— Что же нам делать? — спросила Мариука.
Но Ана и на этот раз не ответила. Взбудораженная, она сейчас и слова не могла вымолвить. В первую очередь ей надо было успокоиться.
— Не стоять же так… — продолжала Мариука.
— Нет, конечно нет, — ответила Ана едва слышно и снова умолкла.
— Пойдем соберем утемистов…
Ана вздрогнула. Она пристально посмотрела в глаза Мариуке и рассмеялась:
— Утемистов… Твоих утемистов! Да скорей воробьев соберешь с плетней…
Она снова зло рассмеялась и отвернулась.
— Сколько пришло в прошлую пятницу на собрание группы? Ты, да я, да еще трое. Отстань ты от меня со своими утемистами! Да если бы они даже были как люди, так откуда их собирать? Из Чилпиша, из Брецка? Кто дрова заготовляет, кто на винограднике, а кто с овцами у черта на куличках. Будет у нас клуб, когда на тополе яблоки вырастут. Ох-охо-хо!
Мариука остолбенела. Ана ли это говорила, или ей только померещилось? Она пробормотала:
— Ты что, Ана, сдурела?
— Да, сдурела. Нужен мне их клуб! Делать больше нечего!
— Э-э-э… У тебя, видно, уши не слышат, что язык болтает… Забыла, что ты заведующая клубом, что ты утемистка, забыла, что брала на себя обязательство.
Ничем другим нельзя было сейчас больнее задеть Ану. И хотя Мариука произнесла эти слова не резко, как всегда, а тихо и ласково, с сожалением в голосе, для Аны они прозвучали как брань. Забыв об учительнице, о приеме, который она им оказала, о всех своих неудачах, она напустилась на подружку. Злые слова так и кололи:
— Обязательство! Ты тоже брала обязательство! И все утемисты! А что получилось? Что мне, больше всех нужно? Уж эти твои утемисты… Ничего не скажешь, ячейка у нас — любо посмотреть! Придет организатор, хлопнет в ладоши — глядишь, утемисты живо зашевелились, и все сделалось, глазом не успеешь моргнуть…
Мариука спокойно приняла и этот упрек. Ей самой странно было, как она это терпит, уж что-что, а кричать она умела. Но она понимала, что Ана напустилась на нее не со зла, а от обиды и поэтому ей не следует горячиться.
— Откуда их собрать? — продолжала Ана, нервно катая носком ботинка круглый камешек.
— Там видно будет. Пойдем по домам и узнаем, кто где. Завтра воскресенье. Те, что вернулись, придут.
— Или отсыпаться будут.
— Найдутся и такие. А ну, пошли!
Медленно спустились они в долину к дому Аны. Уселись на завалинку и почти с полчаса молчали. Потом еще полчаса спорили: идти или не идти? Затем спорили, откуда начинать: с верхнего края села или с нижнего? И все время Ана язвительно посмеивалась и придиралась к Мариуке: ячейка, мол, в их деревне никуда не годится, организатор умеет только кричать, в Ниме, где все люди нуждаются и не покладая рук работают из-за куска хлеба, клуб будет тогда, когда солнце взойдет над горою Нирба, а гора Нирба находится как раз на западе. Мариука терпела, мягко и сдержанно отвечая только тогда, когда считала необходимым. Она говорила, что клуб будет раньше, чем солнце взойдет над Нирбой, что ячейка утемистов сделает свое дело, что у организатора не только глотка, чтобы кричать, но еще и сердце, которому дорог этот клуб, и что нехорошо, чтобы люди оставались в беспросветной тьме.
В конце концов уже под вечер они встали и пошли по улице на холм, на другой конец деревни, как и предлагала Мариука.
Нима была маленькой деревушкой в три десятка домишек, разбросанных по обеим сторонам единственной улицы, которая спускалась вдоль русла ручья, следуя всем его капризным изгибам. Высокие, обрывистые холмы окаймляли узкую и глубокую долину. Боясь воды, которая по весне и после проливных дождей широко и бурно разливалась, сметая все на своем пути, местные жители ставили свои домишки почти на вершинах холмов.
Ближе других лепилась к вершине холма землянка Гаврилэ Томуцы. Дорога здесь была похожа на тропку, заросшую травой и чертополохом и тянувшуюся тоненькой ниточкой до самого леса Кэрпиниш. Потому и прозвали это место Подлесье, и известно оно было скудостью своей глинистой почвы, которая летом спекалась на солнце, словно в печи, высушивая траву, а осенью и весной, пропитанная водой, раскисала и засасывала плуг.
Ана и Мариука добрались до землянки Гаврилэ Томуцы уже в сумерках. Под чистым безлунным небом холмы казались мрачными хребтами. Далеко на западе еще виднелась бледная полоска, тянувшаяся над самыми высокими вершинами, а на востоке небо сливалось с землей в непроглядной темноте. Женщин пугала эта тьма, в которой они шли молча, крепко схватившись за руки. Когда они увидели сверкающий глазок освещенного лампой окна, они разом облегченно вздохнули и повеселели, беспричинно рассмеявшись. Но им еще пришлось натерпеться страху: в воротах на них с громким лаем набросилась страшная овчарка с белой всклокоченной шерстью. В пяти шагах от них она остановилась, продолжая гавкать. Дверь землянки отворилась, пропустив луч света, и показалась коротенькая тень, густым басом прикрикнувшая на собаку:
— Бундаш! Пошел вон! Черт тебя возьми! Проходите, только как бы он вас не укусил, дурень шелудивый.
Собака куда-то исчезла так же неожиданно, как и появилась. Женщины осторожно продвигались вперед, шагая, как по колючкам, еще не освободившись окончательно от страха.
— Добрый вечер, баде[5] Гаврилэ!
— Доброго вам здоровья! — ответил им хозяин.
При свете лампы они увидели, как удивленно, недоумевающе поднялись его брови: что это за поздний визит молодых женщин в дом, где живут два парня, которые уже начали ходить на танцы? Но голос его все еще звучал дружелюбно:
— Входите, входите.
Внутри, в узкой низенькой каморке с закопченными стенами, было мало вещей, но много живых существ. На двух старых расшатанных кроватях, стоящих по углам, из-под грубых шерстяных деревенских одеял выглядывали края толстых серых холщовых простыней и солома. Матрацев здесь не знали. Посередине комнаты стоял круглый массивный довольно грязный стол из бука, а вокруг него четыре-пять табуреток. Для сиденья мог служить и сундук, стоявший под окном. Сейчас его крышка была откинута, и видны были оба отделения — одно с кукурузной, другое с пшеничной мукой. Все это да еще печка с чугунной плитой были самыми ценными вещами в землянке Томуцы.
В доме царило радостное оживление: зарезали овцу, и теперь все семейство было поглощено приготовлением пищи. Распростертая на столе красная туша еще дымилась, наполняя комнату запахом свежего сала. Хозяйка дома, Лина, маленькая сухая женщина с постоянно озабоченным выражением темного морщинистого лица, отрезала большие куски, обваривала их крутым кипятком и аккуратно укладывала в котел, наполовину вмазанный в плиту. Мясо громко шипело, и в воздухе распространялся резкий запах чеснока и подгоревшего сала.
Запахи свежего мяса, чеснока, жареного сала разжигали нетерпение всех домочадцев и подгоняли их. Маленькая девочка толкла чеснок в деревянном блюде, старший сын, Никулае, которого и искали Ана и Мариука, усердно скреб овечью шкуру, растянув ее на палках, связанных в виде двойного креста. Вторая девочка, постарше, просеивала кукурузную муку через крупное сито, чтобы поменьше оставалось отрубей. Другой подросток, присев на корточки возле печки, топориком мелко раскалывал поленья и подбрасывал в огонь тонкие щепочки, чтобы сильнее разгорался. А самый маленький мальчик кричал изо всех сил, суча и ручками и ножками, в люльке, подвешенной к матице.
Появление женщин не помешало семейству заниматься своим делом.
— Добрый вечер! — поздоровались гости.
— Доброго вам здоровья! — ответила Лина и протянула им по очереди шершавую, с вздувшимися венами руку, поспешно обтерев ее о жесткий передник из мешковины. — Садитесь!
— Мы ненадолго. Нам бы с Никулае поговорить.
— С Никулае? А о чем? Нам можно узнать? — грубо и быстро спросил Гаврилэ Томуца.
Его можно было бы назвать маленьким, если бы не плечи, широкие и сильные, и выпуклая могучая грудь. Он упер в пояс свои огромные, с добрую кувалду, кулаки и из-под нахмуренных бровей устремил на женщин подозрительный, беспокойный взгляд.
Никулае не оставил своего кропотливого и ответственного занятия. Когда женщины вошли, он только поднял глаза и сейчас же опустил их вниз, к шкуре, которую осторожно растягивал, стараясь не порвать. Он весь залился краской, но не сделал ни одного движения, которое показало бы, что он слышал, о чем идет речь, и что он имеет свое мнение по этому вопросу.
— Да про нашу ячейку, — смущенно пробормотала Мариука, сбитая с толку неприязнью, прозвучавшей в голосе Томуцы, не понимая, что поздний визит двух молодых женщин — дело странное и неуместное в глазах отца двух подростков — одного восемнадцати, а другого шестнадцати лет, — и что только древний закон гостеприимства не позволил ему высказать то, что он думает.
Она поняла это только тогда, когда Томуца, все так же пристально глядя на нее, пробурчал нараспев:
— Ага-а-а?.. Про ячейку? Та-а-к… И это секрет?
— Нет! Не секрет, — быстро ответила Мариука, уязвленная подозрением Томуцы. — Пусть завтра утром Никулае придет в клуб.
Никулае исподтишка бросил удивленный взгляд на женщин, но, увидев, что отец стоит все так же хмуро и неподвижно, снова склонился над шкурой.
— А кто пойдет в лес за дровами?
— Завтра, кажется, воскресенье.
— Ну и что? По воскресеньям людям есть не нужно, что ли?
Ана перебила его, обратившись к Никулае:
— Если у тебя будет время, приходи.
Никулае и на это не ответил, но прервал работу и, красный до ушей, рассматривал свои руки.
— Если будет? Не будет у него времени. Чего ему там делать? Он не заведующий! Если б там было что посмотреть, пошел бы и он.
Мариука потеряла терпение. Она сделала Ане знак — пора, мол, уходить. Ана кивнула:
— Спокойной ночи. Мы пошли!
— Да куда вы торопитесь? — равнодушно спросила Лина. — Даже не посидели. Посидите, ведь не за сватами вам бежать.