебе в разбойничью шайку, и будем мы убивать каждого, кто приблизится к нашим лошадям, или же…
И тут советник вдруг спохватился. Боже мой, надо же так упиться? Перед кем это он унижается, кого уговаривает?
В его голосе зазвенел металл.
— Ну, Буйдошо, хватит, поднимайте табун.
— Я сказал уже, ваше благородие.
— Нет?
— Нет.
— Я ведь сейчас отсюда из корчмы могу позвонить в комендатуру, и они приедут, займутся тобой по-настоящему.
— Воля ваша, господин Вереш.
— И позвоню. Ну давай, иди к табуну.
— Я-то могу пойти, но табун не пойдет.
— Тогда катись ко всем чертям, Буйдошо. Можешь отправляться на все четыре стороны. С сегодняшнего дня Йожеф Тот — старший табунщик.
— Нет, ваше благородие, по контракту срок еще не кончился.
— Я здесь муниципальный советник, я приказываю, а не вы. Понятно это?
— Вы можете командовать хоть всей Хортобадью, только не нашим табуном.
— Ну хорошо, Андраш, ты явно свихнулся. На солнце, что ли, перегрелся? Пеняй теперь на себя. Я с тобой по-хорошему говорил — не понимаешь, я иду звонить в комендатуру.
— Идите, ваше благородие. Давно бы вам это надо сделать.
— А я тебе говорю, Андраш Буйдошо, ты сумасшедший. Свихнулся.
— Может оно и так, ваше благородие. Может и так.
Через час приехала немецкая военная машина. В ней сидел капитан-венгр и два эсэсовца — солдат и фельдфебель.
Иштван Вереш все это время пил и ел.
Когда приехала машина, он снова подошел к Буйдошо.
— Ну, старина, теперь, может, хватит дурака валять?
— Не волнуйтесь, ваше благородие. Кто должен был приехать, те и приехали.
— Сейчас тебя заберут, будут бить, мучить, а табун все равно уйдет. Ну кому нужно твое геройство? Я побольше тебя значу, и то ничего не могу сделать. Да и те, кто повыше меня, тоже ничего не могут.
— Наверно, вы и правы, ваше благородие. Наверно, правы. Но я уж как решил, так решил. Я об одном только вас попрошу. Если со мной беда какая случится, может, поможете чем моим ребятам. Ну а нет, и так обойдутся. Ничего, пуста не даст им пропасть.
Маленький худой табунщик расправил плечи, выпрямился — даже как будто ростом стал выше, потом подкрутил усы, снял шляпу, вытер ее рукавом рубашки — ни дать ни взять на свадьбу собрался.
Иштван Вереш коротко объяснил капитану, в чем дело, тот подошел к Буйдошо.
— Вы будете перегонять табун?
— Разрешите доложить, господин капитан: перегонять табун не буду.
— Тогда я передам вас немцам.
— Выполняйте свои обязанности, господин капитан. Каждый делает свое дело.
К ним подошел фельдфебель, отодвинул плечом капитана и встал перед маленьким старым табунщиком. Немцу пришлось наклониться немного вперед — пастух был значительно ниже ростом. Так он стоял, стройный, красивый, светловолосый парень, и глядел с минуту куда-то вдаль холодными голубыми глазами, а потом вдруг наотмашь ударил старика по лицу. Капитан поднял брови, удар ему понравился, немец, видно, знал в этом толк.
Андраш Буйдошо сначала побелел от удара, потом лицо его вспыхнуло, он облизнул бескровные губы и снова расправил плечи.
— Это нам не впервой, — сказал он.
Два его сына стояли в нескольких шагах от него. За ними пятеро пастухов. Стояли, смотрели: не пора ли пускать в ход палки? Настал ли момент? И вообще, что будет?
Иштван Вереш снова выругался, сплюнул и заорал на табунщика:
— Опомнись, Андраш, черт бы тебя побрал, ведь ты… ты…
Кровь хлынула ему в лицо, Вереш замолчал, испугался, как бы удар не хватил. Только глаза его, налитые кровью, бегали взад-вперед. Как ты мог допустить такое, боже милосердный, ведь это я все натворил, и я смотрю теперь, как они расправляются с ним.
— Минуту дает на раздумье, — перевел капитан слова фельдфебеля.
— Я сказал уже, господин капитан. Я не пойду.
— Почему не пойдете? Вы что, с ума сошли?
— Может и так, господин капитан. Очень может быть.
— Что с вами?
— Со мной ничего, господин капитан. Со мной ничего уже не случится. Только вот табун, он никуда не пойдет. И я не пойду. И никто. Табун здесь в степи должен быть, он погибнет, если его угнать. Да и мне не жить, если с ним уйду, так уж лучше здесь…
Фельдфебель завернул рукав, взглянул на часы, выждал минуту, потом, не торопясь, вытащил из кобуры пистолет и дважды разрядил его в грудь Андраша Буйдошо. Маленький сухой старик, не издав ни звука, упал замертво.
Фельдфебель приказал подымать табун. Пастухи, напуганные, не посмели и слова против сказать. Они набросили седла на верховых лошадей, на вьючных наскоро погрузили пожитки, и через час один из них, назначенный старшим табунщиком, распустил плеть и погнал табун в сторону Полгара.
— А вы идите, — Иштван Вереш повернулся к двум мальчикам, двум сыновьям убитого Андраша Буйдошо. — Идите. Вашего отца мы отвезем в Дебрецен и там похороним. Он при муниципалитете служил… и теперь при исполнении… Ну, сиротки, ступайте.
Вдвоем с кучером они подняли мертвого табунщика а отнесли в коляску. Теперь его можно было принять за важного господина, который, развалясь, сидит на заднем сиденье, вот только рот у него был перекошен.
Мальчики ничего не сказали. Балинт, сжав губы, смотрел прямо перед собой, потом всхлипнул, по щеке поползла слеза.
Янош строго прикрикнул на него:
— Не реви. Не реви, говорю тебе, а то получишь у меня.
Он одернул на себе армяк, взял за руку младшего брата, повернулся спиной к муниципальному советнику, и они пошли на юго-запад, в сторону Собосло, домой. За их спинами утихал топот снявшегося табуна, и сами они уходили все дальше, пыль пусты скоро поглотила их, их голоса, фигуры, и на месте стойбища не осталось ничего и никого — только мертвый Андраш Буйдошо на заднем сиденье коляски, кучер и Иштван Вереш, который, долго глядел вслед удаляющимся сыновьям Буйдошо, а потом перевел взгляд на мертвое тело старого пастуха. Было очень тихо, и в этой тишине Иштван Вереш, всегда веселый, шумный и здоровый как бык человек, вдруг остро почувствовал, что здесь сейчас что-то умерло, ушло безвозвратно и окончательно. Умер не только Андраш Буйдошо, а целый мир, в котором он жил и которому радовался; погибла страна. Все кончено, подумал он с горечью и ожесточением и направился к хортобадьской корчме, чтобы напиться там, но теперь уже до бесчувствия, до беспамятства, чтобы растворить в вине комок боли, который так сжимал сердце, что Вереш едва мог перевести дыхание; в такие минуты человек начинает думать: не стоило родиться, не стоило жить.
А два мальчика тем временем шли рядом, молча, ничем не нарушая тишины пусты. Казалось, они просто идут куда-то спокойным, размеренным шагом, не чувствуя усталости, не сбиваясь с того темпа, который пожирает километры, как огонь. К вечеру они добрались до Собосло, достали спрятанный под навесом ключ, открыли дверь пахнувшей плесенью хибарки, в которой вот уже три года после смерти матери почти и не жили, вошли, сели, уставились в землю. Янош время от времени сплевывал на утрамбованный земляной пол, как бы показывая: теперь он старший в доме, он мужчина и все, что касается их двоих, это теперь его забота, беда и мука.
Что с ними будет? Никто этого не знает, и гадать об этом не стоит.
Позднее, вечером, Балинт, проголодавшись, да и тяжело, и непривычно было сидеть так долго не двигаясь, снова начал плакать — без слез, только жалобно скуля, как маленький щенок, который боится.
— Не реви, — снова сказал Янош. — Не реви, кому говорю.
— Я… я не реву.
— Ничего, не пропадем.
— Наш папка, — всхлипывал младший.
— Не реви, все равно не воскресишь его.
— Теперь и мы умрем…
— Сказал тебе, замолчи.
— Яни, и никого у нас нет, никто нам не поможет.
— Есть.
— Кто? Кто нам поможет? Никого нет.
— А пуста? Она как и была, так и осталась наша.