С журналом «Тану» были связаны самые заветные мечты Ласло Немета, надеявшегося в эти годы на туманно обещанный комплекс реформ сверху, которые должны были пасть, по его замыслу, на плодоносную почву, подготовленную снизу — прежде всего народными, то есть крестьянскими, писателями — известным в тридцатые годы движением, к программе которого Немет был в ту пору близок и даже выступал в своем журнале одним из его идеологов. «Тану» мыслился им как своего рода «новая энциклопедия», которая, минуя рутину официальной школьной методы, в свободной, непринужденной форме эссе будет приобщать широкий круг читателей к новейшим достижениям гуманитарной и естественнонаучной мысли.
Таким и выходил этот журнал — Немету удалось выпустить двенадцать его номеров, распространявшихся по подписке, — журнал, наполненный раздумьями, иллюзиями, точными знаниями, ошибками, прозрениями, неохватными мечтами.
Но в 1935 году хортистский режим Венгрии резко оборвал игру в реформы, не оставив иллюзиям места. Еще недавно делившийся с читателями своими надеждами, автор «Тану» теперь не таясь рассказал о горьком своем разочаровании и вскоре вообще отказался продолжать издание журнала. В 1936 году «Тану», этот «свидетель» драматически откровенной душевной жизни Ласло Немета, пользовавшегося уже огромным авторитетом в стране, перестал существовать.
Сколь ни много энергии уходило на необыкновенной интенсивности журналистский труд, Ласло Немет все эти годы продолжал быть тем, кем, в сущности, родился, — художником, большим писателем, чье дарование лишь оттачивалось и крепло в водовороте социальных коллизий, чье знание человеческой души углубилось необычайно. После первого успеха в 1925 году он не публиковал почти ничего из художественной прозы, кроме нескольких, наперечет, новелл. Между тем она уже существовала, жила, и не в планах и замыслах — их, разумеется, тоже было множество, — но в виде реально написанных, готовых к печати романов, рассказов.
Первый большой роман Немета «Человеческая комедия» создавался в конце двадцатых годов. Его главное действующее лицо Золтан Бода начал собою длинную череду героев последующих романов и пьес — героев, в характерах, умонастроении и жизненном пути которых писатель воплощал свои заветные идеалы. Золтан Бода — самый первый эскиз этого особенного типа людей, одаренных не только различными способностями, но прежде всего совестливостью и непобедимой просветительской страстью. Они тянутся к самосовершенствованию и обладают замечательной силой воздействия, талантом увлекать за собою людей. В них нет при этом честолюбивого желания диктовать миру свои законы, напротив, они ищут уединения — все тот же «остров»! — где возможно жить по совести, делясь всем своим духовным достоянием с учениками и сподвижниками и делая любое полезное людям дело; когда же таких «островов» станет много, когда они прорастут по всей стране — ибо «каждый человек сам должен сделать жизнь свою чистой», — тогда-то и наступит истинный земной рай, коего не достичь (так судят они) ни государственными переворотами, ни социальными, сверху, декретами. Таковы в общих чертах воззрения Золтана Боды, одерживающие в романе безусловную нравственную победу, хотя самого Боду, «кудесника-доктора» и просветителя, проповедника, в конце концов губит косная, невежественная среда: Немет убежденный реалист, он не позволяет себе принимать желаемое за действительное, не фальсифицирует жизненную правду.
«Человеческая комедия», первое масштабное произведение Немета, грандиозна по замыслу. Неметом владеют мысли о значении человеческой жизни, о доступных человеку свершениях и несовершенствах его. Роман перенасыщен подчас социальными, физиологическими, психофизическими экскурсами и пространными мотивировками: вместе с тем в нем уже проявляется поразительно тонкое умение автора разглядеть единую сущность самой противоречивой натуры. По-видимому, все разнообразие интересов и познаний Ласло Немета действительно имело для него тот главный смысл, что давало возможность глубже заглянуть в душу человека, познать истинную причинность его поступков и нравственного склада, коренящегося в природе, в натуре его. Недаром Немет, услышав уже в старости, как почитатели сравнили его с Львом Толстым, живо ответил, что принять столь высокую честь не может, но с тем, что обоим им присуще стремление быть верным природе человеческой, готов согласиться.
Л. Н. Толстой вообще сыграл огромную роль в формировании миропонимания Ласло Немета. На протяжении полувека часто обращаясь к творчеству Толстого, высказываясь о нем и в печати и на лекциях, в различных выступлениях, Немет неизменно называл его величайшим писателем XX века; Толстой был в его глазах также и учителем жизни с его проповедью опрощения, слияния с народом, с его упованием на патриархальные устои крестьянства. Особенно же привлекало Немета в Толстом — но также и в Достоевском, Тургеневе (он вообще хорошо знал русскую литературу, много писал о ней) — пристальное внимание к душевному складу человека, талантливый и правдивый психологический анализ. По той же причине он особо выделял среди западных писателей Марселя Пруста.
У Немета был не только серьезный интерес к глубинной жизни души, но и несомненная проницательность, а также большие и разносторонние познания и немалый жизненный опыт, накопленный, собственно, не годами, а незаурядной цепкостью писательского зрения. Немало времени проведя в деревне, в большой разветвленной семье своего деда, он хорошо знал образ жизни и мыслей зажиточного крестьянства. «Каждый человек вырабатывает для себя собственную, так сказать, антропологию (или, если угодно, социологию) и в качестве примеров использует прежде всего членов своей семьи», — писал он уже в годы войны в обширнейшем автобиографическом труде «Вместо себя». К изучаемым таким образом членам семьи примыкали, разумеется, десятки и сотни людей, данную семью окружающих на разных социальных уровнях, тем более что в деревне, как нигде, вся жизнь у всех и всегда на виду — со всеми своими драмами, с самыми потаенными, даже от себя таимыми борениями.
Именно из этого деревенского мира была старая Хорват первой опубликованной новеллы Немета, здесь жила и страдала поистине трагическая его героиня Жофи Куратор, чью разбитую, несостоявшуюся жизнь шаг за шагом проследил он в романе «Траур». То была история закабаленной и загубленной общественными предрассудками личности, предрассудками, которые разъели и ее самое. Тема свободы поведения человека и его несвободы, обусловленной причинами социальными, наследственными, то есть по большей мере от самого человека независимыми, чрезвычайно важна для творчества Ласло Немета. В романе «Траур» он подошел к ней вплотную.
На страницах романа происходит не так уж много событий. Да и те, что происходят, как ни точно они отобраны в потоке бытия, как ни мастерски выписаны, отнюдь не формируют сюжета произведения; но они тот грунт, тот фон, на котором испытывается на достоверность главное: сложнейшая и сокровеннейшая жизнь человеческой души.
Немет — писатель-реалист, и действительность, в которой живет его Жофи Куратор, озвучена, многокрасочна, осязаема. Однако внутреннее «я» человека для Немета реальность не меньшая — во всяком случае, не меньшая! — подвластная своим особым законам сообщения с внешней средой, отражения этой среды и жизни, законам отнюдь не зеркального свойства. На нее-то, эту отражающую реальность, и устремлен неотступно анатомизирующий взгляд писателя: смятенная душа Жофи проступает столь явственно, что обретает, кажется, все измерения реального мира.
Как ни мал описываемый отрезок жизни героини по арифметическому счету лет, тем не менее в нем — вся ее жизнь: он начинается молодостью Жофи, когда у нее, несмотря на тяжкие утраты, все еще впереди, а кончается окончанием времени для нее, полным душевным омертвением, которое трагичнее глубокой старости.
Нет, не самые утраты — гибель мужа и смерть сына — сломали Жофи. Ее палачом стала затхлость того обывательского, тусклого и ограниченного мира, в котором она родилась и жила и который отравил ее изнутри, подчинил тлетворному своему закону, в сущности осуждающему природную тягу живого к жизни; она же поверила в незыблемость этого закона — поэтому, даже задыхаясь в его атмосфере, не нашла в себе сил восстать — и была уничтожена им как личность.
Процесс деформации человеческого «я», проходящий подспудно, потаенно, невнятный даже самой жертве, и стал истинным содержанием романа Немета. С колдовской чуткостью угадывает писатель малейшие движения этой гордой, несгибаемой с виду души, подмечает едва уловимые сдвиги от подлинной гордости к просто гордыне, но видит и беззащитность Жофи перед медленно ее засасывающей стихией ханжества. Тонко и точно меняет Немет интонацию, переходя от авторского повествования к внутреннему монологу Жофи, улавливает его бесчисленные оттенки, за которыми весь характер, вся сложность ее отношений с людьми, целая жизнь. Вот Жофи обуреваема гневным протестом, она почти готова восстать против всех, против самого бога — и какие жаркие, исполненные праведной ярости слова находит эта полукрестьянка-полугорожанка! А вот она уже сникла, смирилась, вся в страхе перед грядущим — теперь с ее губ срываются лишь бессильные сетования, жалобные и многословные, извечные крестьянские причитания. Вот Жофи беседует с Эржебет Кизелой, существом ничтожным, недобрым, — но в глазах Жофи она «городская барыня», и как же величава и неприступна становится вдруг молодая вдова, с этой ее исподволь осевшей, на языке почти городской, почти светской речью. И тут же — мстительно-тоскливые интонации в разговоре с матерью, приторно-коварные — со старой Пордан, по-девичьи оживленные, только что не игривые — с Имре, мучительно-искренние — с отцом, а уж с самой собою — и манерно-возвышенные, и уничижительные и откровенно отчаянные, полные щемящего страха перед жизнью… Собственно говоря, в сложной языковой структуре, в речевой плоти романа и происходит всестороннее раскрытие персонажей, выявляется их социальное место и психический склад, отражается вся противоречивость внутреннего мира, неприметно, но безошибочно подготавливаются все душевные ходы.