Избранное
ТРЕБУЕТСЯ ДОКАЗАТЬ
Начну, как водится, с анкетных данных: Олег Васильевич Волков. Родился 21 января 1900 года. Место рождения — Петербург.
Наверное, и тогда, в первом январе начавшегося столетия, дата рождения близнецов — Олега и Всеволода — не казалась будничной. Как-никак, а порог XX! Теперь, на подступах к третьему тысячелетию, этот первый январь впечатляет все больше и больше… В самом деле ведь — данные. В теореме жизни эпоха дана. Право на выбор отсутствует.
Родителей, род, родину Олег и Всеволод, погибший на Волховском фронте в годы Великой Отечественной, тоже не выбирали. Им, а также трем братьям их и двум сестрам дано было стать ветвью морской династии Лазаревых. И самого знаменитого среди них — Михаила Петровича, открывателя Антарктиды, героя Наваринского сражения 1827 года, адмирала, главнокомандующего Черноморским флотом с 1833 по 1850 годы.
Отцовская родословная куда скромнее материнской. Рано осиротевший, начавший служить в страховом обществе «Россия», Василий Александрович к монархии относился трезво, как подобало в просвещенно-фрондирующем кругу, а к царствующему монарху — с безусловной сдержанностью. И на чиновничью карьеру ни разу не польстился.
По тем же мотивам сыновей своих он поместил не в классическую гимназию, а в частное училище, разумеется, с репутацией лучшего в Петербурге. В наиболее респектабельно-либеральное во всей империи — Тенишевское.
В училище напрочь отвергали рутину казенных гимназий и вели преподавание по методам, признанным тогда прогрессивными. Само собой, ученики не носили формы — ведь она отвечала духу и строю николаевской России. Вместе с мундиром отброшен был ценз сословный, запреты и нормы, связанные с вероисповеданием. Зато хорошо сохранялся ценз имущественный — плата за учение была куда выше, чем в казенно-ведомственных заведениях.
Оттого рядом за партами в классах на Моховой сидели сын разбогатевшего крестьянина-извозопромышленника и наследник табачной фирмы «Братья Шапшал»; отпрыск придворного банкира Животовского в паре с сенаторским чадом; последний носитель имени обедневшего рода князей Масальских (Рюриковичей!) и сын богача, лидера кадетской партии, «англизированный до пробора», прикатывавший на занятия в лимузине, столь же именитый, сколь и заносчивый Владимир Набоков — будущий писатель.
Тенишевское училище с его этическим кодексом и пока еще малыми, полудетскими схватками; приобщение в стенах училища к первым в жизни Олега Волкова крупным событиям национальной истории: 1910 — смерть Льва Толстого; 1911 — полувековая годовщина отмены крепостного права; 1912 — столетие победы в Отечественной войне… — все это было «дано» и оказало, не могло не оказать, влияние на духовное становление автора повестей и рассказов, включенных в «Избранное». Но прочитав сборник, повесть «В конце тропы» и размышляя о ее начале, о том, что оказало решающее воздействие на детство, отрочество и юность прозаика, читатель, наверное, сам подытожит: главную роль в становлении сыграло не училище, не столица, а семейный уклад и устоявшийся быт одного из мелких поместий Тверской губернии. Расположенное поблизости от имения Бакуниных, по соседству с имениями московской и петербургской интеллигенции, оно формально входило, конечно, в «провинцию», но по сути-то являлось центром России, стержнем отечественной культуры.
Чтобы почувствовать это, читателю достаточно быть внимательным и сначала проверить, а потом и поверить, что автор «Избранного» бывает сдержан, иной раз слишком сдержан, однако же твердо знает, что у всякого честного писателя есть право на умолчание, но нет права на лицемерие и фальшь.
Повесть «В конце тропы» содержит в себе признание: годам к четырнадцати — пятнадцати главный герой бредил Вальтером Скоттом и обрел вкус к средневековой романтике.
В семье культивировалось исполнение долга и своего назначения. В почете были внешняя собранность и внутренняя порядочность. «Трезвая подготовка себя к жизни, в которой человек сам кузнец своей судьбы».
Задумываясь о воспитании барчука, зачем-то обученного не только верховой езде, стрельбе и прочим благородным утехам, но и косить, и плотничать, и крестьянствовать, читатель, умудренный историческим опытом, видимо, попытается спокойно, без предвзятости, взвесить, что же в действительности дал семейный уклад тому недорослю Олегу, который через долгие годы станет писателем Волковым.
Не так уж мало!
Дал физическое здоровье. Дал столь же надежную, если не более прочную, нравственную основу. Дал сознание неотделимости своей от отечественной истории и народа российского. Дал ощущение полной и кровной — как физической, так и духовной — связи с миром природы. Дал завидное, на всю жизнь, владение языками — мертвой латынью и живыми английским, немецким; французским — в той же степени, что и русским. Дал чувство гордости и уверенности в праве России на почетное место в мировой культуре…
Многое, очень многое уместилось в небольшой усадьбе Тверской губернии на реке Осуге.
Каждому известно: кому многое дано… Каждому ли ведомо: когда и какой будет спрос? Спрос начался вскоре.
Революцией призванный, поэт-агитатор в своей биографии подчеркнул, что такого вопроса — «принимать или не принимать» — для него, Маяковского, не было. «Моя революция». Но вопрос-то был. В России он назревал по меньшей мере столетие. Назревал в теории, сопровождаясь кровопролитными схватками. В 1905 году и с неслыханными, на всю землю, раскатами в 1917-м возник перед центрами и окраинами неохватной державы. Освещал грозным заревом небо Европы. Он и сейчас остается вопросом вопросов. Поистине глобальный, в наши дни определяет судьбу человечества.
Но одновременно с планетарной проблемой в эпоху гражданской войны, как никогда, обострился вопрос, тоже определяющий судьбы народов, — каждодневный вопрос о хлебе насущном.
Другой современник революции, художник с менее громким голосом Борис Пастернак позволил себе в поэме, ставшей классической, — «Высокая болезнь» — искренние и горькие строки:
Теперь из некоторой дали
Не видишь пошлых мелочей.
Забылся трафарет речей,
И время сгладило детали,
А мелочи преобладали.
Мелочи… Отец Василий Александрович, покинувший Петроград, чтобы строить электростанцию на Волхове, заболел и умер. От простуды скончался старший брат Николай. Гнездо разрушилось.
Но миловал не «фатум», а люди. В разгар классовых битв и спора социальных закономерностей случайности бессчетны и конкретны, как истина. Не волостной комитет, а бедняки постановили отрезать «бывшим» кусок земли, чтобы в поте лица тоже могли добывать себе пропитание. По совести. По справедливости.
Вчера еще безусому юноше — молоко на губах не обсохло, — а нынче кормильцу семьи, всерьез понадобились и трудовые навыки, и крестьянский расчет, и силы.
Пахарь, мельник, охотник, молодой Волков обеспечивал кусок хлеба матери, подрастающим сестрам, младшим братьям. В 1923 году на семейном совете решили, что Олегу пора дать «вольную», пускай попытает счастья в Москве.
Манил университет. В голове не укладывалось, что он, Олег Волков, останется неучем, без профессии и диплома. Но кормить стало знание языков. Свой оффис в Москве имелся у миссии Нансена. Нуждались в переводчиках организации, вошедшие в «Помгол» — Комитет помощи голодающим…
Жизнь налаживалась, молодость тоже брала свое. Пришел, следовательно, час, когда возникло искушение: не создать ли собственную семью? Пробил, однако, другой час…
Нельзя сказать, что жизнь прервалась. Живописец был прав, поставив под знаменитой картиной слова, возведенные потом в ранг философической формулы: «Всюду жизнь». Иное дело, что формула бездонна, нет в ней преград для толкований.
Чтобы создать картину, художник нуждался в солнечном свете, красках, мгновеньях покоя, достаточных для работы с натуры. Здесь, в беглых заметках, к натуре едва ли подступишься. Несподручно. Вольно продолжая метафору живописца, здесь уместно разве что уподобить жизнь поезду, который входит в туннель. И который, миновав первый туннель, исчезает во втором, третьем, пятом, причем каждый последующий длиннее, чем предыдущий, а просветы между ними короче, короче…
Формула «всюду жизнь» на этот раз вобрала в себя Восточную Сибирь и Северо-Запад, Ухту и Ярцево, тайгу и тундру, неожиданность встреч и внезапность разлук, леса и озера, лютую стужу и обложные дожди, голод тяжких военных лет, усталость, а главное — труд, труд, труд… Вот когда прошли испытание физическая выносливость и нравственный закал, родовой генофонд и семейный уклад. Лишь теперь, пожалуй, молоко на губах обсохло.
Во второй половине 50-х Олег Волков в Москве. И опять раздумье: какое поле возделывать? Чем пахать? В руках по-прежнему один, к счастью, не притупившийся инструмент — языки. Олег Волков берется за переводы. С английского. С французского. На французский. Редактирует. Составляет комментарии. Пишет предисловия, послесловия.
До рубежа 70-х в переводе Олега Волкова вышли в свет два тома из трехтомника Андрэ Боннара «Греческая цивилизация», внушительный фолиант мемуаров Эдуарда Эррио «Из прошлого. Между двумя войнами»; книга «Ренуар», написанная Жаном Ренуаром, сыном художника; «Тайны княгини де Кадиньян» Оноре де Бальзака; «Истина» Эмиля Золя, входящая в «Четвероевангелие». На французский язык Олег Волков перевел «Мою профессию» Сергея Образцова и «Слепого музыканта» В. Короленко.
Перечню далеко, очень далеко до академической полноты, но придется его оборвать, оставив за скобками десятки названий и, наверное, многие сотни рецензий внутренних. А вот отметить, что им отданы годы, так же необходимо, как назвать переводческие работы.
Краткий перечень и лаконичное упоминание о непубликуемых отзывах здесь важны еще потому, что ни одна из страниц переводческой и рецензентской эпопеи в том избранных повестей и рассказов, понятно, не включена. Между тем умолчание об этой части работы помешало бы показать достоверно логику пройденного пути, во всяком случае, оно лишило бы этот набросок к литературному портрету штрихов, на наш взгляд, выразительных.