из истории, говорящим о неизменном лицемерии религии, напомнил отцу о несчастных жертвах, истерзанных и замученных святой церковью за проповедь научных теорий астрономии. Нет, и за церковью водятся грехи! Но это было так давно, что старый Тичек, и тогда-то не больно вникавший в рассуждения сына, запомнил одну-единственную вещь: святая церковь, которой он, разумеется, доверяет больше, чем какой-то пятой гимназии, думает о Земле в точности как и он, полицейский надзиратель. Значит, сомнения Тичека в шарообразности земли вполне основательны!
И так досадно, что этот аргумент, приведенный им исключительно для подтверждения общности своих взглядов с учением святой матери церкви, помимо его желания, обратился прямо-таки в непристойный выпад, уместный разве что в устах какого-нибудь вольнодумца.
Высокочтимый доктор Карл Гробачевич почувствовал в реплике старика смутный, но опасный отголосок тех демагогических тенденций, которые появились у мирян с тех пор, как эти красные дьяволы, социал-демократы, стали распространять по городу брошюры, вроде «Великий инквизитор города Толедо» или «Господин Торквемада — наемный палач римской церкви». Доктору послышалась в словах Тичека наглая претензия плебея разбираться в материях высшего порядка, и монсеньёра охватила искренняя грусть при мысли о нынешних печальных временах, когда такой известный авторитет, как, например, милейший доктор Гринтавец, вынужден вступать в дискуссию со всякими полицейскими надзирателями и слугами, и о чем бы вы думали — о космических проблемах! Поэтому, блюдя интересы святой матери церкви, доктор дал достойную отповедь дерзости мирянина Тичека, произнеся ее на высокой ноте и делая отчетливое ударение на каждом мудром слове своей совершенной речи. Он сказал:
— Господин старший полицейский надзиратель, вероятно, не знает о том, что святая инквизиция никогда не губила невинных! Если же в давние времена ей и приходилось сурово карать кое-каких еретиков, то делалось это исключительно в интересах морали, порядка и закона, а равно и для спасения душ самих заблудших грешников!
Знаменитый куэновский[17] довод показался старому Тичеку таким простым и понятным, что инквизиция предстала в его воображении отрядом королевских блюстителей порядка — этакие вояки в красной форме, вроде тех, которыми полицейский надзиратель истово и строго командовал много лет. Заручившись поддержкой такого убедительного сходства, Тичек намеревался еще яснее выразить свою мысль о том, что Земля, безусловно, плоская и, конечно, стоит на месте, а не вертится, но почему-то сконфузился и понес несусветный вздор. Одному богу известно, как бы он выпутался из затруднительного положения, если бы крестный отец Славки Габро Кавран, королевский смотритель королевской водонапорной башни, не нарушил вдруг своего молчания.
Из церкви Габро вышел в угнетенном состоянии духа и по этой причине за обедом изрядно выпил; голоса окружающих сливались в его ушах в общий гул, напоминающий журчание далекого ручейка, слух его улавливал лишь неясные обрывки разговора. Внимание Габро привлекли слова старого Тичека о глобусе, за который тот якобы заплатил три с половиной форинта; Кавран вдруг вспомнил, как несколько лет назад покупал глобус своему единственному сыну Габриэлю. Только Габро эта штука обошлась в два форинта и семь сексеров! И по сей день валяется этот глобус где-то в пыли на шкафу, в проклятом угрюмом доме, где старый Габро коротает унылые, одинокие дни, словно заброшенный пес.
— А ну, что тут толкуют про Землю? Может, старушка и в самом деле круглая? Кто же это в конце концов знает? Габриэль твердил старику это ровно семь лет подряд, да так и не доказал ничего. И скандалил же старик из-за этой самой Земли со своим разбойником Габриэлем! Однажды не вытерпел — поколотил! А все же малый был на редкость сообразительный! И вот тебе на! Все погибло!
— И я не верю, что Земля круглая, милостивый монсеньёр! — вмешался Габро Кавран в разговор, чтобы не чувствовать себя всеми забытым отщепенцем. — Мой-то сын семь лет кряду вдалбливал мне в голову эти небылицы! Еще, припоминаю, свечи зачем-то зажигал, да только все попусту: не принимает моя душа этаких премудростей!
— Ах, это вы, дорогой мой господин Кавран! Вы все молчите, и мы, было, о вас совсем позабыли, — и доктор Анджелко Гринтавец посмотрел прямо в налитые кровью глаза старого Габро, который все сосал и перекатывал из одного угла рта в другой толстую сигару, а теперь вот вознамерился стряхнуть пепел в цветочную фарфоровую вазу, но отяжелевшая рука подвела его и пепел просыпался на скатерть, залитую черным кофе и усеянную корками апельсинов и пестрыми бумажками от конфет.
— Кстати, как поживает ваш сын, что-то о нем давно ничего не слышно? — смело перевел разговор со злополучного земного шара пресвитер церкви Блаженной Девы Марии и грубым вопросом своим задел давнюю, но все еще кровоточащую рану старого Каврана.
— Ой, ой, ой, умоляю вас, милостивый монсеньёр, не надо об этом, — сокрушенно пробормотал старик. — Говорят, где-то в Лондоне! Слышал, здесь напечатали статью, что он из Лондона прислал! И в Париже Габриэль был. А мне не писал с прошлой Троицы. Прошлым летом на Троицу получил последнюю открытку! Поздравил, и больше ни слова — так и не знаю, как он живет и что с ним! Ах, лучше и не говорить — и он вздохнул горько и жалобно. — Это моя вечная боль!
— Ну, ну, мой дорогой Кавран, не падайте духом! Надежда и вера суть две силы, которые поддерживают человека! Если бы их не было, все мы давно погибли бы, милый мой! Верьте, ничего не потеряно. Ей же богу! Вероятно, ваш Габриэль чрезвычайно увлечен путешествиями! Как же, как же, я хорошо его помню! Он прислуживал у меня! И, пока учился в гимназии, аккуратно каждую весну приносил мне свои аттестаты. Отличный был ученик!
— Еще какой! Лучшим учеником был в классе, ваше преподобие!
— Успокойтесь, дружок! Ничего! Ваш сын просто путешествует! Вот и все! Я читал некоторые его статейки. Нельзя сказать, что в них нет искры божьей! Да, он одаренный человек! И в том, что сыны нашего отечества наделены недюжинными способностями, вся наша беда. Мы обладаем подлинными талантами, но они сбились с истинного пути. Они потеряли веру в бога, а вера в бога — единственный надежный компас! Представьте себе на минуту мятущуюся человеческую душу без компаса! Может ли она выбраться из суеты сует? Но, уверяю вас, и падшие вновь обретут веру. Все они отыщут путь в Дамаск! Вспомните, милейший, как Павлу на пути в Дамаск явился Христос, и язычник Павел уверовал. Так и наши сыны вновь уверуют. И не будет покоя многострадальному народу, пока блудные сыны его не обретут веру!
Ивица Тичек прислушивался к дебатам о глобусе, и назойливый голос монсеньёра доктора Анджелко, проникнутый лицемерием и лукавством, живо напомнил ему блеяние дряхлого сивого козла, а еще больше — болтовню попугая, этой странной птицы, которая вещает, как заводная, не имея ни малейшего представления о языке. «Вся наша беда заключается в талантах!» Ишь, слабоумный!
В комнате царила тишина, гости замерли с открытыми ртами, стараясь не проронить ни звука из поучительного рассказа высокопоставленного священнослужителя о пути святого Павла в Дамаске, о несчастных соотечественниках, закинутых судьбою в Лондон, а то и Париж, об этих наших талантах, что пописывают «совсем недурственные статейки» и тем не менее олицетворяют собой все несчастья своей страны.
Ивице стало вдруг до тошноты противно сидеть за этим праздничным столом, и он встал, резко отшвырнув стул. Назревал досадный инцидент, но в ту минуту, когда, казалось, скандал был неминуем, молодой священнослужитель Алоиз, движимый безотчетным предчувствием, вскочил на ноги и нечаянно опрокинул бокал с красным вином, которое залило девственные колени барышни Софики; это привлекло внимание всей компании.
— Ха-ха, ха-ха, да это — крестины! — грянул могучий хохот королевского хранителя королевских печатей Навалы, а старый Тичек, добродушно смеясь, подхватил эту шутку и принялся громко зубоскалить, потешая женщин; вскоре все общество весело смеялось и что есть мочи надрывало глотки. Бог знает, до чего дошли бы шутники, если бы за столом не присутствовали лица духовного звания, которые, как известно, в подобных деликатных случаях имеют обыкновение вести себя стыдливо, как римские весталки, и выражают свои чувства лишь наивным вращением глаз, будто у них в жилах не течет кровь, как у всех смертных, будто поборы при крестинах не составляют львиную долю доходов этих почтенных скромников.
Залитая красным вином скатерть, напоминавшая окровавленную повязку, только что снятую с открытой раны, вызывала бурный восторг подвыпивших гостей. Но вот подали замешанный на «настоящей хайдинской муке» слоеный пирог с сыром, приготовление которого создало Цецилии славу непревзойденной кулинарки, и все начали снова наливать вино, чокаться и громко кричать. В общей сумятице и гвалте про Ивицу совсем забыли, а он стоял растерянный, не зная, что предпринять. Наконец он порывисто наполнил свою стопку, нагнулся к Софике и, смеясь ей в лицо, быстро и смущенно стал бормотать какие-то бессвязные слова.
Ивицу сводила с ума мягкая теплота, исходившая от ее кожи, его пьянил пряный запах ее густых волос, он не мог отвести беспокойного и настойчивого взгляда от хрупкого драгоценного крестика, что едва виднелся в открытом вырезе лифа, приподнятого грудью, маленькой, белой девичьей грудью Софики.
— Ха-ха-ха, крестины! Поздравляю, поздравляю!
Ивица чокнулся с Софикой; она улыбалась в ответ, кокетливо касаясь его руки кончиком мизинца; Ивицу жгло прикосновение ее слабого пальчика и, потеряв голову, он хотел снова сесть за ненавистный стол с гнусным монсеньёром, но вдруг раздался треск — один из ящиков, покрытых плахтой и служивших импровизированной скамьей, сооруженной в углу для детей, развалился, обнаружив тщетные усилия хозяев скрыть отсутствие мебели. Вслед за треском раздался пронзительный жалобный плач маленькой Терики, которая расцарапала гвоздем руку. Все вскочили и забегали.