— Ну, что ты скажешь, Мариука?
— Что уж говорить? Завтра посмотрим…
— Посмотрим, посмотрим… И завтра, и послезавтра… Я все думаю, — продолжала Ана, — зачем это нам понадобилось: ходят две дуры, собирают парней и девушек, встречают хмурые взгляды Томуцы, смеются, когда им совсем не до смеха, только потому, что смеется Пашка, радуются неведомо из-за чего только потому, что Яков Кукует самодовольно покашливает и говорит: «А мне нравится, что будет клуб, я тоже приду туда танцевать с моей женой и со всеми моими пятью дочерьми, хо-хо-хо, только было бы с кем им танцевать», и выслушивают грубости Сэлкудяну, который чуть было не выпроводил их из дома, потому что торопится к Истине на посиделки…
Ана встала и подошла к печке. Мамалыга закипела, от нее валил густой пар. Она вылила яйца в тарелку и начала взбивать их. По ее застывшему лицу легко было догадаться, что думает она вовсе не о мамалыге. Мариука хотела бы ободрить ее, но не нашлась, что сказать. Увидев, что Ана взяла горшок с мамалыгой и, чтобы не запачкать копотью пол, поставила его на заранее приготовленную доску, она бросилась ей помогать.
Пока женщины замешивали мамалыгу, они и словом не обмолвились. Ана закутала готовую мамалыгу в белое полотенце, сунула под подушку, чтобы она не остыла, и вернулась к столу. Еще некоторое время обе женщины молчали, собираясь с мыслями, потом, будто без всякой связи с тем, что говорилось раньше, Ана сказала со вздохом:
— Много еще несчастных людей…
Мариука насторожилась. О чем это она?
— Есть еще такие… — продолжала Ана монотонным тихим голосом, растягивая слова. — Не понимаю я их. Они как будто держатся за свою бедность.
Маленькое смуглое личико, то и дело меняющийся взгляд, который так и впивался в глаза Аны, локти, поставленные на стол, и подбородок, подпертый кулаками, — все это делало Мариуку похожей на девочку, слушающую сказку, которую она наизусть знает и все же слушает с самым напряженным вниманием.
— Вот в Кэрпинише… И там есть бедные люди, но, уж не знаю почему, ходят они чище, едят лучше, и в доме всего у них больше и во дворе, и умнее они… Теперь или весной там коллективное хозяйство организуют… Тогда еще лучше дело пойдет…
Наступило тяжкое молчание.
Потом заговорила Мариука:
— Ну, да… в Кэрпинише… там люди другие…
— Да… другие…
— У нас бедность, как бы тебе сказать, словно репьи на овцах. И сейчас ее много, а было еще больше. Такой бедности, что была по этим оврагам, не знаю, видывали ли где-нибудь еще на свете. Земля здесь тощая, да и та вся была Нэдлага. У нас, пока не было кооператива, никто и ботинок не обувал, сапоги только в доме у Крецу да у Нэдлага были. Из других сел люди носили в город то курицу, то яичко, то мерку фасоли, выручали за них копейку и мало-помалу одевались… А отсюда куда пойдешь? До шоссе далеко, до железной дороги далеко, до города далеко. Брецк в сорока километрах. У нас тяжелее, чем в других местах… Но никак не скажешь, что люди остались такими же, как десять лет назад. И мы стряхиваем с себя бедность, словно собака блох. Но все разом избавиться от нее не можем. Есть еще бедняки…
— А в Кэрпинише теперь решили совсем покончить с бедностью. Организуют коллективное хозяйство, — сказала Ана.
— И мы организуем.
— Ого, до тех пор много воды утечет…
— Ана, дорогая, так быстро ты испугалась?
— Не испугалась… Три часа я ломаю голову и не понимаю. Клуб… Люди темные и бедные. Чем им поможет клуб? Какая от него польза?
Мариука подскочила. Слова Аны задели ее за живое.
— Как какая польза? Хор, пьесы, танцы, библиотека… Проснутся люди…
— А от того, что проснутся, бедность исчезнет? — Ана смущенно рассмеялась. — Видишь, сами не знаем, что и как, а думаем их учить.
Мариука вспыхнула:
— Ана, что с тобой? Уж не на попятный ли ты?
— Нет. На попятный я не пойду, даже если меня ногами пинать будут. Но, я боюсь, одного клуба недостаточно. Здесь большее нужно.
— Ну ясно, но и клуб нужен.
— Конечно, нужен. И мы его наладим.
— Наладим, как не наладить! — Мариука затараторила быстро-быстро. — Вот посмотришь, будет у нас коллектив, вместо сарая на холме построим кирпичный под черепицей. Еще почище, чем в Брецке.
— И мощеную дорожку, и цветы, и фруктовый сад. И лавочки в тени поставим.
— Как хорошо-то будет!
Теперь они обе весело смеялись и шутили, воображая Пашка сидящим на такой скамейке, в широких портах и рубахе, перепоясанной ниже огромного живота. Так, смеющимися, и застал их Петря. Он вошел в дом, поздоровался и молча уселся на край постели, устремив на Ану тяжелый обеспокоенный взгляд.
Маленькая быстрая Мариука вскочила:
— Горюшко мое, сижу здесь, болтаю, а дома небось Ион меня ждет. Надо мне идти. А вы тут кушайте, делите поровну, не ссорьтесь. Спокойной ночи, добрых вам снов. Что приснится, держите покрепче, не выпускайте. Не надо, Ана, не провожай меня.
Она выбежала, словно взметнулся легкий ветерок. В комнате воцарилось молчание. Ужинали почти не разговаривая. Было уже поздно, приготовились ложиться спать. Петря подозрительно спросил:
— Где ты была вечером?
— Когда вечером?
— Когда я пришел с работы, тебя не было дома.
— Ходила с Мариукой собирать утемистов.
— А зачем их собирать?
— Для клуба нужно.
— Эх! Ты уж больше не думаешь, что у тебя есть муж, который с работы приходит голодным.
Больше они ничего не сказали. Но Ана с горечью подумала, что бывают иногда дни, в которых очень мало счастливых минут.
В то время как Ана и Мариука ходили звать утемистов на следующий день в клуб, у Истины Выша в комнате, выходившей окнами в сад, шли посиделки.
Это была просторная комната с земляным полом, с темными блестящими матицами. На одной из кроватей высилось до самого потолка двадцать подушек. Вязаная накидка была наброшена так, чтобы видны были уголки, расшитые узорами. Пряный запах базилика смешивался с запахом чистого белья, раскаленной печки и человеческого пота. Люди, собиравшиеся здесь, громко говорили все разом, будто в корчме, не беспокоясь, что могут помешать другим. Когда разговор затихал, было слышно усыпляющее жужжание веретен. Лампа светила тускло, оставляя в тени стены с развешанными по ним красиво раскрашенными тарелками и старыми фотографиями в темных рамках. На западной стене в венке из колосьев висела икона, — пречистая дева Мария держала в руке сердце и смотрела невинными и немного удивленными глазами на веселое сборище, оглушительно хохочущее после каждой побасенки или острого словца. Истина, соблазнительно покачивая крепкими бедрами и пышной грудью, на которой едва сходилась черная плисовая безрукавка, разносила горшочки с жареной кукурузой и угощала гостей, рассевшихся на стульях и чурбаках посреди комнаты, — стол вынесли, чтобы не мешал. Парни провожали ее откровенно жадными взглядами, а женщины посматривали с завистью, восхищаясь, с какой непринужденностью она двигалась, с каким достоинством несла свою гордую красоту. Истина знала все это, понимала и радовалась. Она развязала платок, чтобы видны были и белая шея, и ложбинка между грудей. Проходя по комнате, она искоса поглядывала на Константина Крецу. Но Крецу не замечал ее. Его зоркие ястребиные глаза не отрывались от Фируцы, миниатюрной, смуглой, хрупкой дочери Василикэ Сэлкудяну. Истина завязала платок потуже и на миг нахмурила соболиные брови, сросшиеся у переносицы.
Женщины пряли, мужчины и парии курили толстые цигарки, свернутые из газеты. Все слушали историю, которую рассказывал Ион, крестьянин лет сорока пяти. Рассказчик был страшно доволен вниманием и изо всех сил старался не показать этого. Речь шла о давнишнем происшествии, но при воспоминании о нем загорались его большие мрачные глаза и легкие морщины на щеках растягивались в безбрежную улыбку. Время от времени рассказчик умолкал, поглаживая усы и вытирая губы. Мало-помалу все другие разговоры смолкли. Слышался только рокот густого, чуть хрипловатого голоса.
— И говорит Кривой, — продолжал рассказчик. — Тогда он еще не был кривым. Глаз ему выколол Печя-решетник из Чилпиша лет девять назад на ярмарке в Брецке. Вот уж драка была, матушки мои! Нэдлаг крепкий, как кремень, а Печя юркий, словно ящерица. Столкнулись они, будто бараны, ни один не отступает. Вдруг Нэдлаг выхватывает ножик. Ну, конец. Я аж глаза зажмурил. И кто же взвыл? Печя извернулся под ним, ну ровно змея, рванул за руку, в которой был ножик, и как толкнет ножик-то сбоку прямо Нэдлагу в глаз. Ну уж и били потом Печю жандармы! Год ему дали.
— Из-за чего ж они подрались? — спросила перепуганная белобрысая девчонка.
— Это длинная история. Как раз ее и хотел я вам рассказать, да сбился малость в сторону. Печя этот был раскрасавец цыган. Высокий, стройный, словно ель. Глаза у него такие были, что как взглянет, сразу не по себе становится. Черные, точно деготь, бесстрашные. Раз-другой взглянет, вот и сглазил — и будет голова болеть, пока не придет старуха Сушоайя, мать Печи, и не снимет порчу. И черт ее знает, как она это делала. Печя хоть и цыган, а ходил чисто: рубаха, как молоко, белая, а на пальце золотое кольцо. В левом ухе носил маленькую сережку, говорил, что от проклятья и от ножа спасает.
— А теперь где этот Печя? — спросил Константин Крецу, слегка расчувствовавшись, представляя себе, как бы выглядел он сам с серьгой в левом ухе.
— Да нету его совсем, значит.
— Как? — спросило испуганно несколько голосов разом, будто открывалась перед ними полная ужасов тайна.
— Отправили, значит, его на фронт, а от пули серьга-то и не спасла.
Наступило молчание. Только веретена продолжали жужжать. Только нет-нет да и вырвется у кого-нибудь из груди тяжелый вздох или у какой-нибудь старушки, которой все давно надоело, затрещат вдруг от зевоты скулы.
Рассказчик откашлялся:
— И снова я начал бродить по разным местам… Случилось это так… Тогда еще жива была первая жена Нэдлага. Взял он ее из Чилпиша. Была она девушка бедная, не нравился он ей, не хотела она за него идти. Викторией ее звали, красивая она была. Уж такая красавица, как яблоневый цвет в апреле, так что боязно было притронуться к ней. А Кривой бил ее… Смертным боем бил ее Кривой. Печя и ее сглазил. Знали они друг друга еще с детства. Пришла Сушоайя и сняла порчу. Быстро у Виктории все прошло. Целыми днями пела. А голос у нее был — заслушаешься. Ночью вставала она от Нэдлага и шла в сад. Там возле стога сена и увидал я, как они любились с Печей.