Одно время вместе с Няном выступал мальчишка — моложе его года на три. Правда, партнер не умел ни играть на рожках, ни петь арии из кайлыонгов[38], — их в наши дни, увы, не хотят и слушать, — но зато он был отличный акробат. Нян нашел его на деревенском базаре неподалеку от Хадонга. Мальчишка был тогда поводырем у нищего слепца. Миловидное личико его, яркие губы, блестящие глазенки и волосы, вьющиеся, с рыжеватым отливом, приглянулись Няну; а видя его смекалку и ловкость — посмотрев номера Няна, он тут же сделал мостик и прошелся на руках, — Нян окончательно решился и подбил его бросить нищего и устроить вдвоем цирк.
Больше года странствовали они вместе — нынче тут, завтра там, а потом мальчишка бросил Черного Няна, потому что Нян — у него стало худо со здоровьем — почти перестал выступать со своими номерами, играть на рожках и петь. Ну, а мальчишка выучил множество трюков и понял, что может теперь зарабатывать самостоятельно. Первые дни Нян все время плакал и даже позабыл о еде. Месяца три, вспоминая беглеца, он так тосковал, словно родной его брат умер где-то на чужбине. Мальчишка бросил нищего старика — уж очень постыдно и тяжко было скитаться со слепцом, выставлявшим напоказ свои горести и болячки; но, подружившись с Няном, который искренне к нему привязался и всегда делился последним, он бросил и его, едва у Няна стало туго с деньгами. Видана ли такая черная неблагодарность?
Однако и после этого предательства Нян все равно пытался найти другого миловидного и смышленого мальчугана, чтоб обучить его акробатике и игре на рожках. Прошло целых два года, а он так никого подходящего и не встретил. На третий год Нян разболелся и ослаб, а на четвертый ему стало совсем худо.
Голос у него осип, да и рожки уже звучали не так громко и протяжно, как раньше. На руках он теперь мог пройти от силы метра четыре-пять, а выступая на проволоке, часто вынужден был прерывать номер, замечая, как голова наливается тяжестью и перед глазами плывут огненные круги.
Мастерство его явно пошло на убыль.
Нян уехал из Хайзыонга в Хайфон, когда все вокруг радовались приходу весны. Оставляя маленький бородок с пустынными улочками ради большого оживленного города, он надеялся подработать денег, чтобы выкупить костюм, заложенный у хозяйки харчевни, и запастись лекарствами.
Поезд, миновав мост Фулыонг, увеличил скорость, и на поворотах казалось, что он вот-вот соскочит с рельсов.
Золотистые лучи восходящего солнца разбежались по небу, на котором не было ни облачка, и затопили бескрайние молчаливые поля, окутанные дымкой тумана. Когда солнце поднялось над горизонтом и налетел ветер, закрутивший столбы пыли, все ожило и наполнилось шумом. Отовсюду — с полей, где кланялись ветру ярко-зеленые побеги риса, с водной глади, над которой вздымались гребешки волн, от редких рощ и окружавших деревни живых бамбуковых изгородей — веяло духом просыпающейся природы, вновь пробуждавшим в сердце жадную любовь к жизни.
Птицы, мерно взмахивая крыльями, летели на восток, навстречу солнцу, и Нян, провожая их взглядом, почувствовал вдруг, как сами собой исчезли угнетавшие его печали и заботы. Он верил: ему суждено еще найти свое счастье. На душе сразу полегчало. Нян позабыл о том, что совсем недавно, больной, никому не нужный, валялся он в грязных харчевнях и отовсюду гнали его, как собаку.
Сойдя на перрон в Хайфоне, Нян закинул за спину холщовую сумку и зашагал к Большому перекрестку, а оттуда свернул на улицу Тамзиан. Не найдя здесь детворы и зевак, он перешел на улицу Земляного моста. Но там, оказывается, был теперь полицейский участок, так что игроки, зеваки и прочая праздношатающаяся публика обходила ее стороной. Пришлось подниматься по Гостевой улице. Около Сада провожаний Нян остановился. Он опустил свою сумку на кирпичное крыльцо и вытащил кусок желтого брезента, служивший некогда тентом на коляске рикши. Потом бросил на самое дно сумки свою старую и сморщенную фетровую шляпу и в заключение, надев красную майку с черной полосою и черные штаны с белой каймой, вытащил из сумки рожки дуду — тонкий и длинный рожок был соединен с коротким и толстым.
Нян раздул щеки и заиграл.
И вот — как бывало сотни раз до сих пор — звук рожков, выводивших победную боевую песню, собрал вокруг Няна целую толпу. Очень довольный, Нян, задрав голову, во всю мочь своих легких продудел последний куплет.
И почему это рожки звучат сегодня как-то особенно громко? Может, оттого, что желудок у него нынче совсем пуст и можно вдохнуть в себя побольше воздуху?..
Музыка вдруг оборвалась. Солнце палило нещадно, Нян провел тощей рукой по лбу, смахивая пот. Капелька пота попала ему в глаз. Жгучая боль никак не проходила, пришлось достать из-за пояса платок и долго тереть глаз. Потом Нян расстелил на крыльце желтый брезент.
С этой минуты люди глядели на Черного Няна во все глаза.
Народу собралось сотни полторы или две. Больше всего набежало ребятни, но были и кули, оставшиеся сегодня без работы, и прислуга из соседних домов, делавшая вид, будто спешит за водой к колонке, и державшиеся кучками крестьянки, пялившие глаза на городских. Но, не будь здесь десятка прилично одетых людей да солдат, выпивавших рядом в закусочной, вся эта толпа зрителей, пожалуй, нагнала б на Черного Няна уныние. Чего ждать от них, таких же оборванцев и нищих, как и он сам?
Нян раза три или четыре подряд прошелся на руках по тротуару, потом взобрался вверх по стволу банана и, перекувырнувшись, спрыгнул на землю.
Можно было подумать, что у него вовсе нет костей. Спина его изгибалась, как у рака, ступнями он касался затылка, а руки извивались по земле, словно змеи.
Долго не смолкали аплодисменты и восторженные крики. В этот миг всем — и взрослым, и детям — казалось, будто они вдруг попали в самый настоящий цирк. Кто из них мог надеяться на такое редкое развлечение? Небо — свидетель: много ли удовольствий было в их тяжкой, безрадостной жизни?
Нищие девчонки и мальчишки, торговавшие вразнос всякой лежалой снедью, прыгали от восторга, как воробьи. Носильщики — спины у них лоснились от пота — и подвыпившие солдаты кивали головами, подзадоривая его: «Хорошо! Здорово!.. Вот это да!» А деревенские девушки смущались, не решаясь даже смеяться вслух, и только моргали глазами.
Тогда Нян сделал два сложных сальто на натянутой стальной проволоке, спрыгнул на землю и прошелся колесом. Перед глазами поплыли огоньки, в затылок ножом ударила боль.
Зажмурив глаза, он молча постоял мгновенье, достал платок, вытер щеки и лоб. Потом распрямил плечи и несколько раз глубоко вздохнул. И вдруг усталость словно рукой сняло. Он ощутил во всем теле необычайную легкость.
Жизнь приучила его не расслабляться, не поддаваться унынию — работай и будь весел, как пляшущие в зелени солнечные зайчики.
Зрители, не думая, что Нян сразу попросит денег, расхваливали его и кричали:
— Валяй еще! Еще разок!
— Давай еще раз; смотри, народ так и валит!
— Сорвешь славный куш!
Нян молча улыбнулся и, сдернув с головы съехавший набок берет, медленно подошел к публике.
— Нет-нет, — говорил он вежливо. — Еще не конец. Прошу, дайте, кто сколько может — для куражу. Я вам такое покажу…
Улыбки сползали с лиц. Кое-кто, покачав головой, отворачивался и пятился назад. Будь Нян простым побирушкой, он, может, и стал бы настаивать и клянчить; но ведь он артист и честно заслужил плату за свой труд. Поэтому он, обведя взглядом толпу, повернулся к солдатам и протянул руку с беретом.
Видя замешательство и неприязнь на лицах этих «надежных» зрителей, он все понял и перешел к стоявшим рядом мужчинам в модных европейских костюмах. Но и они холодно качали головами. Десятый… пятнадцатый… двадцатый — все молча отворачивались и уходили.
И кули с деревенскими девушками тоже помаленьку расходились. Только мальчишки, все больше его ровесники, глядели на Няна во все глаза и не трогались с места.
Вдруг оттуда, где начиналась улица, послышался громкий гортанный голос, выкрикивавший что-то нараспев. Нян поднял голову: мальчуган с ежиком коротко остриженных волос, в костюме из грубой синей ткани и черных сандалиях шел, жонглируя на ходу двумя сверкавшими на солнце ножами, и при этом еще со звоном перебирал четки из дутых медных шариков. Он распевал во все горло непонятное:
— Чи пу ли шень е-е-е… Чи-и пу ли ше-ень е-е… е-е-е!..[39]
Дети сразу же бросили Няна и со всех ног припустили к мальчишке. Потом подошли женщины и кули. Через минуту Нян в одиночестве стоял на крыльце, а на другом конце квартала кишела толпа.
Жонглер, довольный успехом, подкинул еще один нож — теперь их стало три, — и летали они быстрее и выше, а медные шарики звенели все громче. Дрожащий голос его зазвучал совсем высоко:
— Е-е-е… е-е-е… Чи пу ли шень е-е… Чи пу ли шень… е-е-е…
Зрители — его, Няна, зрители — хлопали в ладоши и кричали громче, чем Черному Няну.
Мальчишка неожиданно остановился. Он вытащил — тоже из-за пояса — платок и вытер со лба пот. Потом снял висевшую за спиной флягу с водой и отпил большой глоток. Лицо его, покрасневшее от натуги, быстро отошло. Он снял свою безрукавку, бросил ее на землю, привязал к концам цепочки два ножа и сказал, шепелявя:
— Пласу, каспата, лазайтитесь, лазайтитесь пасиле…
Затем взял в каждую руку по ножу, рукоятки их были связаны цепочкой, а третий нож подбросил высоко вверх. Когда нож опустился, он не стал ловить его, как раньше, рукой, а, подцепив рукояткой одного из двух ножей, снова подкинул и следом запустил ввысь еще один нож. Теперь — это было опасней всего — он подхватывал падающие острием вниз ножи не рукоятками, а туго натянутой цепью, и ножи от нее снова отскакивали кверху.
Он подбрасывал ножи с неимоверной быстротой, блестящие глаза его и взмокший лоб поднимались и опускались в одном с ними ритме…