Ондрей, не реагируя на ее слова, молчит.
Фотографа! Под своей черной накидкой он выглядел так, будто… будто был совсем без головы!
О н д р е й. Перестань! (Резко.) Ты действительно думаешь, что нас запихнули просто так, развлечения ради… чтобы ты могла тут болтать чепуху?!
Ф а н к а (быстро поворачиваясь к нему). А знаешь, почему я болтаю? Потому что боюсь! (С обезоруживающей искренностью.) Да, боюсь… Но я не хочу, чтобы это бросалось в глаза! Ты меня совсем не понимаешь, Ондрей!
О н д р е й (виновато, пытаясь утешить ее). Не бойся, Фанка… Что нам могут сделать? Ничего! Мы ведь тоже ничего не сделали…
Ф а н к а. Все равно ты во всем виноват. Я хотела остаться еще в парке, а ты не захотел!
О н д р е й (кротко). Было холодно. Я подумал, что вот-вот пойдет снег…
Ф а н к а. Холодно?.. (Презрительно.) Это тебе… А мне… мне было жарко!
О н д р е й. Я хотел, чтобы в семь ты была дома.
Ф а н к а. И вот теперь я здесь! А мы могли бы еще посидеть на скамейке! (Глядя на себя в надтреснутое зеркало.) Боже, какая я лохматая… (Причесывается, поправляет юбку.) И в этом тоже ты виноват… растреплешь… разгорячишь… а потом… потом ничего!
О н д р е й. Боже мой, опять ты за свое?..
Ф а н к а. Но мы ведь все равно поженимся, да? Если бы ты знал, как я считаю эти твои семестры! (У нее уже есть над парнем своя небольшая женская власть, есть и свои женские планы.) Может быть, и у нас будет когда-нибудь такой вот дом… такая комната, полная всяких красивых вещей… и даже сад на склоне горы, чтобы зимой можно было кататься на санках…
О н д р е й. Ну хорошо, Фанка… (Обезоруженный ее словами.) Хорошо, Франтишка-растрепка… Может быть, все это сбудется или хоть что-нибудь сбудется… но только после войны!..
Ф а н к а (насмешливо). После… после! А что, если эта война…
О н д р е й. Тише, не кричи!..
Ф а н к а. Я не кричу. (Громко.) А пока?.. Что мне делать, пока не закончится эта ваша идиотская война?..
О н д р е й (сердито). Что делать? Молчать, если ничего не понимаешь! Или ждать, как другие.
Ф а н к а. Ну ладно, буду ждать! (Усаживается скрестив руки на груди и замирает.)
О н д р е й. Ах, если бы ты выдержала так хоть одну минуту…
Девушка с минуту сидит спокойно, потом быстро вскакивает, снимает с гвоздя противогаз, надевает его и снова принимает ту же позу.
Что ты делаешь? Не устраивай маскарада! (Подбегает к ней и срывает противогаз.)
Ф а н к а. Ты мне никогда ничего не разрешаешь! (Упрямо.) Обращаешься со мной, как с малым ребенком, а я… я… (Она умолкает, завороженно смотрит в темный угол, туда, где стоит кровать, и вдруг умоляюще говорит.) Ты… Пойдем ляжем на эту кровать, Ондрей…
О н д р е й. Сейчас?.. Здесь?.. (Он вздыхает и стучит себя пальцем по лбу.) Что с тобой сегодня, скажи на милость?
Ф а н к а. Сказать? Так слушай же. (Она медленно приближается к нему.) Почему ты меня боишься? Почему ты боишься… женщины? (Последнее слово словно застревает у нее в горле.) Почему ты не хочешь меня…
О н д р е й (насмешливо добавляет). …любить? (Сердито.) А разве я тебя не люблю?
Ф а н к а. Разлохматить… разжечь!.. Вот и вся любовь!
О н д р е й. Перестань, пожалуйста. Ведь ты же еще несовершеннолетняя.
Ф а н к а. Это уж мое дело!
О н д р е й. И мое тоже! (Улыбаясь, примирительно.) Все в свое время, Франтишка-растрепушка. (Он берет ее за руку и, раскачивая в такт словам, приговаривает.) Растрепа… глупенькая… зеленая…
Ф а н к а. Вот уж извини! Зеленая?.. (Выпячивает грудь.) Ты что, слепой?.. На рождество мне будет шестнадцать!
О н д р е й (спокойно, с сознанием своего превосходства). Для чего же в таком случае существуют обручальные кольца… белая фата… и вообще — свадебное путешествие… свадебная ночь… Ты не хочешь фаты, Фанка?
Ф а н к а (покоряясь очарованию его слов). Хочу… хочу… белую фату… прозрачную и длинную… И еще хочу миртовый венок… (Вдруг умолкает, ее томит какое-то предчувствие, страх.) А что, если этого никогда не будет?.. Почему нас сюда заперли? Когда нас выпустят из этого подвала?.
О н д р е й (беспомощно). Не знаю — почему… И не знаю — когда…
Ф а н к а (тихо). Я боюсь, Ондрик… Мне хочется прижаться к тебе… (Она тянет его за руку в угол, к кровати.) Пошли, хотя бы на минутку, прошу тебя… Я еще ни разу в жизни не лежала рядом с парнем… Только на минуточку, и я отстану от тебя!
О н д р е й (неохотно подчиняется). Хорошо, но только в пальто… И только на минутку!..
Держась за руки, они медленно направляются к кровати. Девушка наивна и естественна. Она, как ребенок, боится темноты подвала. Но вдруг Фанка испуганно вскрикивает: из-за кровати с большого кресла медленно поднимается темная мужская фигура.
Те же и с т а р и к.
Сгорбленный старик направляется к горящей свече.
О н д р е й. Терезчак!
Ф а н к а. Это вы?!
С т а р и к (басом). Па-ан Терезчак, пан студент.
О н д р е й. Что вы здесь делаете… (неохотно) па-ан Терезчак?
Ф а н к а. Почему вы не отозвались?
С т а р и к (хрипло). Я думал, что вы уйдете… что вы здесь случайно…
Ф а н к а (презрительно). Подслушивал!.. Шпионил!..
О н д р е й. Подожди! (Старику.) Мы тут не случайно. Нас схватили возле парка. (Взволнованно.) И вас тоже?
С т а р и к. Меня у кладбища.
О н д р е й. Когда? После семи?
С т а р и к (настороженно). А вам-то что?
Ф а н к а. Оставь его!.. Чего ты его выспрашиваешь?
О н д р е й (старику). Разве вы не читали объявление? После семи ходить по городу запрещено!
С т а р и к. Я был на кладбище… и не знал, сколько времени… (С горькой усмешкой.) Я не признаю таких запретов, которые мешают почитать умерших!
Наверху в темноте раздается звон колокольчика, потом грохот, стук, удары в дверь. Возмущенный женский голос громко протестует: «Побойтесь бога! Что вы делаете?» Затем в наступившей тишине слышны шаги по скрипучей лестнице. Трое, стоящие внизу, поднимают головы и напряженно всматриваются в темноту.
Те же, п о в и т у х а, доктор Ш у с т е к и Б р о д я г а.
Появляется пожилая рассерженная женщина. За ней — немного подвыпивший доктор. Третий останавливается на полутемной лестнице.
П о в и т у х а. Черт знает что! Ну посудите сами… Иду я от беременной женщины, а эти пруссаки хватают меня прямо на улице и… (Грозит кулаком, глядя наверх.) Я этого так не оставлю!.. Все скажу пану священнику… и к самому коменданту пойду… Я им скажу такое… (У нее перехватывает дыхание.)
О н д р е й. А знаете, что он скажет вам? Что после семи часов в городе…
П о в и т у х а. Ну что… что? (Укоризненно.) После семи часов дети не смеют рождаться на свет? Да?.. Тогда, значит, он не из материнского чрева родился, значит, он дикий зверь… У нас дети, слава богу, родятся еще нормально, а не по приказу, как у них!.. (Едва переводя дух, продолжает.) Говорят, они уже придумали искусственных детей… Вот такие бутылочки… Уколы… раз-два, и полно новых солдат!..
Ш у с т е к. Раз-два?.. (Икает.) Вы хотите сказать, что они…
П о в и т у х а (явно испугавшись, пытается замять разговор). Я ничего не хочу сказать! Я только думаю, что нормальные дети — те, что от мужчины и от бога, и что они крепче и выносливей, чем искусственные… (Увидев Фанку и Ондрея.) А-а-а, вот и этим двоим я помогла появиться на свет… Да, я, наверное, половине города перевязала пуповину, кроме разве таких вот, (презрительно кивнув на старика) как этот старый Терезчак!
С т а р и к. Пан Терезчак, пани Бабьякова!
П о в и т у х а. «Запела птичка на сосне»… (Ядовито.) Не ваша ли это песенка, Терезчак?
С т а р и к. Моя, и я ее еще спою… (Мрачно.) Но вы тогда будете плакать!..
Они молча, с ненавистью смотрят друг на друга. Их взаимную вражду ощущают и все остальные. В подвале наступает тягостная тишина.
Ш у с т е к. Извините… Так вы — повитуха?
П о в и т у х а (отворачивается от старика. С достоинством). Дипломированная акушерка… Прошу любить и жаловать…
Ш у с т е к. Если я вас правильно понял, так вас арестовали… при исполнении служебных обязанностей?
П о в и т у х а (насторожившись). Почему это вас так интересует, пан?
Ш у с т е к. Ну и свинство!.. (Икает.) Пардон. Мы, собственно говоря… в некотором роде коллеги. (С важным видом.) Доктор Шустек, ветеринар. Мы должны протестовать!
П о в и т у х а. Очень приятно… Бабьякова.
Они пожимают друг другу руки.
Ваше имя мне знакомо… Но в нашем городе я вас еще…
Ш у с т е к. Я был у зятя. Вы, наверное, знаете Фердиша Гавора. Он заколол свинью… (Икает.) Пардон. И такое невезение!.. Мы немного выпили, поговорили… Потом я заторопился на поезд…
О н д р е й. На семь десять?
Ш у с т е к. Да, на семь десять! Но тут меня схватили… Так не повезло! Все, все у меня отобрали… Колбаски, ливерную колбасу, кровяную… Ай-ай-ай, сегодня продукты не так-то легко достать… (Возмущенно.) А сейчас все это жрут немцы! Надо протестовать, пани Бабьякова, непременно протестовать!.. (От волнения он икает еще сильнее.) Пардон, пардон…
Б р о д я г а (ворчит). Заткните нос… или уберите его куда-нибудь подальше…
Все удивленно оборачиваются, как будто только сейчас увидели невысокого молодого мужчину, заросшего щетиной, с зажатой во рту папиросой. На нем поношенное полупальто, старый серый свитер и грязные солдатские ботинки. Он выглядит уставшим, неряшливым и производит впечатление бродяги.