Избранное — страница 3 из 55

© Издательство «Прогресс», 1980.

1

Лето стояло дождливое, и Онон вышел из берегов.

Но вот наконец настал день, когда небо начало проясняться, и тотчас послышались голоса птиц, застрекотали насекомые. Возле переправы у Красного луга безлюдно. Только под деревом в тени безмятежно спит перевозчик Джамц. Рот его приоткрылся, и виден влажный, прихваченный зубами язык. Он храпит. Испачканная рубашка из белой бязи задралась, обнажив большой, в синих прожилках, вздутый живот. Неподалеку привязана лодка-долбленка из могучей сосны. Обычно, когда дождь стихает, в Ононе еще день-два прибывает вода, и паром бездействует, стоит на приколе. Тогда у коренастого Джамца прибавляется хлопот — сколько раз приходится ему гонять туда-сюда лодку. Сейчас река еще только-только начинала входить в берега. Она неслась мощным потоком, вздымая на середине пенистые гребни. Порой в воде взметнется выхваченное из земли дерево, пролетят развеянные охапки смытого с берега сена. Птицы, молчавшие во время дождя, заливаются на разные голоса. Зеленые мухи облепили живот Джамца и спокойно сосут его кровь. У переправы на дорогу со следами от конских копыт, впечатанными в глину, как тавра, слетелось множество бабочек — они словно соскучились по земле, по цветам.

За несколько дождливых дней кусты, окаймляющие густыми зарослями оба берега, вдоволь напились, вымылись до глянца и теперь, истосковавшись по солнечному теплу и свету, поворачивают к небу свои листья, тянут к нему ветки. Высокий красный берег, прозванный Красным лугом, начинается сразу у переправы и изгибается как подкова, открываясь сразу во всей своей красоте. Тысячи лет воды Онона бьются о берег и мало-помалу вгрызаются, подтачивают его — теперь они настолько проникли вглубь, что почти касаются подножия горы, которая громоздится сразу за переправой. А гора с торчащими по гребню деревьями, с темными остроконечными уступами нависла над рекой. Грозное это зрелище, когда разбушевавшаяся в наводнение река бьется в глинистый берег, бурлит и пенится у самого подножия горы.

Около полудня на Красном лугу, у переправы, появился всадник на взмыленном, блестевшем от пота гнедом коне. Это был Сангарил. Истрепанный шелковый дэли распахнут на груди, под ним — белая чесучовая рубашка. За пояс на спине заткнута суконная накидка от дождя. Он без оружия — не то что ножа, даже кнута в руках у него не видно, и это выглядит странным. Подъехал к самому обрыву у переправы. Всадник был мертвецки пьян. Тоскливыми, потемневшими, еще более мутными, чем воды бушующего Онона, глазами уставился он на рвущийся из берегов стремительный поток. Совсем недавно в его сердце тоже кипело и переливалось через край половодье. Со времени свадьбы дочери Дунгара прошло три месяца, а Сангарил изменился так, будто прожил три неимоверно трудных года. А теперь, через несколько дней после встречи с Балджид, он метался по дорогам, кружа без всякой цели где-то в верховье Улдзы. Только здесь, на Красном лугу, он вдруг осознал, что очутился на переправе у Онона. Какая-то тайная сила привела его сюда. Значит, если суждено ему оборвать свою жизнь, то это должно случиться здесь, в этом месте, на Красном лугу. Куда исчезла его озлобленность, жажда мщения? Почему так спокойна кровь, всегда толкавшая его на борьбу своим кипением? Сангарил на мгновение отрезвел, узнав то самое место, где вся прожитая им жизнь превратилась в сон, мираж. Впереди не осталось ничего, будущее — одна бескрайняя пустота. Да и сейчас перед ним ничего нет, кроме ржавой, мутной воды Онона, ярко-зеленой рощи и синеющих вдали гор. Они словно обозначили границы безлюдья. Нигде никого, будто перевелся на свете род людской. Сангарил не заметил, что у самого берега на воде качается привязанная лодка; точно так же не обратил он внимания на спящего в тени дерева здоровяка Джамца. Все, что он знал с малых лет — любовь, страсть, алчность, убийства, — казалось, исчезло куда-то навсегда. Оставалось единственное: исчезнуть самому. Это был конец. Конец. Значит, не будет больше ни половодья, ни этой зеленой рощи. Ничего больше не будет. Мозг, одурманенный архи[44], не воспринимал птичий гомон, шум несущейся реки. В ушах громко звучали словно рвущиеся откуда-то из-под земли стенания Балджид. Безысходно печальный, жалобный голос девушки, которую терзал не человек — бешеный зверь. Память навязчиво возвращала ее лицо, каким оно было в последний миг, — с выражением непередаваемой скорби и ужаса. Тот вечер, все то, что случилось несколько дней назад, было последней страницей жизни, последним звеном в цепи земных страданий Сангарила.

В каком мирном расположении духа, с какими радостными надеждами ехал он на встречу с Балджид. Он был твердо уверен, что нет в мире ни единого человека, никого, кто видел, слышал, кто мог бы напомнить ему о совершенном преступлении, о всех его грехах. Он ехал к Балджид, и в нем росла убежденность, что, если не сегодня, не сейчас, пусть потом, она все равно будет с ним, она будет его. Только о такой судьбе он всю дорогу молил бурхана. Только этого ждал от жизни. В тот вечер было очень тихо, земля, наверное, затаила свое дыхание. Он возвращался с Улдзы, где поил коня, когда неожиданно столкнулся с Балджид. Она искупалась в реке, и ее мокрые волосы рассыпались по плечам. Ах, как она была прекрасна — верхом, с обнаженными ногами, вся словно налитая соком. В вечернем свете дивно блестели ее глаза. Видно, небо послало ему спасение от всех мук, от всего, в чем он запутался, очищение от всех грехов… Но с какой ненавистью встретила его Балджид! Ни на мгновение он не мог предположить такое. Едва узнав его, она вся задрожала, как слабая пичужка при виде ястреба, потом закричала прерывающимся голосом: «Какое же ты чудовище! Ты за что Очирбата, этого замечательного человека, за что ты его убил? Уж не волк ли ты, что не может насытиться кровью? Зачем, как ты посмел приехать?» Гнев вскипел в нем, разум его вмиг помутился. Он стащил Балджид с коня, разорвал на ней одежду… Это был конец жизни. С того вечера в ушах непрерывно звенел душераздирающий крик Балджид. Теперь, думал Сангарил, он должен сказать свое последнее слово земле, Онону, ясному синему небу — всему, что составляет эту непостижимую, беспредельную Вселенную, ее мир. Может быть, после того, как душа распростится с телом, произойдет ее очищение и миру останутся эти его последние слова. Говорят же, что остается дух человека… Разве это не его думы, не его желания? Лучше поведать их земле, нежели людям, Да и нет вокруг ни единого человека, кто мог бы выслушать его. Придя к такому решению, Сангарил стал думать, что же он скажет. Ничто не приходило на ум. До чего же он дожил: ни человеку, ни земле ему нечего, выходит, сказать! Ничего ему не остается, кроме смерти. Пусть говорят, что человек оставляет на этом свете свой дух, но зачем нужен дух такого человека, который низвергнулся в беспросветный мрак. Пролил человеческую кровь, слезы. Точно скотина, надругался над Балджид. Нет, не Сангарил, а какой-то зашевелившийся внутри мерзкий дьявол все это содеял. Что ж, он не человек и есть, он превратился в дьявола. И хватит об этом, теперь нужно думать о том, чтобы найти это свое последнее слово, положить конец страданиям. Заплакать, завопить бы напоследок. Но что из того, что он заплачет, закричит? Кого он разжалобит, в ком вызовет сочувствие? Кто услышит его вопль, кто увидит слезы?

Бросив Балджид в степи в кромешной тьме, он скакал куда глаза глядят, скакал неведомо куда, и теперь он, Сангарил, сам не знал, кто же он — человек или зверь. Так очутился он на обрывистом берегу перед красным от глины, бесновавшимся внизу Ононом. Паром стоял без движения. Да, собственно, дальше ему некуда и незачем было двигаться.

Какое-то время Сангарил смотрел на беснующуюся реку. Потом спешился. Разнуздал коня и напоил его. Зачерпнул рукой себе воды. Она неожиданно оказалась вкусной. Минуту-другую он шел по Красному лугу, ведя за собой коня. Потом остановился, отвязал от тороков сумку, вытащил две бутылки китайской водки. Перед тем как выпить, покропил привычным жестом сначала на четыре стороны света, потом еще раз, между ними. При этом он вовсе не думал ни об обычае, ни о том, что почитает таким образом мать-землю, ее духов. Все вокруг утратило для него смысл раз и навсегда. Он еще не решил, какой казни подвергнет себя за то, что унизил и бросил Балджид, но это было ему предначертано, предопределено. Как внезапный смерч, его собственная жизнь взвихрилась потоком грехопадений, отвратительных обстоятельств. Да, эту цепь нужно разорвать, нужно заставить себя принять последнюю «радость». И все-таки незаметно решение созрело: то ли он сам, то ли кто-то другой свершит эту казнь, но казнь должна свершиться. Все, что случилось, — было, и потому смерть тоже должна быть. Водки уже не оставалось. Рассудок все более терял способность колебаться, страшиться, цепляться за воспоминания прошлого. Осталось одно: заполнивший все вокруг плач, истошный вопль. Вот от чего поскорее нужно освободиться. Шатаясь, Сангарил подошел к краю Красного луга. Стремительные воды Онона, казалось, звали и манили его, обещая единственное спасение от обступившего мрака. Конь его фыркнул, и Сангарил понял это как просьбу: «Один не ходи». Словно все было продумано заранее: он расстегнул дэли, завязал своим поясом коню глаза. Потом закружил коня на месте, как это бывало, когда он трогался от коновязи в каком-нибудь айле, рванул с места, не своим голосом закричав «ха-ай», и во весь опор помчался по берегу.

2

Было начало лета 1929 года. Семейство почтенной Сэрэмджид расположилось на летнем стойбище у речки Нугастай. Дети ее за минувшие пять лет подросли, вытянулись, теперь они могли жить без чужой помощи. Старшему сыну Баатару исполнилось восемнадцать, он был хозяином в доме. Еще недавно Сэрэмджид не смела даже подумать, что придет такое время, когда ее осиротевший выводок, ее дети станут на ноги, выйдут в люди. Сколько тайком плакала она, когда в иной день, казалось, уже не было сил терпеть. Босая, голодная, закабаленная, сколько вынесла она ради того, чтобы дети стали людьми. Позже она никак не могла поверить, что безвозвратно ушли времена, при которых бедняк остается бедняком до конца своих дней.

Баатар оборудовал летнее стойбище у Нугастая вместе с младшими братьями и сестрами. Это было его первое настоящее дело, в котором он проявил мужской ум и смекалку. Старый и новый дом, оказавшись рядом, стояли как немые свидетели того, что немало лет прошло в жизни их хозяев и что дела в этом айле пошли на поправку. Может быть, Баатар намеренно поставил новый дом рядом со старым, чтоб заметней было. Старый — приземистый и продуваемый всеми ветрами, он покосился набок, дверь в нем такая низкая, что непонятно, как человек мог входить в нее. Но и старому дому нашли применение: крышу покрыли лиственничной корой и сделали в нем помещение для дойки. Новый сложили из янтарных, свежеоструганных ровненьких бревен. На крыше сосновая дранка, а к нарядной, аккуратной двери ведет настоящее крыльцо. Оба дома обнесены добротной оградой. Столбы прочные, хорошо скрепленные между собой, каждый четвертый оплетен красным свежим ивняком — на ветках еще кое-где зеленеют листочки. За домами соорудили навес для коров, а для телят — маленький сарайчик. Имущества у них было мало. Рядом с сарайчиком стояла кожемялка да единственный деревянный возок. Во дворе проложены две дорожки. Навоз собран в кучу. По всему видно, что дети у Сэрэмджид старательные. Под крышей нового дома ласточки уже успели свить себе гнезда. Баатар гордился, что их летнее стойбище он оборудовал здесь, на широкой, солнечной террасе, несколько удаленной от остальных стойбищ. Выросший в бедности, сиротой, этот горячий юноша стремился изо всех сил воспитывать в себе мужское достоинство, ни в коем случае не попадать к кому-либо в зависимость. Как бы ни было трудно, он всегда держался стойко. В нем, в его сердце жило чувство гордости, его укрепляло сознание, что он полноправный гражданин революционного государства, и он знал, что в будущем ему откроется еще более счастливая и удивительная жизнь. Так будет, будет непременно, верил он. Порукой тому, самым бесспорным доказательством служила судьба его старшей сестры Сэмджид, ее путь к знаниям, к культуре.

Когда в начале лета в хангае[45] ласточки вьют гнезда, одно блаженство ходить босиком по молоденькой траве, по земле, уже хорошо прогретой солнцем. Дети, только что приехавшие на летнее стойбище, были просто счастливы. Вчетвером они играли на берегу Нугастая, когда увидели спускавшегося по склону горы всадника. Они узнали старшего брата и наперегонки бросились к дому. Брат ездил в сомонный[46] центр и обязательно должен привезти гостинцы. Взрослые рассказывают о сомонном центре всякие диковинные вещи. Там показывают «движущиеся тени»[47]. Еще там видели необыкновенную вещь — велосипед: у него два колеса, а человек садится и едет. Что-то еще новенького они услышат от брата? Может быть, он что-нибудь узнал про их Сэмджуудэй? О старшей сестре тоже рассказывают удивительные вещи. Там, в далеком городе, где она живет, она стала очень образованной. Даже не верится, что это говорят про их Сэмджуудэй. Вроде совсем недавно она сама старательно чинила свои прохудившиеся бойтоки, доила коров у Чултэма-бэйсе, а зимой грела им, малышам, творог и конину.

— Баатар приехал! Старший брат приехал! — без умолку кричали дети. Сэрэмджид вышла на их голоса из нового дома. На ней был далембовый[48], без единой заплатки дэли, кожаные гутулы на толстой наборной подошве. Раньше она так не одевалась. Лицо ее, которое тяжкие годы испещрили морщинами, озарял спокойный свет добрых умных глаз, широко открытых миру. Как много говорят материнскому взору самые, казалось бы, неприметные вещи. По тому, как сидел в седле ее старший сын, она поникла, что этот горделивый всадник едет с добрыми вестями. Иначе зачем было коня пускать рысью?

Баатар спешился у коновязи. Одного за другим поднял и расцеловал подбежавших малышей. Отвязал от тороков переметную сумку. Сэрэмджид наблюдала за сыном, и он виделся ей посланцем одного из пяти главных бурханов. Когда он успел вырасти, ее мальчик, когда успел превратиться в такого ладного, стройного юношу? — задумалась Сэрэмджид. Она отметила про себя его прямой нос, живые, со смешинкой глаза. Она знала, как он вспыльчив, но теперь он научился сдерживать себя. Невольные слезы набежали на глаза. Сэрэмджид отерла их рукой.

— Хорошо ли доехал, сын мой? Какие новости привез? — Малыши теребили старшего брата спереди, забегали сзади, и мать прикрикнула на них: — Будет тормошить его! Устал, поди, ваш брат с дороги.

Обосновавшиеся на новом стойбище ласточки, словно обрадовавшись, летят и летят стайками во двор. Баатар степенно вошел в дом, еще пахнущий смолой, расстегнул дэли и на правах хозяина свободно уселся на деревянной кровати в хойморе. Только теперь он заговорил.

— В сомоне слыхал, не сегодня-завтра приедет Сэмджуудэй.

При этой вести Сэрэмджид, не отдавая себе отчета, быстро забормотала молитву. Дети же как шальные запрыгали, закувыркались так, что весь дом задрожал. С портрета, висевшего на западной стене, на обрадованную мать и на ликующих братьев, казалось, смотрела сама Сэмджуудэй. Красивая девушка — пряди стриженых волос полукругом зачесаны к скулам, белый пушистый берет сдвинут набок — устремила на них пристальный взгляд задумчивых узких глаз. Новость о скором приезде Сэмджуудэй предвещала огромную радость, нет, настоящее счастье. Сколько раз Баатар мечтал хотя бы во сне увидеть любимую старшую сестру! Ощущение близкого счастья, захлестнувшее его при одном только известии о ее приезде, не шло ни в какое сравнение с тем подъемом, который он испытывал, когда устраивал новое летнее стойбище.

Дети, получив причитавшиеся им гостинцы, выбежали из дома. Сэрэмджид занялась приготовлением чая для старшего сына.

— Сэмджуудэй приедет погостить или по делам службы? Что говорят?

— Будто бы отбирать имущество у богачей, у нойонов!

— А почтенный Дунгар входит в число тех богачей?

— Говорят, имущество будут отбирать у наследных халхаских тайджей-крепостников, у нойонов.

— А Чултэм-бэйсе — тайджи?

— Да.

— Вот как обернулось… Наша Сэмджуудэй у них дояркой была. Трудно ей теперь придется.

— Сэмджуудэй сейчас — чрезвычайный уполномоченный правительства. Она и расскажет сомонному начальству, что и как делать. Говорят еще, что она на машине едет.

— Бурхан милостивый, спаси мою дочь, — взмолилась Сэрэмджид.

Через два дня Сэмджуудэй приехала. Приехала и в самом деле на автомобиле, и тотчас все пришло в движение. Все бросились ее встречать. Выразишь ли словами, что значил этот приезд, да еще на такой нарядной машине: колеса рифленые, верх брезентовый, сигнал — что звук серебряной трубы, а светит — как глаза горят. Казалось невероятным, чтобы дочка Сэрэмджид, получавшая от всех тычки девчонка, стала такой важной. Прослышав, что Сэмджид прибыла в сомонный центр, Баатар поехал встретить ее.

К Сэрэмджид набилось множество земляков — старики, дети. Разве мог кто-нибудь подумать, провожая Сэмджид в Улан-Батор, в партийную, как называли тогда, школу, что она так быстро продвинется, станет государственным человеком. А теперь люди собственными глазами увидели, как эта самая революция с легкостью и решительностью, которую и вообразить невозможно, вводит свои преобразования. Да, такое настало время: и худонские девушки становятся ревсомолками[49], повязывают обрезанные волосы красными косынками, поют зажигательные революционные песий. Многие с энтузиазмом участвуют в конфискации имущества богачей, в организации коммун и артелей, в походе за ликвидацию неграмотности. Так вот и жизнь Сэмджид неузнаваемо изменилась.

Над долиной Нугастая впервые от сотворения мира колеса легкового автомобиля подняли облака пыли. Стоявшие около дома Сэрэмджид лошади шарахнулись в разные стороны, заметались и сорвались с привязи. За оградой толпились любопытные. Они наблюдали, как из автомобиля вышли Сэмджид, Баатар, молодой командир с нашивками войск внутренней безопасности, сомонное начальство. Завидев дочь, Сэрэмджид беззвучно заплакала. Люди вокруг от изумления щелкали языками, не могли удержаться от громких возгласов. Преображение Сэмджид на самом деле было удивительным. Каких-нибудь три года назад она была обыкновенной здоровой светлолицей девушкой. Теперь куда девалась ее пышность — она похудела и выглядела высокой и стройной, в этой юбке и кофте из зеленой ревсомольской материи, в хромовых сапогах на каблуках. На груди приколот значок КИМ[50]. Сэмджид была необыкновенно хороша в этой форме, со стрижеными волосами, в сдвинутой набок кепке с большим козырьком, с кожаной портупеей. Может быть, от пудры ее лицо казалось каким-то неестественно белым, будто прозрачным. А вот глаза, ясные мягкие глаза Сэмджуудэй, выдающие душевное волнение, остались, несомненно, прежними. Походка у нее стала легкой, в каждом движении проглядывала гибкость — она плавно поворачивалась, наклонялась, и одежда была под стать ее движениям. Само собой всплывает в памяти речение: тело — дьявол, одежда — бурхан. Сэрэмджид встретила дочь, поднеся ей пиалу с молоком; в глазах ее блестели слезы. Сэмджид пригубила молоко, передала пиалу Баатару, а сама, тоже в слезах, прижалась к матери. Мать и дочь на какое-то время застыли в объятиях. Подождав, пока улеглось первое волнение, люди зашумели и стали здороваться с гостьей. А малыши застеснялись перед старшей сестрой, спрятались за спины взрослых и издалека смотрели на нее, раздуваясь от гордости. Сэмджид сама позвала их, приласкала, перецеловала одного за другим. Все вместе они вошли в новехонький дом.

Вот так в летний, теплый день собрались все дети Сэрэмджид, кровинушки ее.

3

В один из благодатных дней первого летнего месяца освящали монастырь Бумбатын, возведенный на новых землях, куда перекочевал Дунгар-гулба со своим семейством, с соседями да еще с присоединившимися к ним из разных мест бурятами. Этот храм соорудили на пожертвования, собранные с народа, на вклад из джасы[51] Бэрээвэн-номун-хана, а также на подношения, сделанные Чултэмом-бэйсе и другими. Со всей округи собрались бурятские мастера, и в течение двух лет шла работа: верующие общими усилиями заготовляли лес, давали для его перевозки телеги, лошадей — возводили священные стены. Строительство это почиталось за добродетель, которая зачтется в следующем, после смерти, перерождении, в определении будущей судьбы. Умельцы показали, на что способны их руки. У слияния главных дорог в просторной долине, укрытой с юга и с севера горами, возвели они небольшой, но искусно сработанный, нарядный храм с красиво изогнутой шатровой крышей — до блеска выструганные, подогнанные друг к другу березовые доски скреплялись вставками из тонкой серебряной решетки, — с позолоченными, горящими на солнце навершиями, с многоступенчатым высоким крыльцом, с вратами из кедрового дерева, на которых резчики изобразили картины всерадостного рая Будды Амитава.

В тот день собралось много верующих из ближних и дальних окрестностей. Располагались вокруг храма кто как мог. Одни разбивали майханы[52], палатки, другие оставались в легких возках, кто-то довольствовался укрытием в тени. Кое-где уже разводят огонь, готовят чай, варят еду. Поодаль от храма на берегу маленькой речушки несколько мужчин, подоткнув полы дэли, засучив рукава, свежуют бычью тушу. Над ними, лишь только они приступили к разделке, закружила стая черных воронов. Из города приехали китайские торговцы. Они быстро соорудили прилавки и развернули торговлю едой. Люд толпился около них: покупают водку, табак, что-то еще, тут же едят, пьют. Нарядны и внушительны украшения, приготовленные по случаю освящения храма. С четырех концов изогнутой крыши свисают желтые, белые, голубые — пяти цветов — длинные шелковые хадаки, над входом с двух сторон опущен полог, шитый шелком, украшенный аппликацией с изображением докшитов — хранителей веры, раскачиваются яркие многоцветные джанцаны[53], на крыльце уже дымится благовониями огромная каменная курильница. Вокруг храма поставлены молитвенные барабаны, шесты, на которых тоже развеваются хадаки и многоцветные ритуальные флажки. На запад от храма желтеют три нарядных павильона, сооруженных для лам и знатных мирян. В среднем уже расположились цордж из монастыря Ламын, Дунгар и Чултэм-бэйсе со своими близкими. Дунгар, с тех пор как отказался от своего титула «гулба», начал сдавать: веки стали дряблыми, уголки рта обвисли, в нем появилось что-то болезненное. Худой, темнолицый цордж из монастыря, наоборот, выглядел моложаво. Он протянул руку к мясу, лежавшему на большом металлическом блюде, взял жирное ребро — сало потекло между пальцами, — отрезал от него кусок и, почти не разжевывая, проглотил.

— Говорят, ваши буряты похитили изваяние бурхана Дзандандзуу. Это правда?

Дунгар приподнял веки, поморгал и, улыбаясь только глазами, ответил:

— Майдари из их монастыря в восемьдесят локтей высотой. Если не он, то разве что Агваан-хамба в рукав положит.

— Ваш Агваан-хамба обещал устроить встречу богдо с далай-ламой, да, говорят, не сумел, — вступил в беседу Чултэм-бэйсе.

Цордж понял, что пора поддержать бурят. Благодушно прикрывая глаза, он заговорил:

— Бэйсе, смотрите, вы еще не поднесли бурхану девять белых лошадей, а бурятские братья готовят девять белых быков.

Дунгар, сидя на своем месте, выпрямился, как бы выражая неудовольствие, достал из-за пазухи золотой портсигар с сигаретами и закурил.

— Я отсоветовал — соседа Чултэма коснется конфискация имущества. Ничего не поделаешь, законы революции строгие. Подаришь бурхану девять белых лошадей, а это — государственное имущество… Наших же девять быков кто там считать будет.

Так беседовали они, угождая друг другу. Неожиданно послышался звук мотора, и люди разом загалдели. Дунгар встал, поправил пояс, надел шапку.

— Похоже, машина с чрезвычайным представителем правительства на подходе. Нельзя не встретить. А вы, бэйсе, что же? — не без укора спросил он и вышел из павильона. Чултэм-бэйсе недобро посмотрел ему вслед.

— Бессовестные люди эти буряты. Взять хотя бы Дунгара. Как ползал передо мной на коленях, когда прикочевали сюда, как сгибался вперегиб, ни на шаг не отходил. А теперь, ишь, выпрямился, большой революционер. Как изощряется — авторитет себе завоевывает. Другом после смерти будешь! — Чултэм-бэйсе демонстративно — мол, не касается меня представитель правительства — потянул рукав и высвободил руку из дэли, спустив его с одного плеча.

Машина подъехала к большому нарядному шатру, поставленному для сомонного начальства. Еще не успела затормозить, как люди окружили ее. Дунгар с трудом прокладывал себе дорогу в толпе. Выйдя вперед, он вытащил из-за пазухи красного цвета тонкий шелковый хадак и протянул его Сэмджид.

— Прими хадак цвета красного знамени, землячка наша, в честь величия революционного строя.

Сэмджид почтительно, двумя руками, приняла хадак и бережно убрала его в карман рубашки.

— Уважаемый дядюшка Дунгар, как здоровье ваше? Подружка моя, Балджид, у свекрови?

Дунгар, присматриваясь к Сэмджид, задержал на ней свой взгляд, потом со вздохом ответил:

— Я что ж, увядаю потихоньку, как это и заведено в жизни. А за Балджид мать уже поехала. Тоскует подружка твоя, не может жить вдали от родителей, — вырвалось у него откровенное признание, и тут же, непонятно почему, лицо его помрачнело. — Живем хорошо. И здоровье хорошее, — торопливо закончил Дунгар и отступил.

Сомонный дарга поднялся на подножку автомобиля и, размахивая шапкой, объявил:

— Араты! Сейчас чрезвычайный представитель правительства заведет для вас патефон — музыкальный ящик. Вы увидите и услышите, что это такое. А вы, красавицы, научитесь петь новые, революционные песни.

Людей притягивали все неожиданно появившиеся диковинные вещи. Сверкающая легковая машина. Ревсомольская одежда их же землячки Сэмджид. Командир в красивой форме с ярким значком. Сбежались все, даже те мужчины с реки, которые свежевали тушу быка. Сэмджид достала патефон и поставила пластинку с песней. Высокий чистый девичий голос зазвенел в тишине. Он звал молодых женщин, самых угнетенных на земле людей, вставать на новый путь. Все вокруг слушали с разинутыми от изумления ртами. Маленький ящик и вращающийся на нем черный диск, неожиданные звуки песни, живой голос невидимого человека — все казалось волшебством. Сэмджид меняла пластинки. Она обещала научить всех членов ревсомола и остальную молодежь, девушек, замужних женщин новым песням. Парням и девушкам давно уже наскучили частушки, которые они складывали друг о друге, а то, что предлагала петь Сэмджид, было интересно. Сэмджид усадила всех желающих в кружок перед входом в шатер.

— Сначала, — сказала она, — я вас научу петь «Монгольский Интернационал»[54].

Сэмджид запела, и ее звучный низкий голос привлек слушателей из соседних шатров. Неожиданно с высокого крыльца раздались громкие звуки бурээ, бишгура, глухие удары в барабан, звон тарелок. Прибывшие на освящение храма ламы и послушники из монастыря Ламын старались изо всех сил. Так повелел цордж. Он не сказал прямо, что религиозное пение должно заглушить революционные песни, но барабан, тарелки настойчиво созывали верующих к храму. Бурээ и бишгур славили новый храм, провозглашали его незыблемость и крепость в служении Цзонхаве[55], благо, исходящее от него для всего сущего, напоминали о долге усердного распространения святой буддийской религии. Люди один за другим уходили на эти звуки от шатра сомонного начальства. Сэмджид не очень огорчалась. На крыльце храма уже стоял цордж и кропил верующих святой водой, окуная павлинье перо в серебряный сосуд. В правой руке он держал очир[56] и, манипулируя им, посылал свое благословение толпе. Цордж, напрягая веки, чтобы они не смыкались, старался придать своим глазам умное выражение. Тем временем со стороны монастыря Ламын приближался возок, запряженный девятью белыми лошадьми. Люди зашумели: «Цзонхава-бурхан пожаловал». Девять белых лошадей с расшитыми шелком красными и желтыми шлеями и нагрудниками привезли возок со священными книгами. Сам возок тоже был украшен расшитыми шелковыми подвесками, яркой тесьмой, на нем были начертаны знаки молитвенных формул. Двери храма распахнулись настежь. Ламы стояли в два ряда. По образованному ими живому коридору хувраки[57] внесли отлитого из желтой меди Цзонхаву. Скульптура была изваяна в полный человеческий рост. Перед ней на дароносном столе зажгли яркие лампады, курительные свечи, водрузили мандал[58]. Дунгар и Чултэм, опередив остальных, молитвенно коснулись лбами Цзонхавы, чтобы им передалось его благословение. В подношение храму Дунгар вытащил из кошелька и положил двадцатипятитугриковую засаленную ассигнацию. Он покосился в сторону Чултэма-бэйсе и заметил ему:

— Ради доставленного на ваших белых лошадях Цзонхавы опустошил собственный кошелек.

Чултэм уже было собрался сунуть руку себе в карман, но передумал.

— Дунгар, ты бы эти деньги не бурхану отдал, а хомуни, так, что ли, называется новая артель, которую, говорят, собираются устраивать. Было бы лучше.

В храме Бумбатын началось первое богослужение. Верующие расположились большим кругом.

Это было время, когда казалось, что, несмотря на всю свою силу, революция не одолеет буддийскую религию.

4

Сэмджид без конца ворочается на деревянной кровати в юрте заезжего двора уртонной службы. От множества дум сон не идет. Ранним утром надо созвать на собрание всех жителей сомона. Вопросы предстоит обсудить сложные: конфискация имущества феодалов, создание коллективного хозяйства из семей бедняков, вторая чистка партии… Кровать слева занимает Аюур, представитель управления внутренней безопасности. Ему тоже не спится. Там попыхивает папироса, видно, как поднимаются красные клубы дыма. Сэмджид познакомилась с ним в 1924 году, когда он приезжал расследовать убийство Очирбата. Аюур встречался тогда с Сэмджид, чтобы расспросить, как и в какое время уехал Очирбат со свадьбы дочери Дунгара. Потерявшая любимого человека, убитая горем Сэмджид рассказала все, что могла. Но то ли следователь был слишком молод, то ли оттого, что не было никаких улик, он не сумел обнаружить следов преступника. Приехав в аймачный центр два месяца тому назад и увидевшись с Аюуром, она узнала, что дело об убийстве Очирбата так и не было раскрыто и потому прекращено еще в 1924 году. Очирбат! Он и сейчас жив в ее сердце. Милый, дорогой человек, она помнит его всегда, каждую минуту. В 1926 году, когда после окончания местной школы ехала она учиться в Улан-Батор в партийную школу, поднялась на перевал Ханхар и никак потом не могла оттуда уйти. Упала на землю, где убили Очирбата, и заплакала. То, что у нее теперь такая работа, — заслуга Очирбата. Если бы он, родной человек, был жив, работали бы сейчас рядом, выполняли бы свой долг и жили бы вместе, в любви. Чем больше думала Сэмджид об этом, тем глубже становилась ее печаль. Она всегда была очень старательна в учебе, работе, помня его заботу, желая хранить память о нем. Если в самом деле остается после смерти человека его дух, то дух Очирбата был ей опорой и помощью. В прошлом году на VII съезде партии Чойбалсан разговаривал с ней. Узнав, откуда она родом, вспомнил Очирбата.

Сэмджид не осознавала того, что нашла дорогу новой жизни по велению времени, не думала, что такая ей была уготована судьба. Она просто радовалась, что ей открылся этот новый путь, что она шагает по нему. Но она не могла целиком постичь всех свершившихся на глазах перемен, разобраться во всех тонкостях и хитросплетениях возникающих вопросов, точно так же как не могла не испытывать волнений неопытного человека.

В сомонном центре изредка лают собаки. По соседству, в глинистой заводи сонно квакают лягушки. В тоно видно, как перемигиваются звезды. Аюур продолжает курить, ему все не спится. Шофер и собака скребутся во сне — блохи кусают.

…А наши на ноги становятся. Бедная мамочка, сколько пришлось ей гнуть спину, заботиться и тревожиться о нас. Теперь и к ней приходит радость. Младшие подрастают. Когда я уезжала, кто мог подумать, что через три года Баатар станет настоящим мужчиной. Да его просто не узнать. Помню, Очирбат, уговаривая меня ехать учиться, сказал: «Брат твой скоро станет взрослым — позаботится о доме, о достатке». Тогда мне думалось, он этими словами хотел меня успокоить. Наверное, Очирбат обладал даром провидения — какой человек кем может стать. Баатар в самом деле совсем уже взрослый мужчина. Надо ведь, летнее стойбище сменил, новый дом оборудует. Его бы тоже в ученье определить. А кому тогда быть при маме? Младших непременно в школу отдам. Баатар прирос к нашим краям. Глядишь, женится, своим домом заживет и маму к себе возьмет, пожалуй. Беднякам надо в коллективное хозяйство. Ничего, что пока нет скота, имущества. Со временем все добудут. Дядюшка Дунгар постарел. А как быть, если вдруг кто-нибудь предложит конфисковать его имущество? По-прежнему ли люди с благодарностью относятся к нему за то, что уговорил их перекочевать в Халху? Он старик умный, предусмотрительный, умеет приспособиться к обстановке. А почему Балджид позвала мать к себе? Милая моя подружка, все ли хорошо у тебя? Хандуумай-гуай, конечно же, за свою дочь бросится в огонь и в воду. Если там что-нибудь не ладится, она разведет их и привезет дочь домой. Это уж точно. Не посмотрит на богачей с Улдзы…

Чултэм-бэйсе в мою сторону недобро поглядывает. Наверняка знает, что его имущество будут конфисковать, и успел кое-что припрятать. И немало. Как здесь быть? Не пришлось повидаться в аймаке с Чойнхором, от этого многое идет не так. Его мать сейчас между жизнью и смертью. Если бы свиделись, можно было помочь, в Улан-Батор отправить… А как Чойнхор добивался Балджид тогда, во время нашей перекочевки. И как я втайне завидовала ей. Шесть лет пролетело… Все стало иным! Был бы Чойнхор, его бы выбрали в председатели артели. Кого же теперь найти на это место? Будем решать большинством голосов. Вот было бы здорово, если бы Балджид приехала, пока я здесь. Вспомнили бы нашу дорогу на новое кочевье, как обосновывались здесь на первых порах.

Разве можно заранее предсказать, как у человека сложится жизнь? Вот Очирбат, как он далеко заглядывал в своих мечтах! Он и меня заставлял верить: все, чего сильно желаешь, сбывается. Бедный, прекрасный мои человек! Если б я тогда умела рассуждать так, как сейчас, может, сумела бы уговорить его не ездить… Кто мог подумать, что все так случится… Кто мог подумать! Я несчастливая. Кто знает, может, и не буду всю жизнь одна, но такого человека, как Очирбат, снова уже не встречу…

Много дум передумала Сэмджид, пока заснула. Вскоре приснился ей сон. Поднимается она на перевал Ханхар. Дорога вроде знакомая. Но впереди откуда-то взялся высокий красный утес, через него перебраться нужно. За ним — Онон или другая река, только широкая. Если эти преграды преодолеть, то можно с Очирбатом встретиться. Как будто кто-то так и говорит: «Еще раз — последний раз в жизни — дадим тебе его увидеть». И Сэмджид карабкается на красный утес. Она уже выбивается из сил. И все-таки оказывается на вершине. Но что это? Спуска отсюда нет. Там, внизу, сверкая на солнце, течет большая река. Прыгнуть с утеса? Даже если разобьюсь, все равно меня ждет встреча с Очирбатом. Значит, лечу! В это время кто-то обхватывает ее и крепко прижимает к груди… Сэмджид вздрогнула и со стоном пробудилась. Чья-то рука действительно лежала у нее на груди. Рядом слышалось прерывистое дыхание.

— Не бойся, это я, Аюур.

Сэмджид, отбросив его руку, хотела подняться, но он сильно прижал ее к себе.

— Сэмджид, милая Сэмджид, у меня нет больше сил быть просто рядом с тобой. Не думай, что я только ищу, с кем бы поразвлечься. Знала бы ты, как ты желанна, как хороша. Помоги мне, пойми меня, — шептал Аюур, не в силах справиться с охватившей его страстью. Он весь дрожал. — Всю жизнь буду тебя помнить!

Сэмджид ни во сне, ни наяву не могла предположить такого, она была ошеломлена и напугана. Аюур не отступал.

— Сэмджид, дорогая, сколько дней я держал себя в руках. Я жил стиснув зубы. Но больше нет моих сил терпеть… А я ведь, если надо, все могу выдержать. Я еще ни разу не терял над собой контроль. Ты, ты всегда так хороша… — Аюур искал ее губы, пытаясь поцеловать. Сэмджид резко отвернулась. Она сознавала, что за этим последует.

— Оставьте меня! Да что же это такое?! Оставьте меня наконец!

Аюур еще сильнее прижал к себе Сэмджид.

— Я не могу забыть тебя с тех пор, как впервые увидел в двадцать четвертом. Помню, как не поверил своим глазам, когда ты приехала в аймак два месяца тому назад. Я искал возможность быть с тобой рядом, поехать с тобой вместе. Пусть люди думают, что хотят. Сэмджид, дорогая, пожалей, полюби меня. Я ведь человек, как все. Я мужчина.

Сэмджид впервые в жизни видела, чтобы мужчина так униженно просил. Сказать что-нибудь резкое не хватает решимости. Даже если твердо знать, что все его слова — вранье и обман, все равно она едва ли отважится плюнуть в него, оттолкнуть.

— Вы успокойтесь, — постаралась уговорить его Сэмджид. — Подумайте сами — мы выполняем важное государственное поручение. Что люди скажут, если узнают? Не сегодня-завтра мы расстанемся, разъедемся в разные стороны. И не нужно меня обманывать сладкими речами. Я давно уже не прежняя Сэмджид.

— Мне-то как быть? — запричитал, всхлипывая, Аюур. Сэмджид почувствовала на щеке холодные слезы. Словно ее вдруг полоснуло чем-то, она громко позвала шофера:

— Балдан-гуай! Зажгите свет!

Аюур стиснул ее так, что кости захрустели, стремительно поцеловал и отскочил к своей постели.

Снова уснуть Сэмджид не смогла. Лишь забрезжил рассвет, она оделась и вышла из юрты. На северной окраине сомонного центра высилась сопка. Там, на вершине, Сэмджид дождалась восхода солнца. В юрту направилась лишь тогда, когда увидела, что из трубы заклубился дым. Возвращаясь, она заметила, как у коновязи спешился какой-то всадник. Кто-то знакомый как будто. Сэмджид хотела было уже войти в юрту, но задержалась на мгновение и тут узнала приехавшего — это был Чултэм-бэйсе. Неторопливо, как бы в раздумье, привязывал он своего коня. Снял шапку, пригладил косу, застегнул воротник у дэли и подошел к девушке. Осанка, повадки — все прежнее, одежда же — плохонькая, старую-престарую надел. Несколько раз почтительно поклонился Сэмджид. На лице — маска полного спокойствия.

— Хорошо ли доехала, доченька? С тех пор как халха и буряты поселились рядом, всякий раз радуешься, как за своего ближнего, когда видишь, что кто-то идет в гору, преуспевает. Я специально приехал с тобой повстречаться, переговорить кое о чем, слово твое услышать.

Странное дело, Сэмджид, служившая когда-то у него в батрачках, не чувствовала в себе ни обиды, ни ненависти. Сейчас никто ни перед кем не был в долгу.

— Чултэм-гуай, вы, как всегда, бодры. Как чувствует себя супруга? Хорошо, надеюсь?

Чултэм улыбнулся, сузив и без того узкие глаза.

— В добрые времена и сердце ширится, не так ли? У нас все живы-здоровы. — Здесь он умолк (зачем распространяться о себе), а потом с показным простодушием спросил: — Доченька, вот бы мне в твоей машине посидеть, это можно? Пока она стоит, попробовать хоть бы раз, как в ней сидят.

Изумленная этими речами Сэмджид открыла дверцу, усадила гостя на переднее сиденье и сама села на место шофера. Бэйсе, покачивая головой, приговаривал:

— Ай, хорошо. Счастливица ты, Сэмджид, в таком автомобиле ездишь. Это хорошо, что ты облечена властью исполнять важное государственное поручение. Для нас, стариков, ты, подобно скале, служишь крепкой опорой. Только я своей стариковской головой никак в толк не возьму: как без ошибки выполнить, что положено по революционному закону? Ты уж растолкуй, объясни мне, будь добра. Говорили, будут забирать имущество фядалов. Фядалами этими, сказывали, называют ханов, нойонов, которые народ эксплуатировали. Конечно, такие, как Джонон-ван или Бэрээвэн-номун-хан, должны, непременно должны вернуть все, чем поживились за счет народа. А как быть таким, как мы? Звания-то у нас захудалые — мы всего-навсего тайджи, а жили сами по себе. Так ведь? — осторожно уточнил бэйсе.

— Как вы жили, какой дорогой шли, скажут араты. Если в доброе время вы живете со спокойным сердцем, нечего суетиться, беспокоиться, — резко ответила Сэмджид. Она вышла из машины и вернулась в юрту. Аюур спал богатырским сном. Сэмджид услыхала, как быстро помчался прочь на своем коне Чултэм-бэйсе.

5

В один из дней после тихого летнего дождя к стойбищу Дунгара потянулась вереница людей, ехавших верхом на лошадях, в телегах. Когда возник вопрос, где проводить собрание аратов, сомонный дарга решил, что самым подходящим местом будет жилье семейства Дунгара. Но Дунгар жил сейчас один, без хозяйки, и, чтобы потом не было упреков, в ответ на запрос из сомона послал нарочного с запиской, старательно написанной кистью на линованной бумаге:

«Я, Дунгар, почту за честь принять собрание у себя в доме. Поскольку в своем неприбранном жилище я сейчас один, то прошу прислать несколько помощниц, пусть позаботятся о чае, угощении и прочем».

Сомонная молодежная ячейка выделила нескольких девушек Дунгару в помощь, и они занялись устройством очага под большим навесом, где обычно доили коров. Заново поставили печь, обмазали ее глиной и водрузили котел с семью клеймами. В котле булькала ароматная жирная баранина. Народу в доме все прибывало. Пожилые, войдя, кланялись в сторону изваяния бурхана, подходили к дароносному столу, на котором блестела начищенная до блеска ритуальная утварь — тонкое серебряное жертвенное блюдо, сосуд со святой водой. Они молитвенно прикладывались к святым вещам лбами, вращали молитвенный барабанчик. На тумбе, поставленной рядом с божницей, лежали стопкой — одна на другой — несколько толстых сутр[59] в шелковых обертках. И будто для того, чтобы доказать, какой он, Дунгар, начитанный человек, на книжной полке, приделанной к стене, выставлены несколько томов сочинений Льва Толстого в переплете с золотым тиснением. Он вообще был человеком дальновидным. Недаром же «сам лишил себя титула гулбы, принял порядки и идеи революции» — это его собственные слова — и сумел обзавестись множеством новых знакомых в ближней и дальней округе, снискать себе славу уважаемого дядюшки. За несколько минувших лет Дунгар мог бы разжиться многочисленными табунами, отарами отборного скота, но он этого не сделал. Сообразил, что со временем рука революции дотянется до имущества нойонов и феодалов. Поэтому скота у него было немного, но, ограничив его поголовье, он позаботился о том, чтобы отобрать самых лучших животных. Несколько дойных коров, великолепный могучий вол, верховые и упряжные кони радовали взор не одного Дунгара. Ими любовались все вокруг. И все же тайком он держал еще скот на стороне, богател с помощью сватов с реки Улдзы. Был у него и зять, который тянул лямку не хуже здорового вола, — он занимался делами Дунгара в меновой торговле, и в результате постоянно пополнялись серебром и ассигнациями те сбережения, которые Дунгар хранил в окованном железом русском сундуке. За это время Дунгар сам дважды ездил в Улан-Батор, завел там связи с известными бурятами, еще до революции поселившимися в столице и заметно разбогатевшими, научился разбираться в том, куда дует ветер, угадывать будущее. В итоге он задумался и над тем, как, оставаясь приверженцем революции, дальним прицелом все же иметь обогащение. Он хорошо знал, что жизнь не вечна, но и до самой смерти видеть себя бедняком ему не хотелось.

Когда прибыли Сэмджид, Аюур и сомонное руководство, дом Дунгара едва вмещал всех участников собрания. Увидев над входом красный стяг, Сэмджид вспомнила, как в 1924 году при создании хошуна Дунгар-гулба вытащил из-за пазухи квадрат красной материи и велел Чойнхору прикрепить его над входом в шатер.

Начальство вошло в дом, почетных гостей усадили в хойморе и тотчас поставили перед ними большое медное блюдо с мясом. Сэмджид собиралась сказать, что с мясом можно обождать, но не успела. Аюур и сомонный дарга заправили рукава и приступили к еде. Сэмджид поднялась со своего места и обратилась с речью к собравшимся. Она разъясняла решения VII съезда партии, в которых говорилось о конфискации имущества у желтых и черных феодалов[60], разбогатевших на эксплуатации бедноты, о распределении конфискованного имущества между семьями нуждающихся или об использовании его в качестве основного фонда при создании кооперированных хозяйств, которые впоследствии станут опорой в строительстве социализма. Сэмджид объявила также, что ей даны чрезвычайные полномочия для проведения собрания аратов, где должны быть выявлены тайджи, нойоны, хутухты, хубилганы, прочие лица, разбогатевшие на эксплуатации народа, что ей же поручено проводить конфискацию, содействовать организации коммун и колхозов. Сэмджид призывала собравшихся не бояться и не осторожничать — смело срывать маски с тех, кто принадлежит к классу эксплуататоров.

Первым слово попросил Дунгар. Начал он издалека:

— Весной года Синей мыши мы перекочевали к монголам в Халху пешие и голые. Нас обласкала революция, потому что мы верили, что найдем для себя большое счастье, мы предчувствовали его, и в братский союз нас объединила общая борьба. Нам не пришлось кланяться халхаской знати, тайджи — мы быстро получили от революционного правительства право на постоянное жительство. Мы устроили свою жизнь, возродили родные очаги. Наши дети нашли дорогу к счастью, к наукам. Посмотрите на нашу землячку, недавно еще малявку Сэмджид. Подумать только, она прибыла к нам разъяснить суть революционной политики! Вот каким замечательным человеком стала она. Уже семьдесят с лишним лет я, старый человек, оставляю на земле следы своих ног и много всякого повидал в этом мире, осиянном солнцем. Встретившись сейчас с Сэмджид, я испытываю величайшую радость.

Люди! Вы знаете, что я принадлежал к знатному роду, но всегда был за простой народ. Я унаследовал титул тайджи в царское время. Октябрьская революция отменила все звания и привилегии, и вы также знаете, что я сам отказался от этого звания. Я лично считаю, что партия приняла мудрое решение и правильно строит свою политику в отношении конфискации имущества, всяческих накоплений у феодалов, аристократии и передачи его людям, которым приходилось тяжко батрачить. Я уважаю такую политику. — Дунгар сделал паузу, обвел своими хитрыми бесцветными глазками всех сидящих в доме, зажег сигарету и продолжил: — Народное революционное правительство оказало нам, бурятам, большую милость, освободив от уплаты обязательных налогов. Очутись мы в другом положении, халхаские нойоны, знать зажали бы нас в тиски, известное дело. Такая вот история. Была же наша Сэмджид, чрезвычайный представитель правительства, в услужении у Чултэма-бэйсе, доила его коров… Бэйсе, кстати, сделал подношение в джасу монастыря Бумбатын, он выделил из своего табуна девять белых лошадей. На них и Цзонхава пожаловал. Поразительная щедрость!

Люди зашептались между собой. Их ошеломила эта едкая критика в адрес соседа и приятеля, с которым Дунгар все минувшие годы был не разлей вода. Некоторые бывалые араты, хорошо знавшие Дунгара, догадывались о причине этой сверхреволюционной речи: главным для него было не дать себя подвести под конфискацию имущества, заткнуть своей речью рты возможным противникам.

— Наши люди, прикочевав с севера, совсем недавно стали на ноги. Собственно, у нас-то и времени не было на накопление богатого имущества или каких-нибудь запасов. Так что мы со всей сознательностью принимаем установку революции на ликвидацию разницы между богатыми и бедными. Я лично одобряю курс партии на создание кооперативных хозяйств. Совершенно правильная это политика — изымать имущество у таких людей, как Чултэм-бэйсе, и передавать его народной кооперации.

Народ сидел какое-то время в раздумье, молча. В доме слоями поднимался дым от трубочного китайского табака, от махорки. Стало слышно, как по крыше застучали капли начинающегося, еще не сильного дождя.

Молчание затянулось. Безмолвствовал даже Шорню, в свои тридцать лет слывший пустомелей на всяком сходе. Высокий темнолицый Шорню с крупным носом, хитроватыми глазами сидел под самой печкой. Он сосредоточенно жевал табак и периодически сплевывал его в щель между досками.

— Шорню, ты скажи! — кто-то ткнул его в спину. — Хватит гулбе надрываться. Подбрось жару!

Сэмджид долго терпеливо ждала. Наконец поднялась с места.

— Это важное дело нужно обсуждать сообща и большинством голосов принимать решение. Не велика беда, если кто-то будет говорить нескладно. Это не имеет значения. Никто за такое порицать не будет.

Шорню понравились эти слова. Слегка наклонившись, он поднялся, поправил на себе пояс и, причмокивая губами, набычась, заговорил:

— Я что ж, умом слаб, человек бестолковый. Однако ж Сэмджид очень хорошо нам тут растолковала революционные идеи, всю политику. По сравнению с нами, темнотой, Дунгар-гулба и его близкие — люди умные, начитанные, много повидавшие. Он-то первый и призвал идти за массами. — Тут Шорню неожиданно поднял изогнутый палец, сплюнул желтую слюну и фальцетом прокричал: — Да только тут возникает вопрос: а что сам Дунгар — пиудал или не пиудал?

Среди собравшихся поднялся шум.

— Шорню, поддай! Поддай! Что жмешься? Смелей! — подзадоривали одни.

— Неблагодарный! Язык без костей — мелет что ни попадя. Хватит брызгать слюной! — выражали неодобрение другие. Но Шорню уже никто не в силах был закрыть рот.

— Что хватит? То, что Дунгар-гулба нынче не гулба, а заделался революционером? Ну-ка, сами скажите! Говорят, имущий пиудал — это богатый человек, эксплуататор. Так что, Дунгара из их числа надо исключить? Тридцать с чем-то дойных коров, таких, что им собственное вымя нести не под силу, роздал по айлам — доите, пейте молочко вволю. Красиво говорит благодетель, да только обман тут вышел. В прошлом году осенью несколько бочек с молочными пенками и с маслом в Улан-Батор сволок. Будешь отпираться, что не на продажу? А кто те пенки, то масло собирал? Кого называют торговцами, купцами, эксплуататорами? Ну-ка, отвечайте! — Шорню в сильном возбуждении разинул рот, да так и остался стоять. Дунгару было не по себе, но он сдерживался, сидел со спокойной улыбкой, всем своим видом давая понять, что слова Шорню — пустая болтовня. Он подождал, пока Шорню уселся, и только тогда, не поднимаясь с места, заговорил:

— Шорню тут поминал тридцать коров, так я их отдаю артели. Мне вообще ничего не жалко. Если хватит моих возможностей, я для артели готов купить плуги, лемеха и что там еще понадобится из техники.

— Понятно. Попробовал бы отказаться, — смеялись люди.

Заседали целый день. По вопросу о конфискации имущества у Чултэма-бэйсе споров не было. Когда речь зашла о том, кого выбрать в председатели, араты разделились в своих мнениях надвое. Старики, пожилые люди были за Дунгара, молодежь предлагала выбрать Чойнхора. Несмотря на то что Сэмджид растолковывала политику партии о широком вовлечении в государственную, политическую деятельность бедных аратов — основную силу революции, — было ясно, что Дунгару многие доверяют, ибо он не подходил под мерку феодала или человека из знати. Наоборот, после двадцать четвертого года, объявив себя революционером, он сумел выдвинуться вперед как представитель класса аратов. В душу Сэмджид запало сомнение: не будет ли это несправедливо — принимать в расчет только то, чем был Дунгар-гулба прежде? У нее самой не было никаких причин — ни затаенной обиды, ни злобы, — чтобы чернить его. Только человек, намеренно ожесточившийся, может в вопросе о конфискации имущества поставить Дунгара на одну доску с Чултэмом-бэйсе. По всему выходило: Дунгар — единственный, кого можно ставить во главе создаваемого хозяйства. И потому, что еще совсем недавно на него возлагали обязанности хошунного дарги, и потому, что он знающий, начитанный, дальновидный и опытный человек. Даже люди, втайне не одобрявшие Дунгара, не могли бы назвать другого человека, способного управиться с такой хлопотной работой. Сомонное начальство тоже было на стороне Дунгара.

Собрание затянулось далеко за полночь. Пришло время спать. Те, кто жил поблизости, ушли, а приехавшие издалека остались здесь же, под крышей Дунгара. Улеглись вповалку — ногу негде было поставить. Вскоре сквозь могучий храп послышалось, как кто-то колотит в дверь.

— Старый, вставай! Мы с Балджид вернулись! — донесся женский голос. Это была Хандуумай. Дунгар поднялся, зажег свечу. Лежавший у двери человек отодвинул засов. Мать и дочь переступили порог, с их длиннополых накидок струилась вода.

— Что это у нас здесь творится? — вскрикнула Хандуумай.

Люди просыпались, поднимались с пола. Балджид сняла с себя накидку и повесила у двери.

— Здравствуйте, отец. Где Сэмджуудэй? На дворе машину увидела, поняла, что Сэмджид приехала. До самой Улдзы дошли разговоры, что она должна быть здесь.

Увидев, как в западной половине дома с постели приподнялась Сэмджид, Балджид сорвалась с места, перескакивая через людей, бросилась к ней. Девушки обнялись, как неразлучные близнецы, и заплакали. Промокшая под дождем, уставшая в дороге Хандуумай никак не ожидала, что ее дом заполнит столько людей. Она пришла в ярость.

— Старый, а ну давай освобождай место, выпроваживай их. И вообще, найдется тут человек, который догадается выпрячь лошадь, внести нашу поклажу? Они что, не могли спать в сарае? — не унималась старуха. Люди, кряхтя, сопя, поднимались, тянулись к выходу.

— Погоди, ребята помогут, нечего спешить, — бормотал еще спросонья Дунгар. Сам он никак не мог натянуть сапоги.

Балджид, уняв слезы, но все еще возбужденная, уговаривала Сэмджид пойти в машину. Сэмджид согласилась. Обе девушки быстро выскользнули из дома. Едва брезжил рассвет, дождь стих. Сэмджид и Балджид, усевшись на заднее сиденье, за разговорами скоротали ночь. Не спали и участники собрания. Развели огонь, суетились вокруг котлов в заботах о чае, еде. Балджид, не давая Сэмджид передохнуть, засыпала ее вопросами. Самой же Балджид нечего было рассказывать. Разве что о пяти годах замужества, о том, что детей не заимела, а теперь и вовсе разошлась с мужем — не хватило сил терпеть мужнину родню. И откуда такие несносные, привередливые люди берутся? Где-то в глубине души Сэмджид была рада освобождению подруги. Ей была приятна эта встреча с Балджид, которой она втайне завидовала в свои детские годы, полные нужды и лишений.

6

Учет скота Чултэма-бэйсе занял несколько дней. Сэмджид поручила это дело членам комиссии, уполномоченным от имени Народного хурала проводить конфискацию имущества, во главе с Аюуром, сама же осталась на несколько дней дома — побыть с матерью, с малышами. Присутствие Аюура теперь было ей в тягость, ее угнетала мысль о том, что до конца лета им придется ездить вместе. После того, что произошло ночью на уртонном подворье, Аюур ходил с задумчивым, даже сокрушенным видом, время от времени вздыхал или молчал, уставившись на вершину ближней горы. Может быть, притворялся, хотел вызвать жалость к себе, а может, и нет… Особенно глаза были печальными. И все же в его грусть как-то не хотелось верить. Уж очень легко и неестественно прослезился он в ту ночь. Как бы то ни было, Сэмджид решила не подавать виду, будто что-то замечает. Лучше вообще не думать и не вспоминать об этом. Нельзя же все время держаться отчужденно и постоянно сохранять официальный тон, даже в служебных делах. Теперь, полностью доверяя Аюуру, она отправила его провести конфискацию имущества Чултэма-бэйсе.

Пересчитать поголовье скота у Чултэма-бэйсе было делом нелегким. Правда, перепись крупного рогатого скота прошла, в общем, без хлопот. Куда сложнее было с его табунами. Они паслись не только на пастбище в пределах сомона; чтобы собрать их всех, пришлось ездить до самого Онона. Семейство Чултэма-бэйсе на лето расположилось в трех юртах в долине реки Баян. Все самые ценные и красивые вещи бэйсе перевез в стойбище зятя, сам же с женой постарался обставить свое жилище так, чтобы выглядело скромно и простенько. Но это его не спасло. Было ясно, что отберут все излишки, если количество скота превысит нормы. Правда, теплилась еще надежда на то, что останется у них скот, выделенный дочери. Ничего пока не было слышно и о том поголовье, которое он передал в дар храму Бумбатын при его освящении.

В распахнутую дверь Чултэму были видны люди, сгоняющие в табун его лошадей. «Черное воронье, налетели, как на падаль!» Внезапно прорвалась наружу вся его досада, злость, накопившаяся за несколько прошедших дней. Теперь он уже не мог сдержать проклятий, и от этого глаза его потемнели.

— Дай выпить! — зарычал он на жену, рывшуюся в сундуке. Старуха, решив, что отбирать надетые украшения не посмеют, чуть ли не все пальцы унизала золотыми кольцами. Поблескивая драгоценностями, она протянула руку к буфетику на хойморе, достала оттуда бутылку китайской водки и молча поставила перед мужем.

— Эти буряты и впрямь надумали меня по миру пустить. Недобрые люди. Дунгар, когда прикочевали, кланялся, угождал, а на собрании как со мной обошелся! Я слыхал, они и к богачам относятся с пристрастием, смотрят, кто халха, а кто бурят. Сэмджид-то на стороне своих бурят — она меня и живьем похоронить может.

— Вот до чего довело наше соседство с бурятами. Откочуй мы к югу, останься среди халхасцев, разве дожили бы до такого? — подлила масла в огонь жена.

— Ничего, придет еще время… Забегает у меня Дунгар, как пес. Свинья, голодранцем станет. Посмотрим, что он получит в своей коммуне, чего там нахлебается.

— Что же с нами-то будет, как отберут весь наш скот, все наше имущество? Они ведь не сегодня-завтра все к рукам пригребут, а нам нищенствовать?

— Что будет? Что будет, то и будет! Эта власть — государство нищих. А мы были опорой религии и своего строя. И кормили многих.

— Говорят ведь, вскормленный теленок телегу разбивает. Так оно и есть.

Чултэм опрокинул еще одну стопку водки. Хмель понемногу разбирал его. Он встал и начал одеваться, будто собираясь куда-то в гости на пиршество: достал шелковый коричневый дэли с большими серебряными пуговицами, креповый пояс. Надел крытую черным бархатом с двумя красными завязками шапку. Под богатое седло оседлал белого иноходца и поскакал в табун. На всем скаку подлетел к нескольким мужчинам в плохонькой пыльной одежонке и, кружа возле них на коне, которого он намеренно не удерживал, сказал:

— После вечерней дойки прошу всех к нам в гости. Устраиваю застолье по случаю сдачи имущества государству, — подстегнул иноходца и ускакал.

Аюур отправился в сомон — значит, главного хозяина не будет… Вроде Чултэму теперь и не к кому податься. Не на поклон же к Сэмджид ехать. И к Дунгару теперь не заявишься. Пей водку хоть до потери сознания, все равно добра не сохранишь. Он с маху влетел на сопку, что стояла посреди долины реки Баян. Резко остановил коня, спешился. Достал трубку и закурил. Удивительно, как переменчива жизнь. Чего только не видел человек с тех пор, как появился он в этой просторной светлой долине, раскинувшейся между двух гор, с тех пор как родился и осознал себя. Человеку испокон веков уготован путь — родиться и умереть. Так как же теперь быть? Как еще изловчиться, к какой прибегнуть хитрости, чтобы вернуть скот, возродить состояние, которое должно нынче стать добычей черной собаки? Смириться, все пустить кобыле под хвост — просто грех, другим словом не назовешь. Во все времена в этой прекрасной долине было спокойно. Жили мы, думая, что всегда будем богаты детьми в доме, несметными табунами да жирным скотом в загонах. И вот, откуда ни возьмись, наступает лихолетье, заполняют землю мерзкие бурятские бродяги, летят вверх тормашками права знати, титулы и привилегии, происходит эта самая революция, и нате! Все переворачивается, словно дерево, упавшее комлем кверху.

В долине по всему южному склону, в каждой пади, распадке, где хорошая трава, видны зимовья бурят. Поразительно, как мгновенно, как легко восприняли революционные идеи эти люди, охочие до трудной работы, на зависть ловко владеющие топором. Наверное, оттого, что они легки на подъем. Несколько лет Чултэм провел рядом с бурятами, но так и не сумел понять их характер.

Ах, как нестерпимо жаль, что все идет прахом — накопленное за пятьдесят лет богатство, скот. Жизнь его прошла в радости и удовольствиях, в достатке, и сейчас он не мог себе представить, как жить без всего, просто так. Остается одна-единственная надежда на ценности, которые он успел спрятать в старой, забытой всеми джасе монастыря Ламын. Никто об этом не знает, кроме сорок, свивших себе гнезда в покинутых сараях.

Много дум передумал Чултэм-бэйсе, с грустью глядя на родные просторы. Почти полдня провел он в седле, прежде чем возвратился домой. Для угощенья по случаю сдачи имущества приготовили корчагу архи, двух жирных валухов и всякой другой снеди. С известием о предстоящем застолье он разослал мальчишек по дальней и ближней округе. Эту его затею могли понять по-всякому: или заигрывает с государством, или решил накормить своих собак, чтобы чужим не досталось. Вообще-то сейчас правильнее вести себя так, чтобы никому не давать повода для придирок или сведения счетов. Ведь не просто так пользовался он привилегиями богатого человека, к тому же носящего титул бэйсе…

На объявленное по случаю конфискации имущества застолье — вроде бы ожидали его — собирались люди. Не отказались выпить, закусить и члены комиссии. Пировали вовсю два дня. К вечеру второго дня люди разбрелись кто куда. Все были под хмельком, а у Чултэма-бэйсе от выпитого лицо стало ярко-красным. Аюур примчался туда на машине Сэмджид. Его проводили в гостевую юрту, принесли архи — он даже не пригубил. Чултэм, едва взглянув на Аюура, почувствовал, как его охватывает страх. Аюуру было лет тридцать, и выглядел он совсем молодо, хотя виски уже тронула седина. У него были колючие, запавшие глаза, сплюснутый с боков маленький нос, презрительно вздернутые тонкие губы, злобное выражение лица, резкие движения. Чултэму вспомнилось: во время освящения храма Бумбатын он то и дело выныривал из толпы, словно не мог себя сдержать, поправлял на боку револьвер. Сейчас Чултэм, не зная, как лучше поступить, угодливо предлагал отведать угощения. Аюур же собрал в шатре членов комиссии и провел с ними «беседу».

— Вы все стакнулись с бэйсе и обжираетесь народным достоянием. Всех арестую и предам суду. Не исключено, что вы вошли с бэйсе в сговор и теперь будете укрывать его имущество. Я-то знаю, где и что у него припрятано. От зоркого ока внутренней безопасности никто и ничто не сможет укрыться.

Чултэм, прислушиваясь к твердым, падающим, как горох, словам, стоял ни жив ни мертв. Аюур чуть не бегом выскочил из шатра и приказал ему:

— Бэйсе, вы следуйте за мной, и без промедления.

Чултэм теперь уже насмерть перепугался, весь хмель выветрился из него в одно мгновение. Слова застряли где-то в горле, и он едва выдавил:

— Джа[61]. Позволь надену шапку.

Легковая машина по прямой дороге быстро, еще до наступления темноты, привезла их на место бывшей джасы монастыря Ламын. На шум мотора из покосившихся строений с проломанными крышами, с вывалившимися дверьми выпорхнули большие птицы с красными клювами, шумно замахав крыльями. Аюур спрыгнул с подножки, выхватил револьвер.

— А ну, говори скорее, где спрятал вещи.

Чултэм никак не ожидал такого оборота событий. Неизмеримая обида полоснула внутри как огонь.

— Раз до этого дошло, можешь убивать! На, убивай! — Он рухнул на колени и низко пригнул голову.

— Кто тебе сказал, что буду убивать? Говори, где спрятал вещи?

— В том дальнем доме, — показал рукой Чултэм и заплакал, обхватив голову руками.

Несколько дней после этого Чултэм ходил как помешанный. Никак не мог он понять, откуда Аюур узнал о его тайнике. Теперь ему никогда — хоть кровью плачь, хоть водой жажду утоляй — не нажить столько добра; не будет ни отрезов шелка и парчи, ни ланов[62] золота, ни серебра. Кто-то, значит, крался за ним, выслеживал. А кто это мог быть? Не иначе бурятишка, из них соглядатай нашелся. Больше некому. Может, Дунгар подослал. При его смердящих мыслях с него станет. Точно, дело рук бурят, грешников проклятых, и свою-то жизнь разоривших. Чултэм начал думать о мщении. Как бы наказать их? Решение пришло неожиданно, когда он в один из этих ужасных дней снова в раздумье сидел на сопке. Невыразимая тоска рвалась наружу, он готов был завыть. Взгляд его остановился на очертаниях зимовий. Вдруг подумалось: «А если все сжечь дотла?..» Лучшего средства для мщения не было. Он уже представлял, как забегают, засуетятся в панике бурятишки. Больше ни сомнений, ни колебаний он не испытывал. Какая-то таинственная внутренняя сила толкала, подхлестывала его: «Подожги! Скорее! Все в тартарары, в костер!» Чултэм вскочил на коня. Примчался к китайцу-лавочнику около монастыря Бумбатын, купил у него банку керосина и прямиком поскакал к зимовьям. Поджигать он начал с краю — с домов и укрытий для скота, в пади, где должны были зимовать несколько семей, близких к Дунгару. Хорошо просохшие бревенчатые постройки, копны заготовленного сена под навесами загорелись с необычайной легкостью, и кверху заклубился черный дым. Чултэм-бэйсе подался в лес и там укрылся. Ему видно было, как вскоре в долину с летних стойбищ примчались буряты. С непередаваемым ликованием смотрел он, как мечутся люди, бессильные что-нибудь сделать, как-то отвратить беду. Их горе вызывало в нем злорадство. Он был доволен своей местью — зимовья превращались в пепел; он чувствовал себя настоящим сайн-эром[63] и готов был сам себе кричать «ура!».

Все, кто жил вместе с Дунгаром, и ближайшие соседи сбежались тушить пожар. Шум, крики, взволнованные команды — ничто не помогло. Все зимовья разом сгорели дотла.

7

Два дня гостила Сэмджид дома. Мать, младшие братья и сестры просили Сэмджуудэй рассказать о том, что она видела, узнала за эти годы, и рассказы ее были необыкновенны, они были похожи на сказку, которую не приходилось слышать ни до этого, ни после. Сколько ни говорила Сэмджид, им все было мало. Все им казалось удивительным. Сэмджуудэй рассказывала про Улан-Батор, и получалось, что это не город, а какая-то сказочная страна. Все было интересно и чуть-чуть неправдоподобно: и площадка, где танцуют, и «движущиеся тени» — кино, и магазины, где продается все — разве что глаз не купить, а так все есть, — и надом там длится несколько дней. Там есть школа, после которой человек становится даргой и ездит на машине. Все, что говорила старшая сестра, было необычно. Даже ее одежда напоминала сказочную.

Младшие заслушивались диковинными рассказами, но стоило Сэмджид предложить им прокатиться, как они выскакивали и бежали наперегонки к машине. Сэмджид хотелось взять кого-нибудь из них с собой в город. Решить же, кого именно, было трудно. Да и ей бы тогда непросто пришлось — ведь она все свое время отдает работе. И все же она должна подумать о родных. Хоть говорят, что собака и пловцом станет, чтобы собственный нос достать, а все же хлопотно. У Сэмджид нелегкая работа. Любая небрежность, ошибка, допущенная ею, может отразиться на человеческих судьбах. Бурная река — революция, сметающая на своем пути все препоны, вдребезги разбивающая препятствия, подхватила своим течением и Сэмджид. В ее сознании утвердилась убежденность в том, что она не имеет права отступать перед трудностями, становиться на колени перед обстоятельствами, она знала, что всю себя до конца отдаст людям, трудовому народу, если выпадет ей такое испытание, если появится такая необходимость. То, что она пережила, особенно трагическая гибель Очирбата, то, что постигла за минувшие пять лет, ее клятва стать настоящим человеком — все звало ее на борьбу. Государственная работа, устройство личной жизни требуют немало ума, выдержки, терпения и мужества. Заранее все это планировать невозможно. Когда ее наделили полномочиями чрезвычайного представителя по конфискации имущества феодалов, ей думалось, что дело это не очень сложное — существует же подробная инструкция, соответствующее постановление… А вот приехала на место, и пожалуйста — сколько возникло мучительных вопросов! Взять хотя бы Дунгара. Кем его считать? Она как будто догадывалась об истинной цене его революционных речей. Хитрость, уловки — только чтобы его не тронули, чтобы не взялись за его имущество. Но что-то еще заставляло ее колебаться, какие-то неопределенные сомнения удерживали — не торопись. Ведь Дунгар сам не скрывал, что стремился в председатели организуемой артели. И это надо принять в расчет. Наказывать его за прошлое, за то, что он принадлежал к привилегированным? Не будет ли это перегибом?

Относительно конфискации имущества Чултэма-бэйсе сомнений не было. Он один из самых богатых феодалов хошуна, его имя есть и в списках, составленных по стране. Одна только неясность: как быть с лошадьми, подаренными им джасе монастыря Бумбатын? Если сразу посягнуть на имущество монастыря, возведение которого стало радостным событием для множества верующих, можно потерять этих людей, можно нечаянно совершить такую ошибку, что ее потом долго не исправишь. Сэмджид и здесь не хотелось спешить. Посоветоваться бы с кем-нибудь, рассказать о своих сомнениях. Единственным таким человеком мог бы быть Аюур. Но после той ночи в юрте она почему-то не верила ему, как прежде, он стал казаться ей человеком, который хочет увести ее куда-то в сторону. Аюур вернулся в сомон, когда члены комиссии по конфискации имущества пировали у Чултэма-бэйсе. Позднее с особым торжеством рассказывал, как прознал о кладах бэйсе в заброшенном селении и как сразу припер его к стенке. Он прямо не говорил Сэмджид, что она кое в чем проявляет мягкосердечие, но нередко напирал на то, что в деле революции нужна твердая рука, а больше всего осуждал отсутствие бдительности у людей из сомонного управления.

В тот день, когда запылали зимовья, Сэмджид отправилась в сомонный центр вместе с Балджид, которой не терпелось расспросить подругу о городских новшествах. Для поездки в сомон Сэмджид взяла у матери бурого рысака. Баатар, как тень повсюду сопровождавший старшую сестру, и на этот раз не отстал. Так они и ехали втроем. На Сэмджид был синий шелковый дэли — мать сшила его и берегла для дочери: после ревсомольской одежды она снова была прежней — обыкновенной и простой. Балджид, не желая выделяться, особенно не наряжалась. Впрочем, что бы она ни надела, выглядела Балджид всегда чудесно. Правда, тот, кто знал ее раньше, мог бы сказать, что после неудачного замужества она несколько приугасла. Но привычки остались прежние — она не обрела степенности замужней женщины, сохранив в себе ту же легкость, умение всегда быть непринужденной и простой. Она хранила в сердце воспоминания о том, что им пришлось вместе пережить во время долгой и трудной перекочевки, об их девичьей дружбе. Сэмджид с радостью отметила про себя, что от ее былой наивной зависти к подруге не осталось и следа. Напротив, теперь она могла наставлять Балджид, давать ей советы в жизни. Балджид готова к этим урокам, а в Сэмджид не было ни малейшего высокомерия. Она не стремилась поразить чье-нибудь воображение, потому что считала: не ей одной — всем должно быть одинаково хорошо.

Баатар рядом со старшей сестрой и Балджид чувствовал себя на седьмом небе. Он норовил держать своего коня к ним боком, заставлял его идти пританцовывая. После первого летнего дождя вся долина ярко зазеленела. Ласточки прямо стайками с лету пикировали под ноги лошадей. Непрерывно заливались жаворонки. Их было так много — не сосчитать. Похоже, на этой земле все сущее — и пернатые, и человек — радовалось самой жизни. Балджид украдкой взглянула на Баатара, подумала: «Ишь ты, какой парень великолепный вырос. А твой, что вялая трава, засох». Просто не верилось: каких-нибудь пять лет тому назад Баатар был неказистым, сопливым мальчишкой — откуда что взялось? Стройный, плечистый, с широкой грудью… В его осанке угадывалась мужская стать и сила, кровь кипела в жилах. И лицом он вышел красивее многих. Балджид спрашивала себя, осуждали бы ее люди, если б судьба столкнула с парнем моложе ее, таким, как Баатар. Так уж ли это предосудительно? Ответ не приходил, но какой-то внутренний голос нашептывал: чего в жизни не бывает. До сих пор Балджид не видела настоящей любви. Конечно, несколько лет замужества за нелюбимым запомнились. Такова уж была ее женская доля. Сейчас она не раскаивалась, что разошлась. Молодая еще, кто-нибудь ей еще встретится. Она попыталась представить, как сложилась бы ее жизнь, не послушайся она родителей, — наверное, вышла бы замуж за Чойнхора. Уж Чойнхор-то был бы ручным, ни в чем бы не перечил.

— Вот и Баатар подрос, — как бы невзначай произнесла Балджид. Ее слова прозвучали в унисон с думами Сэмджид.

— Не то слово, глава в доме.

— Славный парень…

— Что и говорить.

Баатар не подал вида, что слышит разговор старшей сестры с Балджид. Интересно, что они еще скажут; он постарался бесшумно вести своего коня. Балджид оглянулась.

— Эх, были бы мы с Баатаром ровесниками. — Тут она не выдержала и захохотала.

— Оставь! Не смущай брата, — остановила ее Сэмджид и сама засмеялась.

Баатара действительно смутил этот разговор, но чем — понять он сразу не смог. И вдруг до него дошло, что имели в виду местные парни, когда говорили о Балджид: девчонка что надо. Он стал сравнивать ее со старшей сестрой. Конечно, в Балджид не было такой душевной мягкости, но ее отличала красота. Ее смех, кокетство не могли никого оставить равнодушным. Баатар еще не вкусил плодов любви, но он был уже в том возрасте, когда надвигаются смутные предчувствия, когда душу наполняют мечты. Интуитивно он ощущал, что Балджид обладает какой-то удивительной женской тайной. Эта совместная поездка чем-то его очень волновала, она сулила какие-то таинственные открытия. Дотронуться бы до ямочек на ее щеках или коснуться розовых, как лепестки цветка, губ, ехать бы вдвоем совсем рядом — стремя в стремя. Баатар, устыдившись этих своих тайных желаний, резко осадил коня и постарался держаться на расстоянии от спутниц.

Три года тому назад Сэмджид, страстно желая представить, как сложится ее будущее, ехала по этой долине, по этим просторам, с которыми сроднилась за небольшой срок, пока они жили здесь. Три года тому назад она окончила начальную школу, и ей открылся новый путь в жизни. Пройдет еще три года… «Как предугадать, что свершится, чем они заполнятся? Не думала же я, что младшие так быстро вытянутся, подрастут. А Баатар и вправду стал великолепным парнем. Повезло мне с младшим братом. Скоро женится, станет главой семьи… Да, станет мужчиной, сможет содержать маму, младших сестер и братьев — со мной ли, без меня. Воздается, значит, человеку за испытания, лишения, познанные с малых лет. А как угадать, где живет та девушка, которой суждено стать его женой, подругой? Пусть, пусть встретится ему добрая душа, чтоб была опорой в жизни. Братик, ты-то сам еще и не думаешь, наверное, ни о ком…»

— Посмотрите, что там такое? — закричал Баатар, показывая на юг в сторону холма. Из пади, где были устроены зимние стойбища Дунгара и его соседей, валил черный дым.

— Никак наши зимовья горят! — воскликнула Балджид. Все разом повернули коней и помчались туда. Да, их зимовья были охвачены огнем; горело не одно какое-нибудь строение, горели все сразу. На всем скаку подлетели они к самому крайнему, но погасить пожар уже не было никаких надежд. Балджид, уставившись на пылающий перед ними бревенчатый дом и большой просторный коровник, с отчаянием в голосе проговорила:

— Кто же это? За что так жестоко мстят нам этим поджогом? Только человек, ослепленный ненавистью, мог решиться на такое злодейство…

«Что ты, дело не в мести бурятам. Ну кто и за что будет мстить им? Это сделал человек, который не нашел в себе сил, чтобы совладать со злобой, которую он питал против революции. Такие не только жгут зимовья в отсутствие хозяев, они еще на многое способны. Нас еще ждет трудная борьба!» — думала Сэмджид, как бы отвечая подруге.

С летних стойбищ сюда, крича и размахивая руками, верхом и на телегах неслись люди. Поднялась невообразимая суматоха. Из сомонного центра на машине примчался Аюур и с ним еще несколько человек. «Как бы это несчастье не вызвало ссоры между бурятами и халхасцами», — предостерегал Сэмджид какой-то внутренний голос, и ее вдруг захлестнула странная неуверенность: а что, если это я неправильно выполняю свои обязанности? Что, если так все пойдет и дальше, если это не остановишь? Она чуть не взмолилась: только бы не было больше таких трудных положений!.. В поджоге зимовий ей виделось лишь первое предупреждение о надвигавшихся событиях.

Сэмджид оставила своего коня и спешно отправилась в сомон. Люди не расходились допоздна, словно хотели увидеть, как догорят их зимовья. Баатар и Балджид перед заходом солнца двинулись к летнему стойбищу у Нугастая. Вернуться домой можно было накатанной, довольно людной дорогой по равнине, но Балджид предложила: давай двинемся кратчайшим путем, через перевал. Баатару почему-то хотелось возразить. Ему было странно и неловко оказаться вдвоем с Балджид в безлюдном месте. Незаметно они поднялись на гребень перевала. Балджид сошла с коня и предложила посмотреть, как будет садиться солнце. Что ж, посмотреть на заход солнца всегда интересно. Они привязали коней к дереву, а сами уселись на траву. С запада дул мягкий ветерок, он нес с собой горький запах, тянущийся от пожарища. Над деревьями по склону горы клубами поднимался густой дым, и заходящее солнце, проглядывавшее сквозь него, казалось кроваво-красным.

Баатар увидел, как освещенное лучами солнца лицо Балджид становится растерянным, как появляется в ее глазах тревога и вздрагивают губы, и подумал, что она чего-то испугалась.

— Скоро стемнеет, и все кончится, — сказал он.

Балджид вдруг будто ожила, она протянула руку и взяла Баатара за плечо.

— Садись сюда поближе. Прислонись ко мне.

Баатар всем своим телом ощутил, как вздымается грудь Балджид, как неистово колотится ее сердце, и совершенно отчетливо понял, что он во власти тайного желания этой сильной, жаркой и ласковой женщины. Кто-то коварно нашептывал ему: при чем здесь ее возраст? В жизни не будет случая, чтобы судьба еще раз дала тебе возможность испытать нежность женщины, уже познавшей вкус любви… Заходящее солнце слепит глаза, будто оно зацепилось за макушку горы.

— До чего же непростой этот мир… — Балджид закрыла глаза. Баатар не понял, что Балджид говорила о запутанном грешном мире, — он был мужчиной и потому подумал, что она просит его о помощи в этом нелегком мире. Как же не помочь человеку, тем более Балджид, такой прелестной молодой женщине. В этом нелегком мире всякое происходит, начиная хотя бы с того, что поджигают зимовья, обращают их в пепел… Вот и лучи солнца, зацепившегося за вершину горы, тоже нестерпимо слепят. Конечно, тяжело человеку быть одному. Мир устроен так, что мужчина и женщина должны существовать вместе, вдвоем. Что из того, если между ними есть разница в годах… Балджид открыла глаза. От них исходил таинственный, волшебный свет, казалось, что она молча молит небо ниспослать ей любовь. Не моргая, она смотрела и смотрела широко открытыми глазами, словно ей о многом хотелось ему сказать. В уголках ее безмолвных приоткрытых губ таилось и раскаяние, и едва уловимая тень вызывающей улыбки.

— Ах, Баатар, таков этот мир. Соединились в нем и горе, и счастье.

— До чего ж ты прекрасна! — невольно вырвалось у Баатара. Он обнял Балджид за шею и стал нежно целовать ее горячими губами.

8

Три года в Балдже существует сомонный центр, и за это время маленький населенный пункт заметно преобразился, стал оживленным поселком. Помнится, в ту осень, когда Сэмджид уезжала в Улан-Батор, так называемые «здания» сомонного управления и магазина удручали своей неказистостью — плохонькие амбары, и только. Сейчас их поселок выглядел давно обжитым местом. Несколько бревенчатых домов выстроились на русский манер — с одной стороны, другую заняли складские помещения кооператива — низкий амбар, сараи; возникла целая улица из зимних и летних домов, где в достатке живут люди, занятые на службе в сомоне. Чуть поодаль от площади — сложенные из кирпича-сырца торговые ряды и харчевня, открытые китайскими торговцами, что обосновались при монастыре Ламын. Китайцы обзавелись землей под огороды и сажают картошку, капусту. У них можно увидеть и приспособления для полива овощей, и осликов, стоящих на привязи. По единственной улице сомонного центра на немецких велосипедах фирмы «Опель» разъезжает молодежь. Эту мудреную современную технику буряты назвали «самокатом», она становится излюбленным средством передвижения. Все служащие в сомоне соперничают в приобретении велосипедов, некоторые достают их по заказу из аймака или из столицы. Что ж, этот маленький поселок стал не только центром, где располагаются местные органы власти, он, пожалуй, является теперь средоточием новой культуры. В красной юрте сомона всегда толпится народ: учатся грамоте, читают газеты, слушают агитаторов. Раз в неделю, по выходным дням, ревсомольская ячейка собирает молодежь, устраивает разучивание новых песен, танцы под музыку. Раньше у молодежи не было места для сборов и развлечений.

В один из таких выходных дней в сомонном центре царило необычное оживление. Сэмджид, приступив к выполнению главного задания, с которым она приехала, решила теперь собрать молодежь — и ту, что живет поблизости, и из отдаленных мест, — чтобы разъяснить ей современную обстановку. Кроме того, нужно было начинать и немаловажную работу по приему молодежи в ревсомол. К тому же подвернулся удобный случай — из аймака приехала молодежная агитбригада. Хотелось взять реванш за то, что от нее отвернулись в день освящения храма Бумбатын. Вообще теперь Сэмджид не оставляла мысль о том, что нужно вовремя взрывать всяческое благодушие, использовать для этого все свои возможности, действовать под лозунгом — веди революционную пропаганду среди масс, стойко борись против отсталости, против религиозного дурмана! Для этого нужна смелость и решительность. Нужно научить людей сжимать кулаки, не бояться суровых слов.

Члены агитбригады на террасе за поселком разбили огромный шатер, повесили знамена, флажки, и туда к ним из окрестных стойбищ вереницами тянутся верховые. Бездомные собаки, рассчитывающие чем-нибудь поживиться, бродят около жилья, они жмутся к заборам, домам, стараясь держаться в тени. У озера в долине собираются табуны лошадей. Пониже сомонного центра, на заболоченном лугу, расхаживают кажущиеся белыми на солнце турпаны, журавли; отчетливо можно различить цвет одежды путников, едущих по дороге в телегах и верхом.

Все это Сэмджид видит в открытое окно сомонного управления. Аюур вчера уехал в аймак. По инструкции нужно постоянно информировать центр о конфискации имущества феодалов, богачей, высшего ламства. Поэтому Сэмджид подготовила отчет о проделанной работе и отправила его с ним. Скоро окончим здесь свою работу и поедем в следующий сомон. Когда Аюур уезжал, она ни словом не обмолвилась о том, что между ними было, поручила только получить указания из аймака да условилась встретиться в сомоне. Он тоже ничем не выказывал своего раскаяния в той бесстыдной выходке, которую позволил себе ночью в уртонной юрте. Странно все-таки. Если Аюур действительно любил и даже дошел до слез, как же сумел он подавить это в себе после той единственной попытки?.. Это чем-то необъяснимо нравилось Сэмджид, хотя она по-прежнему усматривала в его поведении прежде всего признаки лицемерного и легкомысленного человека. Ее огорчало, что он думал о ней как о девушке, которую легко завоевать. Как ни крути, а придется быть вместе, пока не выполним задание. Другого выхода нет.

Оттуда, где расположилась агитбригада, слышна музыка — доносятся звуки шандзы, хучира[64], играет патефон. Похоже, люди уже собрались. Сэмджид достала из сумки зеркальце, пристроила его на подоконнике, поправила прическу, подрумянила щеки. С чего же начать свою речь? «Молодежь Монголии! Молодежь свободной страны, осиянной красной зарей народной революции!» — мысленно произносила она, наблюдая за собой в зеркало; правая рука была поднята вверх, и лицу она попыталась придать призывное выражение. Нет, немного не так. Что-то твои подведенные карие глаза смотрят чересчур принужденно. Зачем эти попытки переломить свой спокойный характер, свою скромность. Можно сказать просто: «Молодые товарищи!» или «Товарищи молодежь!» Да, так и начать спокойно: «Молодежь!» Порешив на этом, она уже готова была выйти на улицу, но в это время вошел старик ямщик из сомона и протянул ей конверт без адреса.

— Человек из управления внутренней безопасности велел вам вручить.

Она спешила, поэтому не вскрыла письмо и не прочла его сразу.

К приходу Сэмджид агитбригадники наладили музыку и учили сельскую молодежь танцам. Китайцы, безошибочно поспевающие к любому стечению народа, и здесь успели развернуть свою торговлю вразнос: продавали табак, сигареты, пончики, жареные пирожки с мясом. В Монголии не было такого места, куда бы не добрались китайцы, а в хошуне Джонон-вана, при монастырях Бэрээвэн и Ламын их было просто множество. До революции, когда граница была открыта, они повадились через бурят, через русских из караулов вести свои торговые делишки. Вообще в этой местности по берегам Онона встречались разные люди — и выходцы с Тибета, и маньчжуры. Бурятская молодежь перешептывалась, с изумлением рассматривая наряды и украшения городских певцов и танцоров, их разноцветные шелковые дэли, пояса, нити кораллов и жемчуга. Некоторые и вовсе впервые слышали мелодии песен халхасцев. Они отличались от тех, что пели буряты в свои праздники, и их своеобразие удивляло. Зрители наблюдали, с каким уважением агитбригадники встретили Сэмджид, и то, что девчонка из их среды пользуется славой и уважением среди монголов, вызывало в них гордость за землячку.

Вскоре последовало объявление:

— Перед тем как показать пьесу с пением «Господин Самьяа», мы предоставляем слово чрезвычайному уполномоченному правительства Сэмджид.

Люди расселись полукругом перед шатром. Какой-то худой мужчина с заткнутыми за пояс ременными путами, с плохоньким — одна только видимость осталась — кнутом в руках вытянул грязную шею и своими движениями сразу напомнил голодного коршуна.

— Монголки совсем другие девочки. Совсем другие, — как-то очень заинтересованно произнес он.

Толстый нагловатый парень с прикрытыми дэли раздвинутыми коленями, прочно усевшись на земле, возразил:

— Ну, не скажи. Тощие они, кожа да кости. Дотронешься — сломаются. — Сам он при этих словах захохотал до слез. Все вокруг почувствовали себя неловко — ни к чему были эти грубые, вызывающие слова.

— Тише! Придержите языки! — пытался кто-то урезонить грубиянов. Но любители щегольнуть острым словцом перед толпой не успокоились.

— Значит, коллективное хозяйство — это где будут соединяться попарно халхаски с бурятами, так, что ли? — продолжал ораторствовать первый. Другой тут же добавил:

— Еще бы не так. Конфискованных у Чултэма-бэйсе упитанных волов зарежут, поедят, смазливых монголок возьмут в жены и будут полеживать вместе…

Но их уже никто не слушал. Все повернулись к Сэмджид.

— Кем мы были пять лет тому назад? Кем была я? Пять лет тому назад, когда всех нас, измученных долгой дорогой перекочевки, неведением — куда идем и что нас ожидает, — радушно приняла под свою опеку Монголия, разве могли мы знать, что всего за каких-нибудь пять лег достигнем такого. Мне это и во сне не снилось. Для меня, беднячки, не знавшей даже первой буквы алфавита, ничего не видевшей дальше пастбища с телятами, весь мир был закрыт плотной пеленой тумана. Кто мог сказать, откуда появится солнце, способное проникнуть сквозь завесу тьмы? Все мы были такими. А теперь подумайте, благодаря чьей заботе, чьим заслугам у нас все становится иным? Пять лет тому назад, когда мы на пустынной земле ставили колышки, размечая место под свои дома, разжигали первый огонь в своих очагах, революционная Монголия приняла нас в свою большую семью. Мы действительно долго блуждали, но разве не нашли мы свою родню? Мои земляки, братья и сестры, вы знаете меня. Вы знаете — целое лето за кусок мяса, за кусок творога я доила коров у Чултэма-бэйсе, чтобы было чем накормить пятерых маленьких братьев и сестер. Все вы знаете, что голой и босой была я во время нашей, казалось, нескончаемой перекочевки. Я испытала на себе всю горечь бедности…

Люди притихли и слушали речь Сэмджид затаив дыхание. Сэмджид и не думала, что будет говорить о себе. Но, увидев знакомые лица соседей-земляков, прикинув, что бы сказать им подоходчивее, понятнее, она решила, что не ошибется, если скажет о себе. И она рассказала о том, как благодаря одному человеку (она не стала называть имени Очирбата — это было бы тяжело и ей, и остальным) она пошла учиться и узнала огромное счастье быть грамотной, о том, как за три незабываемых года учебы в партийной школе очень многое постигла, как перед ней раскрылся весь мир, рассказала и о своем участии в качестве делегата в работе VII съезда партии.

— Я нисколько не умнее других, мне не было уготовано судьбой такое будущее. Это государство вырастило меня, лелея, как мать лелеет родную дочь. Следуя обычаю предков — добром отвечать на добро, — всю свою жизнь я отдам за Монголию. Вот моя клятва, и я от нее никогда не отступлю, никогда ее не нарушу.

— Сэмджуудэй! Да здравствует наша Сэмджуудэй! — закричал кто-то.

Собравшиеся вздрогнули и зашумели. Они недоумевали, откуда взялся Чойнхор, который, чуть ли не ступая по головам, устремился к Сэмджид.

— Сэмджид, наша Сэмджид! Сэмджид, ты посмотри на меня! На несчастного, негодного Чойнхора… — Его попытки продолжать речь окончились ничем, он был изрядно пьян. Люди, негодуя, осыпали его бранью, кое-кто зубоскалил. Чойнхор, несмотря на всеобщее возмущение, пробрался к Сэмджид и упал перед ней на колени.

— Сэмджуудэй, мамашу-то я в степи оставил. Так это далеко… Один-одинешенек я теперь на этом свете, несчастное я существо!

Дальше понять его было невозможно. Сквозь его вой доносилось только всхлипывание: «ийг-гийг-гийг». Теперь замолчали и зубоскалы. Сэмджид подхватила Чойнхора под мышки.

— Чойнхор, встань! Что ты делаешь, мужчине не пристало так ползать, так распускать себя. Встань, пойдем. — Больше она не нашла слов ему в утешение.

Чойнхор свез тяжело больную мать в аймачную больницу, но спасти ее оказалось невозможно. Сегодня он похоронил ее, и нужно было возвращаться домой. По дороге завернул еще к тунгусам, решил у них заглушить свою печаль водкой. И, уже подъезжая к дому, заметил скопление народа в сомонном центре. Тогда он направился туда и устроил свой маленький спектакль. Однако стоило ему услышать от Сэмджид, что Балджид рассталась с мужем, как рассудок его прояснился и печаль немного улеглась.

Сэмджид только на уртонном подворье, куда она привезла Чойнхора, вспомнила о письме Аюура. Вскрыла его и начала читать:

«Тебе, прелестная, исполненная всех совершенств девушка, вызывающая бесконечную любовь среди тех, кто рожден на земле, осиянной золотыми лучами солнца (Сэмджид застыдилась этих слов, лицо ей опалило жаром), я пишу эти строки, поверяю белоснежной бумаге свою любовь, чтобы донесла она ее до тебя, чтобы открылась тебе моя тайна и спал с души тяжкий камень. Клянусь тебе: все, что я здесь излагаю, — правда, которая писана кровью сердца. Впервые увидев тебя еще тогда, в 1924 г., никак не думал, что ты станешь для меня воплощением совершенства. В Монголии мало таких женщин, как ты. Я понял это, когда увидел тебя два месяца назад в аймачном центре. Я понял, что ты и есть та, которая пришла на эту землю, чтобы зажечь во мне любовь. В ней, в любви к тебе, мое счастье. Я попросил у начальства, чтобы нас послали вместе, и я поклялся, что буду защищать тебя от всех и всяческих врагов. Мои мечты стали еще дерзновеннее после того, как я испытал высшее счастье быть рядом с тобой, все больше и больше поклоняться твоему уму, твоей красоте. Я думал, что вызову в тебе ответную любовь и ты станешь моей женой до конца наших дней. Я долго сдерживал себя, помня о наших служебных отношениях, но в конце концов не выдержал, и мне поневоле пришлось открыть свое сердце. Любимая, нежная моя! Будь милосердной, прости меня, ничтожного, мягким и сострадательным сердцем женщины. Как воин революции я должен уметь быть стойким, но как обыкновенный человек я бессилен. В ту ночь на твою грудь разве не падали горячие (для Сэмджид они были холодные) слезы моей любви?»

Сэмджид хотела было скомкать, выбросить письмо, потом заставила себя продолжить чтение.

«Моя Сэмджид! То было предначертание судьбы — ты приехала в Халху из далекого края и покорила мое сердце. И мне было суждено родиться мужчиной и найти тебя в этом мире…»

Нескончаемым потоком лились красивые, но лживые слова в письме Аюура, пока наконец не сменилась тема:

«На правах доброго друга должен напомнить тебе кое о чем. Хочу, чтобы мягкое сердце женщины не стало для тебя преградой в выполнении служебного долга. Разве не должны мы к таким феодалам и богачам, как Дунгар и Чултэм, относиться безжалостно? Пожалуй, правильнее было бы через аратов установить, какие подношения сделал Чултэм-бэйсе джасе монастыря Бумбатын, а также выявить содержимое подвалов Дунгара. Конфискуя имущество Бэрээвэн-номун-хана, цорджа монастыря Ламын, Джонон-вана, мы действовали решительно и твердо, в соответствии с законом. Хорошо бы и впредь руководствоваться им неуклонно. Если обнаружится, что к твоим землякам, к бурятам, мы отнеслись мягко, это может в дальнейшем помешать нашему делу. Нужно быть бдительными».

Странное письмо. Что-то не верится в искренность этих сердечных излияний Аюура. А ведь как-никак клянется в любви… За его красивыми словами проглядывает легковесность и похоть. А в последних строках, в советах по работе, звучит твердое, как угроза, «если…». Почему прямо было не сказать, если он так думает? Что он за человек, какие у него мысли на самом деле, как поведет он себя в дальнейшем?

Письмо это насторожило Сэмджид, душу ее омрачила черная тень тревоги.

9

Утро на летнем стойбище у Нугастая. Вдоль берега этой кристально прозрачной небольшой реки, тем не менее перерезающей с запада на восток всю широкую долину Баян, расположилось более десяти семейств. Закончилась утренняя дойка. От айлов идут подоенные коровы, по тропинкам, протоптанным еще в предыдущие годы, они лениво тянутся на выгоны. Из одних айлов выходит одна-две, из других — по десять и больше. Летник Дунгара устроен на возвышении, поодаль от других. Дом, сарай — все выглядит внушительно. Просторный загон для быков. У излучины Нугастая огорожен огромный квадрат земли — пастбище для телят. На летниках других айлов — приземистые постройки под лубяными крышами, за изгородями — небольшие участки. Над айлами поднимаются сизые дымки. Подхваченные легким ветерком, они уносятся к горе и, сливаясь, повисают прозрачной завесой. Бегут босоногие детишки, ивовыми прутьями погоняя быков. Девушки, чуть склонившись, несут от Нугастая на коромыслах тяжелые ведра с водой. На зеленом лугу у реки, опустив головы к самой земле, щиплют траву стреноженные кони. Утреннее солнце приятно ласкает им спины. Вся эта картина, эта благодатная летняя пора, сама природа, люди, все живое кажутся такими мирными, спокойными, словно никто и никогда здесь не знал ни спешки, ни хлопот. Жизнь течет, как Нугастай. Посмотреть, так вроде и у зажиточного Дунгара, и в других семьях, что бедно живут в своих домишках, нет причин для суеты. Даже собаки, толстые и сытые, спят спокойно. Очнутся — не лают, голоса не подают, только потягиваются.

Стойбище Сэрэмджид позади всех остальных айлов, к северу. В то утро, когда Сэмджид собралась уезжать, проводить ее пришли немногие. Дети окружили машину, с любопытством наблюдая, как Балдан старательно, до блеска моет ее, готовясь в путь. Баатар, свесив ноги, сидит на заборе, не отводя взгляда от летника Дунгара. После того как в день пожара на зимовьях он задержался с Балджид на перевале, у бедного парня внутри все ходуном ходит. Так уж устроено в мире — если между мужчиной и женщиной протягивается ниточка, если познается вкус любви, то вскипает кровь, разгорается, огонь в сердце. Однажды упустив поводья, потом трудно, очень трудно подхватить их и удержать. Балджид, от рождения наделенная даром быть нежной, ласковой, обольстительной, с поразительной легкостью сумела околдовать наивного парня, только еще открывающего для себя мир. Для нее это было, во-первых, самоутверждением — она беспрепятственно достигла того, чего хотела, во-вторых, радостью любить, ласкать такого парня, разделить с ним переполнявшие ее чувства. Завлекая его, давая ему возможность испытать блаженство, она не замышляла ничего другого.

Она не задумывалась и над тем, что их отношения могут привести к беде. Ей не пришло в голову проявить осторожность, чтобы не дать разгореться в Баатаре глубокому, серьезному чувству. Да это ее и не заботило. Слишком уж виноватыми считала она мужчин, ее сверстников, в том, что не довелось ей быть по-настоящему любимой, изведать счастье, быть преданной женой, добродетельной матерью.

Баатар после той ночи на перевале совсем извелся, непрестанно мечтая о Балджид. По ночам она снится ему, а днем его гложет единственное желание — увидеть ее хотя бы издали, и он ходит печальный, не находя себе места. Ему бы только взглянуть в ее живые черные глаза, погладить пышущие жаром нежные загорелые щеки. Наконец он решил: если в восемнадцать лет женятся, значит, он возьмет в жены Балджид. Раз так — нечего откладывать на год-другой, никакие причины в расчет принимать не будет. Нужно спешить, пока к ней еще кто-нибудь не посватался, иначе упустит. Правда, выложить все без околичностей самой Балджид очень нелегко. Что, если она ответит: не пойду за тебя. Или предложит: не будем жениться, давай просто так встречаться где-нибудь. Тогда как быть? Ведь предупредила же она в ту ночь: «Никому ни слова, нельзя, чтобы люди узнали. Встретимся как-нибудь подальше от людских глаз». Может, она так сказала, потому что вообще надо скрывать, когда между мужчиной и женщиной любовь…

От этих раздумий Баатар и вовсе запутался. Посоветоваться бы, поговорить с кем, да только надежных друзей раз-два — и обчелся. Он продолжает размышлять в одиночестве. «Прошли времена, когда препятствовали браку бедного с богатой. Тут беспокоиться нечего. А если Дунгар и Хандуумай заартачатся: мол, не отдадим свою дочь за бедняка, тогда украду ее и с мамой, со всей малышней уеду в Улан-Батор к Сэмджид. Они-то не будут возражать, что я возьму Балджид в жены».

Уже несколько дней маялся Баатар, и его переживания, как он ни старался их скрыть, становились заметными. Матери всегда проницательны. Сэрэмджид, с сочувствием поглядывая на сына, объясняла его состояние тем, что парень не смеет признаться старшей сестре в своем желании поехать с ней в столицу.

…Балджид очень уж неопределенно сказала: «Встретимся как-нибудь». А когда, сколько ждать — непонятно. Хоть ты плачь от досады!

Ночь он снова проворочался без сна, поднялся рано, помог старшей сестре уложить вещи. Теперь, нетерпеливо ожидая прихода Балджид, сидит на заборе. Отсюда летник Дунгара виден как на ладони. Вот Балджид вместе с матерью направилась на выгон к коровам; потом, словно для того, чтобы быть заметной издалека, надела ослепительно яркую желтую куртку и пошла к реке за водой; потом вынесла еду Барсу, большому пятнистому псу. Барс хорошо знает Баатара. Однажды во время перекочевки (Баатару тогда было тринадцать) на одном из привалов Барс приволок человеческий череп. Какой тогда поднялся переполох! Дунгар обругал его «мерзостным удавом» и велел Чойнхору пристрелить собаку. Там пса и бросили. А через несколько месяцев, когда он появился снова живой-невредимый, люди решили, что свершилось чудо, и не посмели его тронуть. Но это «ходячее чудо» за пять лет настолько одряхлело, что сейчас пес мог принять за кость какой-нибудь камень на берегу реки и притащить его в зубах. Баатару Барс чем-то напоминал хозяина, Дунгара. Хотя, пожалуй, Дунгар еще не успел так состариться.

В мозгу у Баатара роится множество дум. «Сестра Сэмджид, наверное, уже не выйдет замуж. Будет собирать народ, проводить конфискацию имущества у богачей, учить революционным песням, вечно где-то разъезжать на машине по служебным делам. Попробуй найти такого человека, который отважился бы предложить чрезвычайному представителю правительства, одетому по-ревсомольски, стать его женой. Может ли она, как Балджид, полюбить мужчину, встречаться с ним?.. Конечно, лицом сестра не так хороша, как Балджид, но все-таки мила. Так как же мне сказать, что я беру Балджид в жены?» Увидев, как Балджид взяла уздечку и направилась к коню, Баатар возликовал: «Сейчас приедет! Сейчас приедет!» Соскочил с забора, едва не запрыгал на одной ноге…

Появился Чойнхор, взбудораженный и шумный. Еще не так давно он похоронил мать, но сейчас печаль его заметно шла на убыль. На лице играла улыбка, точно он радовался каким-то своим мыслям. Догадываясь, в чем дело, Сэмджид подумала: «Пусть же сбудется твое желание, пусть Балджид будет твоей».

— Сэмджуудэй, начальница наша! Собираешься в путь — пыль гонять по дорогам? — громко говорил Чойнхор, привязывая коня к столбу, и его слова эхом отдавались у дома. Сэмджид, которая сидела во дворе, заплетая косички младшим сестрам, ответила:

— Надо по делам ехать, дорогой Чойнхор. Больше мне некуда и незачем спешить.

Чойнхор, как мальчишка, перемахнул через забор, подошел к Сэмджид и сел рядом, скрестив ноги.

— А разве там у тебя никого нет, ты ни о ком не скучаешь?

— Кроме этих, здесь, мне не о ком случать и торопиться не к кому.

— Я думал, ты станешь женой какого-нибудь большого начальника. — При этих словах Чойнхор посмотрел на солнце и засмеялся.

— Ну конечно! У меня даже времени нет подумать о замужестве. А вот ты не загуливайся в холостяках. На твое счастье, и Балджид вернулась. Знаешь, я предложила сделать тебя заместителем председателя. Вы с дядюшкой Дунгаром найдете общий язык и в работе, и в жизни.

Баатар слышал их разговор. Как только старшая сестра произнесла имя Балджид, его всего затрясло. «Хватит, остановитесь! Я никому не отдам Балджид! Чем этот Чойнхор лучше меня? Немного постарше, и все? Станет заместителем — возомнит о себе, за Балджид начнет увиваться. Сэмджуудэй, если бы ты знала, что творится в моем сердце, ты не говорила бы этого. Ты бы пожалела брата. Ну почему я раньше тебе не сказал? Сегодня же, когда будешь уезжать, расскажу непременно. Так напрямик и скажу — женюсь на Балджид. Попробуйте только не разрешить! Пока голова на плечах, буду бороться, никого не побоюсь. Мою Балджид я никому не отдам, никому…»

Комок застрял в горле у Баатара, на глаза навернулись слезы. И Балджид, которая еще минуту назад была видна вдалеке в лучах солнца, вдруг куда-то исчезла… Баатар, прикрывая рукой глаза, с тоской вглядывался в ту сторону, откуда она могла появиться. «На всем свете нет прекрасней женщины, чем ты. Нет! Я возьму тебя в жены. Возьму! Даже если придется умереть, все равно!» В этих заклинаниях была уже не ревность вдруг прозревшего мальчика, в нем пылал жаркий огонь любви, охватившей все сердце. К чему может привести эта суровая клятва?

Балджид вынырнула откуда-то внезапно. На ее саврасом иноходце была нарядная, в серебряных бляшках сбруя, седло с коралловой инкрустацией по седельной луке. Сама же она надела синий узорчатый шелковый дэли, голову повязала ярко-красной косынкой. У девушек, распевающих революционные песни, недавно вошло в моду носить красные, как флаг, платки, и Балджид очень шла такая косынка. Баатар, смутившись, пригнулся за сестриной машиной, и шофер Балдан очень кстати протянул ему тряпку:

— Ну-ка, сынок, протри автомобиль, чтоб блестел как новенький.

Балджид подошла, поблескивая немецкими сапожками, обтягивавшими ее красивые ноги.

— Всем желаю здравствовать! Чойнхор-аха, как ваше здоровье?

Чойнхор знал ее характер и поэтому не придал значения этой напускной почтительности. Про себя же отметил, что она стала еще красивей и ладней. Коротко отозвался на ее приветствие, сказав, что чувствует себя хорошо, в свою очередь осведомился, как поживает дядюшка Дунгар. Улыбнувшись Баатару, Балджид с готовностью сообщила:

— Отец еще с утра на телеге уехал в Шар-ухаа, собирается устроить там проводы Сэмджуудэй. Мы тоже сейчас туда отправимся. Сэмджуудэй, ты, наверное, попозже поедешь, захвати с собой маму, братьев, сестер.

Баатара обрадовало, что Балджид при всех насмешливо назвала Чойнхора «аха»: если Чойнхор ей старший брат, то я, выходит, ровесник. Это она имела в виду? Чойнхор, Балджид и Баатар втроем отправились к Шар-ухаа. Породистый саврасый иноходец Балджид между конями Чойнхора и Баатара ни разу не сбился с ноги, в такт его шагу покачивается в седле Балджид, грациозно сгибаясь в талии. Она так легка и изящна — Баатар, слегка придерживая коня, не сводит с нее глаз. Чойнхор, напротив, нет-нет да и подстегнет своего скакуна, чтобы поравняться с Балджид. У Баатара это вызывает раздражение, но ему не хватает смелости вырваться вперед или хотя бы двигаться рядом. «Какое же это блаженство, — думает он, — ехать вот так и смотреть на Балджид. Как она хороша, как мила! Что за непостижимая удача — найти ее в этом мире и полюбить! На лугу, у излучины Нугастая, поставлю светлый дом, поженимся и заживем в свое удовольствие. Дети пойдут. Обзаведемся хорошими лошадьми, двухосной телегой… Каждому по саврасому иноходцу. Рядышком будем скакать по ровным долинам, по их зеленым, цветастым коврам, и приедем к реке Балдж. В густой чаще, чтобы поблизости ни души, привяжем коней, а сами — в реку купаться…» Балджид, будто угадав его мысли, звонко засмеялась. «Наверное, Чойнхор «казал что-нибудь смешное. Может быть, он надо мной издевается?» В Баатаре вспыхнул гнев, он сжал кулаки и стиснул зубы.

Дунгар собственноручно вместе с несколькими мужчинами приготовил угощение и поджидал возле обо[65] у Шар-ухаа. Вот уже и барашек готов и разделан на куски, а рядом выложена и его голова, и конфеты, печенье, сушеный творог, молочные пенки, архи, вино — словом, все, чего душа пожелает. Кто знает, кем и когда был заведен обычай устраивать путнику проводы в открытой степи. Похоже, что раньше так поклонялись обо. Недостает только присутствия ламы да хувраков… Наконец приехала Сэмджид с матерью и малышами. Она нисколько не удивилась приготовленному застолью: такой уж человек старый Дунгар. К тому же, как председатель артели, он не мог удержаться, чтобы не оказать уважение государственному лицу, представителю революционной власти. Старик был уверен, что лучше самому показаться угодливым, чем ему будут преподавать науку чинопочитания.

На душе у Сэмджид легко. Ничто сегодня не печалит, не беспокоит ее. Над лесистыми горами — легкая дымка, а там, дальше, над синим скалистым хребтом, повисли белоснежные облака, словно бирюзово-голубое поле расписали серебристым узором. Красота этого края, пусть не от рождения близкого, но давшего другую жизнь, кажется Сэмджид символичной, она — залог будущего счастья.

Провожающие, усевшись кружком, неподалеку от обо, принялись за угощение, перемежая его застольной беседой. Вскоре заметили, что к ним на велосипеде приближается какой-то человек. Это оказался известный во всей округе лама Гэлэгбал, одетый по-европейски, но с привязанным за плечами ритуальным колокольцем и молитвенным барабанчиком, легкий, низкорослый и темнолицый человечек. Он пристроил свой велосипед к обо и подошел к сидящим, оскалив в улыбке мелкие, острые, как у тарбагана, зубки.

— Проезжал мимо обо, смотрю — машина, вот и направил сюда свой самокат. Ведь если поразмыслить, то этот велосипед — младший брат автомобиля. А может, и старший, пусть так… Позвольте и мне пожелать счастливого пути нашей землячке, представителю властей. Выпьем за это. — Оборвав свое напутствие, лама сел рядом с Сэмджид. Дунгар подал ему наполненную архи большую фарфоровую пиалу. Лама поморгал блестящими черными глазками, зашевелил губами, читая какое-то заклинание. Трижды окунул в водку мизинец, трижды покропил в разные стороны, на мгновение замер, а потом хватанул все одним глотком. Сэмджид почему-то вспомнился блаженный лама Цэрэнбадам. Вот уж вправду святой души был человек, воистину принял на себя обет благочестия. А этот Гэлэгбал разъезжает на велосипеде в европейском платье, водку запросто хлещет. Цэрэнбадама люди не воспринимали всерьез, а Гэлэгбала почитают: и волшебство, мол, постиг, и в священных книгах сведущ. Бессмысленная вещь — религия…

Баатар все это время сидел задумчивый, ничего не ел, не пил. Наконец встал со своего места, подошел к сестре.

— Сэмджуудэй, сестра, мне надо поговорить с тобой. Отойдем.

Старшая сестра с братом удалились от людей, сели рядом на землю. Со всех сторон их окружали буйные заросли татарника, цветы кланялись своими головками.

— Ну говори, братик, о чем думаешь, что беспокоит тебя. Все рассказывай. Твоя сестра никак не думала, что ты уже стал таким взрослым, честное слово. Теперь я спокойна.

Баатар сорвал макушку татарника, швырнул ее, потом, отведя глаза, сказал:

— Сэмджуудэй, сестричка, я… Я хочу жениться на Балджид.

— Что?! — воскликнула Сэмджид, но тут же осеклась, притянула к себе голову брата. — Баатар, миленький, разве так можно? Так рано жениться? Что ты говоришь? И потом, Балджид намного старше тебя. А может, она будет женой Чойнхора-аха…

Баатар закрыл лицо руками.

— Тогда зачем ты говоришь, что я… что я стал мужчиной? Я люблю Балджид… Лучше Балджид никого нет, никого нет! — Он чуть не разрыдался. Сэмджид не смогла сдержать слез, и они заплакали вместе.

— Баатар, братик, почему ты вдруг выбрал Балджид? Что произошло?

— Тогда, в тот день, когда сгорели зимовья… На перевале Нугастай… Я не думал, что так случится… Балджид сама…

Сэмджид вмиг все поняла: это Балджид не удержалась — она, легкомысленная и распущенная, совратила бедного брата! Бесстыжая! Первым движением ее было позвать сюда Балджид и самым безжалостным образом отчитать ее за то, что она сделала брата своей игрушкой. Но Сэмджид остановила себя.

— Баатар, братик мой милый. Оставь эти мысли, прогони их подальше, выбрось из сердца! Сколько есть девушек — твоих ровесниц. А ты с дочерью Дунгара-гулбы! Нет, глупая это затея жениться на ветренице, уже побывавшей замужем. Бедненький ты мой, попал в силки такой женщины. Бедный, легковерный братишка… Не думай больше об этом. Понял?

Всхлипывая, Баатар ушел, ничего ей не ответив. Вернувшись к провожающим, Сэмджид почувствовала, что совсем недавно испытываемая ею счастливая легкость мгновенно исчезла. Сердце тревожно билось в предчувствии грядущей беды. Она стиснула зубы, чтобы ничем не выдать себя, не причинить боли матери, младшим, и все-таки не выдержала. Кто мог подумать, что сегодняшнее расставание обернется горькими слезами. Хотелось бросить Балджид что-то резкое, но вместо этого она обняла ее и заплакала.

— Балджид, как мы сдружились с тобой, когда вместе перекочевывали, сколько вынесли мук и страданий. Ты уж не навлекай беду на братишку моего, не надо! — только и сказала Сэмджид на прощание.

Так печально закончилось расставание у обо при Шар-ухаа.

10

Вечер. Еще не потухла белая полоса, оставшаяся в небе после заката. Если прислушаться к журчанию Нугастая, то можно различить множество ладов, звучащих в мощной деятельности воды, которая неустанно точит и шлифует свое каменное русло. Балджид, слушая эти перепевы Нугастая, сидела в задумчивости. Земля, прогревшаяся за летний день, отдавала теперь тепло своих недр. Над перевалом вдали еще полыхала распадающаяся на отдельные полоски вечерняя заря, а выше, в бесконечности, зажглись на небе звезды. Что такое этот Нугастай с его колдовским журчанием, эта впитавшая тепло земля, что такое весь этот мир, как не обитель несчастных существ, юдоль страданий. Подняться бы на гору и исчезнуть бы в этом молочном свете или, как птица крылатая, улететь в звездное небо, а может, раствориться в этих водах, в земле. Но только чтобы везде остаться собой, такой, как она есть. И имя чтоб было Балджид, и сердце чтобы так же билось. Какой же расчетливой была и как заблуждалась она тогда, в ту весну года Синей мыши. Думала: все сбудется, как в сказке… Дура. За эти пять лет чего только не насмотрелась. Всего пять лет, а их уже не вернуть, и заново не родиться. Не смогла ослушаться отца и мать — вот и вышла за нелюбимого. Как же! Женская участь — замуж выйти, детей рожать! Ну а на самом деле, что еще суждено девушке? Нет, не сложилась у меня жизнь. Сэмджид — образованная, над всеми начальница, в машине ездит, да еще с охраной! А я и в небо не улечу, и в земле не растворюсь, так и останусь прозябать, за мужем ходить да коров доить. Это судьба. Чем девушка из богатой семьи отличается от других? Тем, что у нее куда больше парчи, шелков, золота, жемчуга, тем, что выросла изнеженной? И вообще, зачем человек живет? Рождается в этом мире человеком, попадает под власть своей судьбы. Говорят, будто нынешнее существование определяется грехами или благодеяниями, совершенными в прошлом. Будто бы есть потусторонняя жизнь. Только лучше вовсе не думать о грешных делах, благодеяниях, а испытать бы счастье в этой жизни и насладиться им сполна… Счастье. Где оно, это счастье? Хорошо, конечно, родиться хорошенькой, быть молодой, кружить парням головы — но сколько так может продолжаться? В один прекрасный день заметишь, что увяла, как весенний цветок. Где то счастье, когда можешь любить и быть любимой? Баатар… Пусть он еще совсем молоденький, но как хочется его любить!.. Люди, если узнают, всполошатся — ну да это не самый большой грех на свете. У Сэмджид какие-то подозрения возникли, так она плакала безутешно… Что, если бросить мне все это — скот, все добро — и поехать, как Сэмджид, учиться? Как бы не так, отец и мать поперек дороги лягут, будут отговаривать — и не вечны мы, и пусть будут внуки, правнуки, чем перейдет накопленное в чужие руки… Скажут: найдется человек зажиточный, умелый — выйдешь еще замуж. Кто же он? Может, назло им выйти за Чойнхора? Не станут же они возражать против того, чтобы породнились председатель с заместителем… Вот смех! А что, буду ходить в красную юрту, научусь грамоте, а то и в ревсомол вступлю! Возьму да и подамся, как Сэмджид, в революционерки, в большие начальники!.. Жди, после смерти…

На ближнем озерце кричит утка. У реки стреноженный конь с хрустом ест траву. К этому жилью нынче вечером не то что путник — ни один пьяница не заезжал, пожалуй. Появись кто посторонний, собаки бы залаяли. Ох, до чего же грустно.

Баатар! Что же ты, приходи же! — хотелось закричать Балджид, да не крикнешь такое — стыдно. Она видела, как во время вечерней дойки Баатар возвращался от северной горы с телегой, нагруженной хворостом.

Балджид назначила Баатару свидание у озера: «Приходи к заливу, когда спустятся сумерки, когда одна только белая полосочка останется на небе», но уже все сроки прошли. От долгого ожидания она готова была впасть в отчаяние. Нет, наверно, непредвиденные дела задержали его дома. Он должен прийти непременно. Послышался шорох, кто-то приближался к ней… Ее собака. Барс. Совсем стал старый, дряхлый, а все же не ошибся — приплелся вот, нашел хозяйку. Он может, не разглядев, подхватить у реки голыш вместо кости, но собачий нюх еще сохранил… Нет для Барса человека милее Балджид. Барс устроился у ног хозяйки, зевнул своей беззубой пастью, облизнулся и задремал.

Что, Барс, уже отужинал? Счастливчик — поспит, поест, больше ничегошеньки ему не надо. Так когда-нибудь и не заметит, как придет его собачья смерть. А молодым замечательный был пес, боевой: и прыгал, и кружился, и другим собакам встрепку задать мог. Во всем был первым. На осенней охоте, бывало, первым подлетал и хватал зверя за глотку. Теперь у него все позади. Хотя на то, чтобы не околеть, силы еще есть. Стрелял же в него Чойнхор, а он выжил. Ах Барс, Барс! Без тебя мне будет совсем одиноко…

Балджид издали разглядела на светлой полоске горизонта едва заметную фигуру Баатара. От радости ей, как ребенку, хотелось побежать навстречу, но она усидела на месте. Куда девалась ее недавняя грусть? Тишина отодвинулась, все вокруг наполнилось звуками. На озере весело крякали утки, в отдалении заливисто лаяли собаки. «Что это со мной? Почему я так взволнована?» — спросила она свое гулко стучавшее сердце и прижала руки к груди, стараясь унять тревожное томление. Вот наконец и Баатар.

— Ну здравствуй, — проговорил он, усаживаясь чуть поодаль. По всему было видно, что и он волнуется.

— Садись ближе. Дай руку. Сердце колотится безумно.

— Балджид, прогони пса.

— Что ты, он ведь совсем дряхлый!

— А разве ты не говорила — о нас ни одно живое существо не должно знать?

— Ах Баатар, мой Баатар, какая же это радость — быть с тобой вместе! Если бы можно было жить много лет в такой радости и чтобы о ней знали только звезды в небе да вольные птицы.

— Это так тяжело, когда нужно свое счастье от людей прятать, да еще много лет.

— Да-да, конечно, скрывать трудно, и не то что годы — дни.

— А может, не нужно скрывать?

— Баатар, не о том мы говорим. Лучше обними меня.

— Милая…

— Что ты сказал Сэмджуудэй на прощанье?

— «За нас не волнуйся, счастливого пути».

— Тогда почему она сказала мне: «Не навлекай беду на моего братишку»?

— Наверно, ей меня жалко?

— Но о чем это она, о какой беде?

— Я сказал ей, что хочу тебя в жены взять.

Оба замолчали. И вокруг ни звука. Утки на озере, видно, уснули. Старый Барс тоже спит, и ему снится, что он рычит, как лев, а на самом деле пес всего лишь тяжело дышит, с трудом поднимая грудь.

— До каких же пор Сэмджуудэй будет оставаться одна? — Балджид глубоко вздохнула.

— Был бы Очирбат, не жила бы она одна.

— Она и сейчас не знает, кто его убил?

— Кто же это знает?

— Я давно догадалась.

— Тогда почему же ты до сих пор молчала?

— Боялась за отца с матерью, за себя.

— Не понимаю.

— Баатар, дорогой, тебе я все расскажу. О своих догадках, о подозрениях. Может быть, обо мне идет дурная слава… Ты, Баатар, поверь мне — душа у меня чистая!

— Моя Балджид! Я-то хорошо знаю, какое у тебя сердце.

— Ах, Баатар.

— Балджид, родная моя.

— Небо совсем погасло.

— Ты бы прогнала Барса…

11

Балдж — одна из самых своенравных и живописных рек, берущих начало среди густых таежных зарослей в восточной впадине Хэнтэя и в конце долгого пути отдающих свои воды Онону. Она быстро выходит из берегов, когда случается наводнение. Она и быстро мелеет. Этим летом река была полноводна и щедра. В рощах по ее берегам вызревало множество ягод, поляны усеялись радужными россыпями цветов. Дунгар, задумав устроить праздник для артели, выбрал самое красивое место в излучине Балджа. Ему казалось, что работу по организации коллективного хозяйства, создаваемого волею революционного государства, правильнее начинать с праздника, на котором проявится сама сущность всеобщего равноправия: нет теперь ни высшего, ни низшего сословия, зато есть у всех равные права на землю, на воды, на зажиточное существование. Имелся у него и еще один довод в пользу праздника — он принесет необходимое ему признание среди людей.

Сколько этому бывалому человеку пришлось передумать, пережить в те дни. До сих пор не было подробных указаний, как сдвинуть с места работу артели. Оставалось руководствоваться общими лозунгами и призывами ликвидировать частную собственность, объединить скот и имущество аратов, жить коммуной, закладывать основы коммунизма. Для таких, как Дунгар, возникло множество трудностей в понимании того, как нужно вести эту новую для всех и многообразную работу по развитию революционного движения масс. Необходимо было вести культурное наступление — бороться с неграмотностью, привлекать женщин к государственным делам, уничтожать эксплуатацию бедняков, принимать в члены народной кооперации, революционного союза молодежи, МОПРа[66]. Председателю поневоле приходилось разбираться во всем этом: ведь ему надо было выступать на собраниях, митингах, надо было уметь разъяснять революционные лозунги. Дунгар занялся чтением газет и поэтому вполне сходил за человека, сведущего в идеях и задачах революции. Местные араты были недалеки от истины, когда говорили, что Дунгар стал красным революционером. Да и как же им иначе считать, если человек порвал со своим прошлым? Дунгар все знал: что говорят, чем обеспокоены, о чем думают люди. Поэтому он и решил, что прежде всего людей нужно заставить поверить в счастливую жизнь, которую принесет им этот самый колхоз. О том, что на берегу Балджа будет устроен праздник артели, объявили за два-три дня, и народу к открытию съехалось великое множество. На широкой поляне в излучине реки, среди ярких цветов, поставили конфискованную у Чултэма-бэйсе десятистенную юрту из белого войлока, с нарядно расшитым покрывалом. Вокруг нее рассыпались многоцветные шатры, палатки.

Услышав, что праздник продлится несколько дней, некоторые семьи объединились и теперь хлопотали у общих очагов. Баатар разбил залатанную палатку, которую он обычно брал на сенокос, под густым тополем. Дверь своего дома на летнем стойбище подпер поленом и всех — мать, малышей — привез на праздник. Вездесущие китайские торговцы подвозили от монастыря Ламын на конных телегах, на осликах товары и, спеша опередить друг друга, разворачивали торговлю. Из ближайших монастырей подошли сюда и паломники, направляющиеся в святые места. Праздник открывался митингом. Большой шатер украсили красными флагами. Над входом повесили транспаранты: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Да здравствует коммуна, открывшая батракам и беднякам дверь в коммунизм!» В тени поставили стол, за которым сидели руководители сомона Балдж, секретари партийной и ревсомольской организаций, председатель артели Дунгар, Чойнхор. Все, кроме Дунгара, были в военной форме. Где и когда добыл себе такую одежду Чойнхор, не знал никто. На нем были сапоги с высокими голенищами, галифе из коричневато-зеленой материи, гимнастерка с большими медными пуговицами, кожаная портупея, фуражка с блестящим козырьком, чуть сдвинутая набок. Люди с усмешкой перешептывались, обсуждая его наряд.

— Чойнхору ордена не хватает. Если б от него зависело, всю грудь бы увешал.

— Вот пес, небось прифорсился, когда свозил в аймак сокровища Чултэма-бэйсе. Успел-таки! — не забыл вставить свое слово Шорню, попыхивая неизменной махоркой.

Появился и пьяный в дым лама Гэлэгбал, перепугавший своим велосипедом лошадей у коновязи. Собрание переполошилось, и тогда сомонный дарга позвал помощников и приказал удалить баламута.

Все началось с пения. Перед шатром вышли пятеро девушек — все в одинаковых серых дэли, в красных косынках. Они исполнили две песни — «Монгольский Интернационал» и «О МОПРе», — которым их обучила Сэмджид. Пели на бурятский мотив, не совсем слаженно, но слушали их с интересом. Балджид сидела с несколькими своими подругами-сверстницами. Она рассеянно слушала и шутки их по адресу Чойнхора, и мнения о выступлении самодеятельных певиц. Ее занимали собственные мысли. В них был Чойнхор, его любовь к ней, сватовство… Много пришлось пережить из-за него несколько лет тому назад. Тогда она считала его единственным, с кем, возможно, было бы в жизни хорошо. А теперь вдруг стало казаться, что он, наверное, был бы ей в тягость. Откуда это? Из-за Баатара? Из-за того, что он завладел ее сердцем? И с Баатаром ей еще не все ясно. Скорее всего, это невинная детская игра. Ненадолго… Она была далека от мысли, что, разбив детское сердце Баатара, может довести его до беды.

После пения председатель Дунгар выступил с докладом. Говорил он долго. Все, о чем толковал, было заимствовано в основном из газет, люди же думали: раз уж он человек умный и истинно революционный руководитель, то, значит, сам дошел до всего, что говорит. После собрания началось застолье. Столы накрыли в юрте, отобранной у бэйсе. Еды и напитков было вволю — тоже перепало из запасов Чултэма. Дунгар, как распорядитель пиршества, потчевал каждого входящего, настойчиво приглашая досыта поесть и выпить.

Ему вдруг вспомнилось другое застолье — пять лет тому назад во дворце у Джонон-вана. Кто бы среди халхаских нойонов мог предположить, что имущество их конфискуют, а Дунгар-гулба вступит на путь революции, будет вести застолье уже как председатель артели. К прошлому возврата нет. Мы при новой власти занимаем почетное место, и пусть судьба будет к нам милостива. Нужно только помочь ей — быть во всем благоразумным и осторожным. «Со слепым и земля слепая, с хромым — хромая». Думая об этом, Дунгар испытывал удовлетворение самим собой и с какой-то жалостью смотрел своими хитрыми желтоватыми глазками на людей. Чойнхор пропустил несколько рюмок архи и теперь шумно требовал веселья:

— Какое застолье без песен, без музыки! Зовите сюда девушек! На собрании спели свой «Интернационал» — это правильно. А за угощением давайте вспомним песни предков.

Люди одобрительно зашумели, как будто только и ждали таких слов. Одна из девушек, подававших еду, робко заметила:

— Кто из нас поет лучше Балджид?

Тут же все загалдели: «Балджид, Балджид нужно позвать!» Лучшей певицы — дочери Дунгара — поблизости не оказалось. За ней хотели бежать, но кто-то сказал, что она с подругами ушла на речку, и поиски прекратились: где же там на речке искать? Да и других певцов найти было нетрудно. Одному только человеку непременно хотелось видеть Балджид — это был Чойнхор. Здесь, на празднике, он намеревался переговорить с ней о многом. Другого, более удобного случая не предвиделось. Праздник, так радостно открывающий новую жизнь, казался ему символическим предзнаменованием их будущего союза.

Под шум и гам застолья Чойнхор незаметно вышел из юрты. Около оборудованных китайцами в тени прилавков с едой и товарами толпились люди. У красной юрты дети и несколько взрослых слушали патефон. Слонялись, приставая к людям, успевшие захмелеть пришлые тунгусы… Чойнхору показалось несколько странным, что девушки ушли купаться на речку. Неожиданно мелькнуло подозрение: нет ли тут какого обмана? Побродил там и сям; вроде бы все сверстницы, подружки Балджид, были здесь. С кем же она ушла? Купив у китайца сигарет, он сел на коня и отправился к реке. В излучине Балджа на берегу стоят редкие старые тополя, кое-где раскинулся боярышник. Ребята, бронзовые от загара, прыгают, кричат, плещутся голышом в воде, поднимая радугу брызг. Повыше заросли становятся гуще, там начинаются настоящие дебри черемухи, боярышника, серебристой ивы. Если девушки задумали купаться, не иначе выбрали место там, в кустах. Но почему-то Чойнхору не верилось, что Балджид отправилась купаться. Грустный, брел он по берегу. В этом году прошли хорошие дожди, и все вокруг благоухает: трава, цветы, листья источают пьянящий, пряный аромат. Скоро сенокос. Сена, пожалуй, будет вдоволь. Женюсь на Балджид, и выйдем вместе на такой, как здесь, у Балджа, луг, да как пойдем рядом, плечо к плечу, косить! Радость-то какая огромная! За день намаешься, устанешь… К вечеру перед палаткой у открытого полога огонь разведем, сварим чего-нибудь, тихо поговорим о том о сем, а то и просто помолчим… Что может быть лучше…

Конь что-то почуял и насторожился. Чойнхор пристально посмотрел в сторону берега и сквозь чащу разглядел силуэты двух сидящих рядом людей. Он остановил коня. Бросилась в глаза желтая-прежелтая одежда. А ведь у Балджид из ворота дэли тоже выглядывала желтая рубашка… Так и есть, она! Кто же с ней рядом? Чойнхор спрыгнул с коня, бросил поводья и, крадучись, подошел поближе. Неужто Баатар? Этот мальчишка?! В первое мгновение он глазам своим не поверил. Нет, они сидели не просто так. Балджид распустила косу, а Баатар… Баатар обнимал ее, целовал, ласкал. Чойнхор едва не взревел, как раненый медведь. Грязная тварь! Греховодница! Куда только стыд подевала? Из какого семени ты на свет явилась? И этот еще щенок! Разомлел, недоносок, под чарами старой бабы. Как же все это? Людей постыдитесь! Беззвучный вопль рвался у него из груди, в глазах потемнело, он готов был в бешенстве грызть землю, деревья. А те двое забылись совсем, словно одни во всем мире. «Как же быть, что делать?» — растерянно думал Чойнхор; ему хотелось броситься на них, убить, но он не в силах был сдвинуться с места…

Лишь поутру, на второй день праздника, Чойнхор, выйдя на поляну, немного поостыл. Вечером, взбешенный, прискакав с реки, он хотел рассказать Дунгару, как дочь его там купается, как забавляется, но потом передумал — стоит ли поднимать скандал. А может, решительности не хватило. Молча выпил архи и ушел из-за стола. Чойнхор ходил из юрты в юрту, из шатра в шатер и пил там все подряд — русскую водку, монгольскую, китайскую, архи, смешивал все, что подносили. Не помня себя, забыв, что он заместитель председателя, упился в стельку, как последний пропойца. А теперь чувствовал себя премерзко. Выходит, и жизнь ему ни к чему… Чойнхор поплелся к шатру сомонного начальства. Все они, похоже, давно поднялись. У стенки стоял таз с остатками воды, он умылся. Лица у сидевших в гостевой юрте были огненно-красными. Чойнхора поразило, что среди них сидел и Чултэм-бэйсе, тоже навеселе.

— Ну, сынок, неимущий арат, поприветствуй Чултэма. Мое имущество перешло колхозу, так что и мне, поди, не возбраняется побыть на празднике, попировать с вами. Вишь, ты теперь тоже начальство. Одинок вот только. Да-а, собирал я, собирал свое добро — и теперь оно в руки умного начальства перешло. Пусть так. Иди же сюда, Чойнхор! Воистину пища хозяина не узнает.

С этими словами он налил полную пиалу водки и подал Чойнхору. Тот принял ее обеими руками, поднес ко рту и начал пить. Водка струйками текла из уголков рта, а Чойнхор тем временем силился понять, что произошло с председателем Дунгаром. Сидит, как, бывало, сиживал дзанги — управитель сомона, — раздобревший, самодовольный, и живот от смеха колышется.

— Сосед Чултэм, ты правильно сказал. Так устанавливается революционная справедливость — нет привилегированных, нет униженных. Я тоже когда-то заблуждался, да вот нашел выход. И ты правильно сделал, что приехал на праздник. В партийной газете писали — нельзя отталкивать человека, если он становится на сторону революции. Понимаешь? Ну, давай теперь вместе попразднуем, вместе повеселимся. Что, если нам устроить скачки рысаков, Чултэм? Потом ты же и величальное слово произнесешь в честь коня-победителя.

Чойнхор не переставал изумляться, его всего переворачивало: «Надо же, нашли общий язык. И Чултэм явился отведать мяса своего вола…»

Праздник развеял немного Чойнхора: весь день пришлось крутиться — организовывал скачки, собирал парней; пели бурятские песни на два голоса. Балджид, еще более похорошевшая, появлялась то там, то тут на своем саврасом иноходце в сопровождении подружек, и всякий раз, когда Чойнхор видел ее, в нем вскипал гнев — еще свидимся где-нибудь, от людей подальше! — но он не позволял своим чувствам прорваться наружу. Совсем неожиданно для себя решил повидаться вечером с Баатаром. Что это ему, спьяну в голову взбрело? Послал за Баатаром ребятишек. Тот приехал на большом упряжном коне. Наивный мальчик, утративший в огне первой любви чувство реальности, не знавший сейчас в своем сердце ничего, кроме счастья, думал, что Чойнхор позвал его по какому-то делу. Чойнхор велел привязать коня, а сам направился в рощу. Баатар сразу насторожился: что же, разве я не мужчина? «Да, да, ты мужчина», — заговорил в нем внутренний голос, и он невольно сжал кулаки.

Некоторое время Чойнхор шел молча. Баатар следовал за ним. Наконец Чойнхор спросил:

— Сколько тебе сейчас лет?

— Восемнадцать.

— Во время перекочевки совсем мальцом был, а?

— Как знать…

— Что «как знать»?

— Не так уж много лет прошло с тех пор.

— А ты меня слушай! С малолетства ты, видно, на дурной путь вступаешь. Рано еще тебе распускать волосы замужней женщине.

— Чойнхор-аха, что вы говорите?

Чойнхор сжал кулаки, заскрежетал зубами.

— Я вас видел вдвоем. Ты думал, никто не узнает? Дурак, последний болван! Видали — лежит в объятиях с женщиной, а она ему в старшие сестры годится. Раз до этого дошло, так знай — она моей будет… Моей.

Баатар почувствовал внезапный прилив ледяного спокойствия.

— Вы пьяны. Поговорим, когда протрезвеете.

У Чойнхора перед глазами все помутилось, словно заволокло внезапно спустившимся плотным туманом. Он угрожающе уставился на парня.

— Ах, вот как? Это я пьян? Я еще с тобой должен разговаривать? На, получай, щенок! — Чойнхор молниеносным ударом сбил Баатара с ног.

Баатар не отдавал себе отчета в том, что произошло в следующую секунду: его противник тоже оказался на земле, а Баатар, схватив большой круглый булыжник, бил им своего ненавистника по лицу, куда попало… Лицо Чойнхора сплошь покрылось кровоточащими ранами. Вдруг до Баатара дошло, что он делает что-то ужасное. Отшвырнув камень, он вскочил. Чойнхор, сплевывая кровь, со стоном: перевернулся на бок, а потом вытянулся, будто испуская дух. Баатара охватил страх, он какое-то время не мог сдвинуться с места. Обе его руки были в крови. Я убил человека! Я убил человека! Протянув вперед обагренные кровью руки, он бросился туда, где продолжалось праздничное веселье.

— Мама! Мамочка! Я человека убил! — закричал он, и заросли эхом повторили: «Аа-аа-аа-и-и!»

12

В долине Керулена появились едва уловимые признаки осени. Над горами тянется дымка. Приехав в один из таких дней в центр Хэнтэйского аймака, Сэмджид никак не думала, что столкнется с бедой. Она остановилась у бревенчатого, выкрашенного суриком здания аймачного управления. Не успела выйти из машины, как со всех сторон ее окружили дети. Одежда на них была плохонькая, ноги в цыпках, и держались они очень скромно, тихо перешептываясь. Сэмджид смотрела на них и думала о своих младших братьях и сестрах, ей захотелось всех их обласкать, погладить их теплые от солнца черные головки. В дверях магазина, китайских лавчонок, закусочных уныло толпятся люди. На центральную площадь по красной песчаной дороге медленно выплывает утомленный караван верблюдов. Из открытого окна управления изредка доносится стук пишущей машинки. Неподалеку, в одной из юрт, кто-то перебирает струны шандзы. Сэмджид смотрит на все это, слушает… Со стороны кажется, что жизнь по-прежнему идет спокойно. Вроде каравана, что прошествовал сейчас по улице, потихоньку движемся мы вперед. Не так ли? Сэмджид возвращается к своим прежним мыслям. Вот и вернулась она, выполнив порученное ей дело. Работала четко, без ошибок и без перегибов. Какое задание ждет ее теперь? Какие будут выводы, оценки?.. Надо было еще решить, чем заняться в первую очередь, сейчас: пообедать ли перед встречей с руководством аймака, стряхнуть усталость или прежде всего устроиться в гостинице. Пока она так стояла в раздумье, из невысокого дома, где размещается милиция, под конвоем вывели двух человек. Поверх голов у них были накинуты дэли. Сэмджид не обратила на арестованных никакого внимания — в этом не было ничего необычного. Она уже решила, что сначала поест, и они вместе с водителем повернули к столовой. Неожиданно один из конвоируемых стащил дэли и с криком: «Сэмджуудэй! Сестра!» — бросился к ней. Милиционер выхватил пистолет:

— Стой! Стрелять буду!

Все произошло в какие-то доли секунды, и Сэмджид не сразу сообразила, что человек, в которого готов стрелять милиционер, — это ее брат, Баатар. Узнав его, она едва не лишилась чувств.

— Не стреляй! Баатар, Баатар, остановись!

Баатар обернулся и встал как вкопанный.

— Убери оружие, подожди! — не своим голосом в страхе закричала Сэмджид милиционеру, и он в нерешительности опустил руку, заметив стоявшую неподалеку легковую машину.

— Как ты здесь оказался? Что случилось?

— Я избил Чойнхора-аха. До смерти избил! — ответил Баатар и горько заплакал. Любители происшествий набежали в один миг.

— Но он жив? Или ты его убил?

— Не знаю. Ничего не знаю.

Сэмджид поняла все. Тогда, во время проводов у Шар-ухаа, он ведь в слезах признался ей, что полюбил Балджид. Потом, иногда вспоминая об этом, Сэмджид наивно надеялась, что все обойдется, хотя где-то глубоко в душе и таилась смутная тревога. Теперь вот каким несчастьем все обернулось.

— Иди, брат! Береги себя! И не беспокойся об оставшихся там. Сестра твоя все, что сможет, для тебя сделает. Не отчаивайся.

Милиционер снова накинул дэли на голову Баатара и увел его. Люди расходились, продолжая обсуждать случившееся: «Подумайте, как споткнулся, бедняга!.. И такие бывают встречи… А сестра-то, видать, человек хороший. Служащая, наверное».

Сэмджид смотрела брату вслед: жалость, боль за него разрывали ее сердце. Она не находила выхода из этого трагического положения. И вдруг вспомнила: «Аюур! Надо ехать к Аюуру и во всем разобраться!»

В аймачном управлении внутренней безопасности Аюура не оказалось. Отдыхает на Керулене. Помчалась туда. Хорошо было на берегу Керулена: шелком стелются травы, мирно пасутся стада. Но для Сэмджид вся красота мира была теперь далеко. От айла к айлу ехала она, выспрашивая, где обосновался Аюур. Наконец нашла. Семейство Аюура жило в удобном месте. Айл был внушительный. На свежей траве на возвышении поставлены две юрты: одна побольше, другая поменьше. За юртами хозяйственная утварь. Чуть поодаль, у коновязи, стоят десятка два коней. Несколько лошадей под нарядными седлами, в красивой сбруе. Чем-то они напомнили Сэмджид коней Чултэма-бэйсе. Понятно — чтобы коней не разлучать, почти по соседству с их прежним хозяином расположился… Аюур вышел хмельной, красный от выпитого кумыса. Он с неподдельной радостью раскинул руки, идя ей навстречу.

— Хорошо ли доехала, Сэмджид? Удивительно, как ты нашла нас. Как дела? Как здоровье? Ты совсем смуглянкой стала. Прямо гобийка! — Засыпая Сэмджид вопросами, он чуть не полез обнимать ее.

«О деле Баатара, наверное, не знает», — засомневалась Сэмджид. Подвыпивший Аюур с вожделением поглядывал на ноги Сэмджид, на ее фигуру. Хихикнув, словно его защекотали, пояснил:

— Вот мой дом. В большой юрте отец с матерью. В маленькой — я, одинокий воин. — Он снова хохотнул и, взяв Сэмджид за руку, повел ее к себе.

Переступив порог, Сэмджид застыла, пораженная. Ее, имевшую представление о том, как выглядят жилища нойонов, удивила эта юрта государственного служащего. На хойморе стояли в ряд сундуки, шкафчики с тонкой золотой инкрустацией, на них — всевозможные зеркала, вазы, замысловатые часы. Справа и слева — кровати с занавесками, с шелковыми расшитыми покрывалами, на них небрежно разбросаны подушки и подушечки. «А в этих сундуках еще сколько всего…» Сэмджид совсем сникла и присела на краешек кровати, стоявшей слева.

— Эй, Гандийма, принеси чаю! — крикнул Аюур, и вскоре в юрту вошла аккуратно одетая девочка лет пятнадцати. Она принесла сушеный творог, нарезанные молочные пенки на блюде, домбо[67] с чаем.

— Младшая сестра, — представил Аюур. — Осенью пришлю к тебе посмотреть столицу. — Последнее было сказано с явным намеком на то, что Сэмджид была ему не только хорошей знакомой, но и близким человеком. Что и говорить, малопривлекательно все выглядело: жилище Аюура, сам он, его манера вести себя.

— Аюур, я к тебе по делу приехала. По срочному делу.

— Знаю, знаю. Братишку твоего доставили по делу об избиении заместителя председателя. Тот, говорят, чуть не умер. Ну, одно дело — разговоры, другое — установить, что и как было. Я ждал твоего приезда. Ты, Сэмджид, сегодня отдыхай. В таком виде я не могу ехать на работу.

— Я очень беспокоюсь о брате. У нас ведь все хозяйство на нем одном держится. Он очень хороший парнишка.

— Не волнуйся. Если хочешь знать правду — все в моих руках. Выпустим, женим на Гандийме. — Аюур бесцеремонно загоготал.

Сэмджид ничего не оставалось, как принять его приглашение.

— Пойду на речку, смою дорожную пыль.

— Да-да, конечно. Вода в Керулене что кипяченое молоко. Кожа сразу нежная станет… — Взгляд его блудливых глаз был омерзителен.

Вода в Керулене действительно была теплой и мягкой. Как приятно лечь в воду на перекате, подставив тело под бьющие струи. Слушаешь с закрытыми глазами журчание воды, и оно успокаивает, как музыка. В то лето… В то лето, когда мы с Балджид лежали на берегу реки, о чем только не переговорили… Теперь из-за Балджид случилось это несчастье с братом. Что ей вздумалось играть сердцем мальчика?.. А чем занимается Аюур? Чьи у него расписные сундуки? Чьими шелковыми покрывалами он пользуется? Как это все отвратительно. Но он может освободить Баатара. Разве можно мальчика, ничего не видевшего в жизни, кроме пастбища для телят, бросить в тюрьму? Завтра же поеду туда, узнаю о состоянии Чойнхора, если худо ему — привезу сюда… Вот ведь как получается — к Аюуру на поклон иду…

Пока Сэмджид купалась, Аюур приготовил стол. Посредине дымилась свежая, только что отваренная баранина. Сам он успел еще изрядно добавить кумыса и теперь был совсем пьян. Солнце клонилось к закату. Сэмджид отказалась от угощения.

— Аюур, мне надо вернуться в аймак, там и переночую. С утра встреча с начальством, — как можно мягче постаралась она объяснить свой отказ. Аюур положил ей на колени руки и заговорил, тяжело дыша:

— Ты зря меня опасаешься — я не собираюсь брать тебя силой. Мне не удалось убедить тебя в своем чувстве. Такая уж дурная у меня голова, не вовремя родился. Что ж, не суждено мне, значит, мечтать о нашем будущем… Но один-то раз ты можешь меня пожалеть? А? Я тебе помогу, а ты — мне.

— Чем я могу тебе помочь?

— Собой. Своим прекрасным телом, омытым водами Керулена…

— Аюур, не говори чепухи.

— А ты о братце подумай. Да мало ли что еще может открыться… Помнишь дело Очирбата? Если его поднять, есть что и с тебя спросить. Ну да это ладно. Во время конфискации, между прочим, у меня было задание проверять твою работу. Хорошо, оставим это…

Сэмджид почувствовала в груди такой жар, будто там вспыхнул огонь. Застучало в висках, она стала задыхаться.

— Все, что ты говоришь, — чушь! Я женщина, но не принадлежу к слабым. Ты не добьешься от меня своего ни угрозами, ни хитрыми уловками. Прошло то время, пора бы тебе это понять.

Аюур резко наклонился к Сэмджид.

— Сэмджид, милая! Что за каменное у тебя сердце? В ноги тебе кланяюсь — подари одну-единственную ночь! Осчастливь! — Он крепко обхватил ее за колени.

Отвращение и ненависть к Аюуру дали Сэмджид силы прервать эту сцену. Напрягая голос, она позвала шофера:

— Балдан-гуай! Балдан-гуай! Мы уезжаем, немедленно!

Уже в сумерках Сэмджид, не останавливаясь, миновала аймачный центр. Она спешила на запад, к своим. Все перед Сэмджид померкло. Даже чистые краски раннего вечера не существовали для нее. В голове звенят гадкие слова Аюура, перед глазами, как кошмарное видение, мелькает его лицо. Потом все заслоняет Баатар. Она видит его бредущего, с накинутым на голову дэли.

О, до чего же все трудно дается в жизни. На каждом шагу — новое препятствие, новое столкновение… Но жизнь продолжается. И хотя бы во имя этого нужно быть готовой преодолеть все. В горе нужна твердость, в тяжелую минуту — душевные силы. К Сэмджид возвращалась решимость бороться.

Пер. К. Яцковской.

ДЕВИЧЬЕ ЛЕТО