Известно, что первый период развития культуры КНР был насыщен шумными идеологическими кампаниями, направленными против объявленных вредными тенденций и их носителей. Кампании развертывались по указке самых высоких инстанций, их жертвами становились признанные мастера и молодежь, старые коммунисты и беспартийные. Уже вследствие занимаемого им положения Мао Дунь не мог не участвовать в этих кампаниях, не выступать с официально одобренных позиций. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, что он при этом действительно думал, в какой степени был убежден в правильности предъявляемых критикуемым обвинений (хотя невозможно допустить, будто он верил, скажем, что Ху Фэн — известный прогрессивный литератор, ученик Лу Синя — являлся гоминьдановским агентом). Можно только сказать, что сам он в разжигании таких кампаний не участвовал, а в своих выступлениях старался не выходить за рамки принципиальных дискуссий.
В это время еще более окрепли дружеские связи писателя с советской литературой. Он много раз приезжал в нашу страну, встречался с собратьями по перу, интересовался новыми книгами и новыми концепциями, посещал театры и музеи. Выступая в 1959 году на Третьем съезде советских писателей, он говорил, что советская литература является «лучшим учителем и верным другом» и что другие народы черпают в ней духовные силы для борьбы за освобождение, за новую жизнь.
С начала 60-х годов ситуация в сфере китайской культуры становилась все более напряженной, усиливалось давление левацких установок. В конце 1964 года Мао Дунь перестал быть министром культуры. Позже прекратил свою деятельность Союз писателей. Затем разразилась «культурная революция», уничтожившая и культуру, и многих ее творцов. Сам Мао Дунь, защищенный особым распоряжением Чжоу Эньлая, физически не пострадал, но о творческой работе не могло быть и речи. Он жил, особенно после кончины жены, очень уединенно, лишь один-два раза в году присутствуя на официальных мероприятиях. Только по газетным упоминаниям об этом можно было узнать, что он еще жив.
Положение начало меняться лишь спустя десять лет: в сентябре 1976 года (месяц смерти Мао Цзэдуна) в центральной печати вновь появилась подписанная его именем заметка. Постепенно количество публикаций увеличилось: среди них были отклики на политические события, стихотворения в классическом стиле, отрывки из мемуаров, работе над которыми он отдавал оставшиеся силы. В конце 1979 года Мао Дунь участвовал в работе Четвертого съезда работников литературы и искусства. Там он выступал с докладом и был вновь избран председателем возобновившего свою работу Союза писателей. Писатель трудился буквально до последних дней своей большой жизни. 27 марта 1981 года его не стало. На траурной церемонии, в которой приняли участие высшие руководители партии и государства, прозвучали слова уважения и признательности китайского народа своему славному сыну.
В конце 1987 года Китайское общество изучения Мао Дуня провело международную научную конференцию, на которой был и автор этих строк. Участие в ней многочисленных ученых из самых дальних городов и провинций Китая и из ряда других стран, их содержательные и разнообразные по тематике доклады, оживленные дискуссии — все говорило о том, что творчество Мао Дуня не только вошло в сокровищницу китайской и мировой культуры нынешнего столетия, но и занимает определенное место в духовной жизни современного, меняющегося на наших глазах Китая.
В. Сорокин
КОЛЕБАНИЯПовесть
I
Ху Гогуан, преисполненный надежд, возвращался домой. На душе у него было радостно. Он так был занят мыслями о своей карьере, что даже не чувствовал, как на кончике носа, покрасневшего от северного ветра, повисла прозрачная капля.
Когда Ху Гогуан вошел в ворота, он услышал, как в одной из комнат что-то зазвенело. Вероятно, разбилась фарфоровая вещь. Видимо, опять ссорились его жена и Цзинь Фэнцзе.
Быстрыми шагами он направился внутрь дома, миновал две пустующие комнаты, как вдруг из гостиной до него донесся крик:
— Не дашь? Ладно! Вы оба — тухао и лешэнь[1]. Старик, может быть, завтра сядет в тюрьму, имущество обобществят! Тогда я должен остаться без своей доли?
Слова «тухао» и «лешэнь» глубоко поразили Ху Гогуана. Он вздрогнул и замедлил шаги.
«Все же пришли описывать», — чуть не высказал он вслух мысль, которая давно не давала ему покоя. Он был так взволнован, что не узнал голоса кричавшего. Большая надежда, внушенная ему всего полчаса назад Чжан Тецзуем, сразу рухнула.
Он инстинктивно остановился и повернул было обратно, но за спиной его раздался пронзительный крик:
— Господин! Господин!
На этот раз Ху Гогуан узнал голос Цзинь Фэнцзе и с опаской оглянулся. Цзинь Фэнцзе уже подходила к нему. Как всегда, лицо ее было покрыто белоснежной пудрой, а губы ярко накрашены. Она, как обычно, кокетливо играла глазами и изгибала стан. Вид у нее был легкомысленный: ни капли смущения или замешательства.
— В чем дело? — взяв себя в руки, спросил Ху Гогуан. Тут в комнату робко вошла девочка-служанка Иньэр.
— Молодой господин опять поругался с госпожой. Он разбил чайник, топает ногами и кричит уже целых полдня.
— И меня прибил, — вставила Иньэр, прижимая ко рту покрасневшие от холода руки и старательно согревая их дыханием.
Ху Гогуан уже совсем успокоился и облегченно вздохнул.
— А ты не болтай! — гневно прикрикнул он на Иньэр. — Убирайся отсюда!
Затем большими шагами пересек внутренний дворик и вошел в гостиную.
Ху Гогуан прежде был уездным шэньши[2]. Еще два месяца назад, сидя в чайной «Цинфэнгэ» на улице Сяньцяньцзе, он рассуждал о заслугах милитаристов У и Лю[3], хотя тогда над уездной управой уже был вывешен флаг с изображением белого солнца на голубом небе[4].
Еще в 1911 году, когда в провинции восстали войска, захватили арсенал Чувантай и изгнали Жуй Чэна[5] эта старая лиса Ху Гогуан первый срезал косу[6]. В то время ему было всего тридцать четыре года. Отец его, служивший директором сиротского дома, был еще жив. Цзинь Фэнцзе еще не была куплена, а сыну Ху Гогуана исполнилось только три года. Прикрываясь посеребренным значком какой-то партии, Ху Гогуан благополучно зажил здесь как шэньши. До последних дней провинциальные власти менялись в среднем каждые два года, а уездные — раз в полгода, но положение Ху Гогуана оставалось прочным. Он считал, что, поскольку существуют уездные начальники, нужны и шэньши и уездным властям не обойтись без них. «Уж мою-то чашку для риса не разобьешь», — думал он. Поэтому, когда над уездной управой взвился флаг с изображением белого солнца на голубом небе, а в храмах бога — хранителя города появились бумажные полоски с надписью: «Долой тухао и лешэнь», — он сохранял обычное спокойствие и, восседая на почетном месте в «Цинфэнгэ», разглагольствовал о маршалах У и Лю.
Однако в последние полмесяца Ху Гогуан начал испытывать тревогу. Новый начальник уезда совсем не обращал на него внимания, некоторые шэньши, служившие много лет, тайком скрылись, а призывы «Долой тухао и лешэнь» не только появились на стенах, но и слышались повсюду. Друзья из провинции сообщили Ху Гогуану, что в провинциальном правительстве произошли большие изменения и что те, кто поумнее, в целях самосохранения переезжают в другие места.
Ху Гогуан плохо понимал, какие же перемены произошли в провинции, но чувствовал, что все идет не так, как раньше. Слухи день ото дня становились все более зловещими.
Ху Гогуан стал советоваться с женой, как поступить. Госпожа Ху считала, что прежде всего необходимо попросить Чжан Тецзуя погадать, а затем уж принимать решение.
И вот сегодня спозаранку Ху Гогуан направился к предсказателю, но тот не только не советовал скрываться, а уверял, что, как показывают гадательные знаки, Ху Гогуана ожидает удача и он будет избран «членом комитета». Возвращаясь от Чжан Тецзуя, Ху Гогуан пришел в приятное расположение духа: скандал, устроенный сыном, явился для него неожиданностью и заставил пережить напрасный испуг.
Когда Ху Гогуан вошел в гостиную, его заметила жена и тут же принялась жаловаться на непочтительность сына. Квадратный стол, стоявший посреди гостиной, был опрокинут. На полу белели осколки чайника, напоминая о ссоре; только крышка чайника уцелела и лежала на уголке чайного столика.
Сын с потемневшим лицом сидел справа на стуле. Увидев отца, он, по-видимому, испугался, но сделал вид, что не замечает его.
— Он только вчера взял два дяо[7], а сегодня ему опять нужны деньги, — тяжело дыша, проговорила госпожа Ху. — Во что бы то ни стало требует пять дяо. Я не дала, тогда он поднял крик, побил Иньэр да еще стал бросать вещи. Я рассердилась и сказала ему что-то наперекор. Тут он вскочил и наговорил мне целую кучу мерзостей. Да лучше спроси его сам!
Госпожа Ху подняла край халата на меху, чтобы вытереть глаза: вероятно, ей казалось, что у нее льются слезы.
Ху Гогуан только хмыкнул. Заложив руки за спину, он сделал несколько шагов. Маленькие выпуклые глазки его быстро оглядели комнату. Мелкие черты лица, всегда таившие в себе коварство, сейчас стали еще более отвратительными.
В гостиной слышались только шаги Ху Гогуана. Его сын Ху Бин, надув щеки, сидел выпрямившись и, подняв глаза, рассматривал потолок. Госпожа вопрошающим взглядом молча следила за мужем.
В комнату, расхрабрившись, медленно вошла пятнистая кошка. Раньше она сидела на столе. Но когда началась ссора, ругань и со стола со звоном полетела посуда, она потихоньку спряталась за порог, прижав к голове уши, словно чувствуя себя виноватой. Она смиренно улеглась там, точно желая показать, что не вмешивается в дела хозяев.