пустить какой-нибудь досадный сбой, мучившийся даже в такой идеально отлаженной машине, какой и был Всемирный Аналитический Центр. Но другое больше сейчас озадачило и встревожило Корфа, одного из лучших инспекторов Центра по славянству, а в основном по России, по русскому этносу, и он, продолжая хранить благожелательное выражение лица, уже предчувствовал, что вышел на давно затерянный во мгле времен след чего-то значительного, а, может быть, даже исключительного, глобального, что даст ему возможность шагнуть по службе на самый верх, в элиту, управляющую миром и будущим, ведь в его руках могут оказаться реальные знания, дарующие безмерное могущество над жизнью мира и даже над временем. Боясь спугнуть добычу раньше срока, он упорно пробивался к сокровенному; он был уверен в успехе и от того почти полюбил этого смешного старика, пытавшегося выявить подвох в безукоризненных и ясных бумагах.
Тут Корф, глядя на склоненную к столу голову хозяина, с некоторым удивлением подумал о невероятно густой шевелюре художника. Перед ним колыхалась спутанная, видимо, давно нечесаная седая грива, с застрявшими в ней кое-где сухими иголками еловой хвои. «Черт знает что! — подумал он с некоторым раздражением. — Недавно бродил по лесу, что ли… Кажется, лысых художников в природе вообще не существует… Я лично ни разу не встречал…» И тогда еще один всплеск тревоги заставил его замереть, и глаза его нестерпимо вспыхнули фиолетовым — ему повезло натолкнуться на тайные, мистические символы древнейших праславян, дошедшие каким-то чудодейственным образом до наших дней и заключающие в себе поистине беспредельные знания творящего Космоса, позволяющие якобы повелевать его могучими силами, даже временем и пространством… «Но этого не может быть! — попытался остановить Корф охватывающее его торжество. — Это же неполноценная, сорная раса, неспособная даже к собственной государственности, и только что на последних своих президентских выборах окончательно подписавшая свой смертный приговор. Если они выбрали главой государства назначенного им со стороны палача, о каких тайных праславянских знаниях, якобы передающихся из рода в род, может идти речь? Такого не бывает в самой природе! Ничтожество и гений, могущество богов рядом с нищетой и разложением?.. Не сходи с ума, ты можешь невзначай вляпаться в дурацкую историю… Какая-то глупая каминная решетка… Перестань… встряхнись и приди в себя — этого не может быть, потому что не бывает…» И, однако, он понял, что самой судьбой ему выпало на долю невероятное встать на порог бессмертия, а может быть, и перешагнуть его, и сколько он ни приказывал себе не смотреть в сторону камина, чтобы как-нибудь не насторожить хозяина, он не мог оторваться от странного, затягивающего, живого ритма рисунка в бронзе… Еще немного, и он уже был вовлечен в колдовское, неостановимое, солнечное движение и, ужаснувшись, несмотря на все свои попытки, не мог из него вырваться — оно несло и сжигало его, и от этого его охватывало ни с чем не сравнимое наслаждение исчезновения… И тогда, не выдержав, он страстно вскрикнул и очнулся от своего собственного потрясения. Словно в ответ на его мысли Батюнин поднял голову, и опять его вбирающий взгляд заставил Корфа почувствовать себя неуютно и неловко.
— Что же, Михаил Степанович? — тем не менее спросил он весело, уже как бы заранее определяя положительный ответ хозяина.
— Что же, — тихо и неопределенно повторил старый художник. — Это, пожалуй, самый невероятный случай в моей жизни. Просто — необъяснимый! Человек, давно всеми забытый и даже похороненный, вдруг оказывается кому-то нужен, позарез необходим, да еще по такой цене! Прошу прощения, я в это поверить не могу… Не могу, и все!
— Михаил Степанович, дорогой…
— Извольте объяснить, кому и зачем понадобилась моя старая мазня? прервал Батюнин. — Нет, нет, уважаемый Геннадий Акилович, извольте изложить свои мотивы… Я старый и нищий — да, это так, но смеяться над собой я никому не позволю! Кстати, вы пьете водку?
— Да, пью, — неожиданно улыбнулся Корф. — Рюмочку с вами с удовольствием.
— Прекрасно… У меня нечем закусывать, вот только яблоки… немного старого сыру. Должен был уже приехать соседский парнишка, Игорек, кое-что привезти… Я послал его на Арбат кое-что продать из моих шедевров. Продать или произвести натуральный обмен, а его все почему-то нет… Закусим яблочком, вот нож.
— Яблоки — это великолепно! — опять одобрил Корф, и они выпили.
Водка показалась гостю чересчур крепкой, и он тотчас изобразил удовольствие и даже восхищение. Хозяин же, словно ожидая новых чудес, глядел на него молча и внимательно.
— Признаюсь, Михаил Степанович, я и не ожидал другого, — справившись со спазмами в горле, приветливо сказал Корф. — За объяснением далеко ходить не придется. Человечество зашло в тупик, необходимо отыскать иной путь и иной смысл его движения. Грядет совершенно неведомая цивилизация, основанная на иных законах бытия, даже в иных энергетических ипостасях. Остановить или переменить этого никак нельзя — человек слишком ничтожен перед законами всесильного Космоса. Нынешняя цивилизация трагически рухнет, вот и намечен список ученых, художников, философов, чье наследие должно быть сохранено для будущего. Кроме того, нет смысла будоражить людей несбыточными химерами, люди должны быть подготовлены к предстоящей катастрофе и должны воспринять ее спокойно, с достоинством, как суровую неизбежность.
— А-а! — сказал Батюнин и налил из графинчика еще по стопке. — Ну, мотив серьезный… Прошу! Вы мне открыли глаза на происходящее…
Они вновь выпили, и Корф с отвращением покосился на остатки водки в графинчике, на полузасохший искрошившийся сыр в тарелке, затем все-таки выбрал кусочек и пожевал. Один глаз у него приобрел стишком уж фиолетовый оттенок, и у Батюнина от этого установилось несоответствующее моменту игривое расположение духа.
— Благодарю вас, — сказал он весело и свободно, возвращая бумаги Корфу. И кто же все-таки за вашей спиной, Бог или сатана, Геннадий Акилович? Я имею в виду ломавшего вас.
— Не то и не другое! — воскликнул Корф, и ответная приветливая улыбка раздвинула его губы. — Просто самая примитивная необходимость.
— А если я не соглашусь? — не унимался все больше приходивший в отличное настроение Батюнин.
— Ах, оставьте фантазии, уважаемый Михаил Степанович! — с живостью подхватил Корф. — Это никак невозможно, об этом я вам даже думать не рекомендую! Трагически опасно!
— Почему, почему? — добивался Батюнин. — Я сам себе хозяин, наконец-то у нас объявлена демократия, и позвольте уж мне быть свободным человеком!
— Еще одно трагическое недоразумение! — воскликнул Корф и озарился яркой фиолетовой улыбкой, даже его превосходные, крепкие зубы просияли. — Это вам только кажется, Михаил Степанович, что вы сами себе хозяин, это оптический обман, мираж воображения, галлюцинация души! А на самом деле ничего подобного нет и быть не может. Михаил Степанович, вы же умный человек, не старайтесь Быть смешным — у вас не получится… Давайте, я вас отвезу в нашу нотариальную контору, мы быстренько все оформим, и вы действительно станете сам себе хозяином!
— А если я положу на вас крест, Геннадий Акилович? — поинтересовался Батюнин.
— Ради Бога, валяйте, Михаил Степанович… Если вам доставит удовольствие, развеет всякие гнусные сомнения — валяйте! — торжественно разрешил Корф и гордо выпрямился.
— Не боитесь развеяться яко прах? — теперь уже не совсем уверенно спросил Батюнин, и его гость, весь заструившись фиолетовым, раскатисто захохотал.
— То-то же, милый Михаил Степанович, то-то же! — возгласил он многозначительно. — Сами боитесь? Правильно боитесь! Жизнь одна, другой не будет даже у гения!
— И все же при самом горячем желании я не могу подписать ваши бумаги, угрюмо сказал Батюнин, привычно прихватывая горлышко графина и вновь наполняя рюмки. — Я — честный человек, я — гол как сокол, у меня не осталось ни одной самой завалящей работы… Ни эскиза, ни наброска — все продано и пропито! Вот только каминная решетка, выполненная по моей прихоти в пору расцвета соцреализма. Что вы так трагически смотрите, я ведь весь свой долгий век был изгоем, все свое вбухал в русскую идею, и вот… завершение- пришлось отдавать свое самое дорогое за кусок хлеба, за бутылку водки… И я, поверьте, мой странный и непонятный гость, рад своей нищете, по крайней мере даже сейчас ничего подписывать не придется, терпеть не могу никаких бумаг… Чего же вы скалитесь?
— Вашей детской наивности! — с готовностью откликнулся Корф, ярко полыхая фиолетовым и заставляя Батюнина невыносимо страдать. — Посмотрите, Михаил Степанович, внимательно, здесь ничего не пропущено?
В руках у него оказался роскошный альбом-каталог, на суперобложке одна из самых любимых картин Батюнина «Обнаженная в ландышах» и его имя — крупно и золотом. Корф, явно наслаждаясь, пометил и протянул альбом хозяину. И старый художник, не желая того, принял его занемевшими руками, сразу опустившимися от тяжести на стол. Взгляд у него стал почти безумным, и, когда он развернул книгу и стал неуверенно листать ее, переворачивая каждую страницу словно могильную плиту, лоб у него покрылся холодной испариной. Наконец он поднял страдающие, больные глаза и не увидел своего страшного гостя.
— Не может быть, — обреченно сказал он. — Этого никогда не было… ложь, наваждение… мистификация! Как вы устроили?
— Помилуйте, какие могут быть сомнения? — донесся до него чей-то далекий, хотя и знакомый уже голос. — Вы держите альбом в руках, неужели вы не верите собственным глазам? Налью еще по рюмочке, с вашего разрешения. Должны вы успокоиться, Михаил Степанович, нельзя так… Что вы! Вы стишком дорого стоите… Вы должны верить. Прошу вас, прошу…
— Черта с два! Меня никому не околпачить, любезнейший Геннадий Акилович, я слишком долго жил! — вновь запротестовал художник, стараясь по-прежнему не поддаваться искушению. Перед ним потихоньку уже начинало проясняться, и он, выхватив стопку из рук Корфа, залпом выпил лимонную, по-стариковски крякнул, потер почему-то руки, пожевал бескровными губами и сказал: