Я помню, как в ясные дни мы, дети, напряженно ожидали пассажирский аэроплан и как гордились, заметив отблеск солнца на его серебристых крыльях; для наших детей взрывной грохот сверхзвуковых реактивных лайнеров стал будничным и привычным. Может быть, повзрослев и постарев, и они не без сентиментальности будут вспоминать об исчезнувшем облике воздушных кораблей, который был музыкой их молодости. Наши дети принадлежат грядущему: мир технических чудес является их естественным миром. Они нерасторжимо срослись с ним; их представления, их потребности, их игры и их будущее — все это уже связано с этим миром и осуществлено в нем; смело и глубоко дышат они новым воздухом, который мы вдыхаем опасливо и осторожно, порою по-стариковски с недоверием качая головой.
Нас одолевают сомнения, куда движется этот мир? Куда это мы торопимся, куда мчимся? Зачем понадобилось нам завоевание космоса? Разве мы тем самым не раздвигаем границы бесконечного и не подтверждаем конечное бессилие человека? Разве пропасть, которая извечно страшила человечество, не становится в итоге еще чернее и безнадежнее? Или иначе: для чего все это, вся эта наука и техника, если человек по-прежнему зависит от своей биологической природы, и зачем ему прикасаться к звездам, если он не в силах совладать с прихотью собственного тела? В каком соотношении находится прогресс техники и простое человеческое счастье? Или еще вот так: для чего все это, если пропорционально человеческим радостям возрастает и риск уничтожения цивилизации?
Я не скажу, что все это — надуманные вопросы, что у них нет своей причины, своих корней в действительности. Надо только осознать, что все это — наши вопросы, что они кроются в такой действительности, какой ее видим мы. Мы детерминированы определенной исторической действительностью: это ограничивает наш кругозор. Мы — не подлинные граждане наступающего времени, мы его граждане лишь в начальном, лабораторном состоянии. Мы приходим из времен скепсиса; на всем, что было блестящим, благородным и героическим в век буржуазии, лежит печать скепсиса. Если бы кому-нибудь из людей среднего поколения случилось грустно вздохнуть, размышляя о своих истоках, его вздох означал бы: о, величие сомнения! о, мужество и сладость отрицания! Именно в этих истоках — причины наших травм и душевной опустошенности. И от них мы не уходим, а отбиваемся, чтобы стать строителями храма. Даже самая лучшая и самая сильная литература нашего времени не может сразу сбросить с себя старые одежды, она должна отбиваться, вырываться из окружения; а разве, например, Горький и Шолохов не вырывались из окружения? Время, которое мы переживали, не баловало нас радостью; но оно несло с собой надежду. И все, что было здоровым, что было не сломлено, все присоединилось к этой надежде, к революции, к социализму.
В этой надежде, которая становится действительностью и неизбежным будущим человечества, скрыты ответы на все сомнения. Надо лишь понимать, что все переживаемое нами не получило окончательной формы; что мы лишь в самом начале нового времени, и, возможно, наши потомки сочтут наше время мрачноватым не только из-за войн, которые мы допустили, не только из-за сравнительно примитивной техники (как это им, вероятно, будет казаться), но и из-за некоторых особенностей устройства общества; что наши города покажутся им большими тюрьмами, а устройство нашей семьи непонятным; что им будут чужды наши противоречия, наши метания и сомнения; темпы строительства нового общества покажутся черепашьими, а наше великодушие — мелочностью. Просто они будут мыслить в совершенно иных масштабах, чем мы. И это не такое уж далекое будущее: человек нового времени уже родился. Каким он будет? Будет ли он современным варваром, глуповатым, бездумным и послушным автоматом, игрушкой технической цивилизации, которую он сам создал? Разве для того человечество тысячелетиями поднималось из праха, преодолевая свою слабость, свой страх, свою нищету, свои катастрофы или празднуя свои победы, чтобы в век зрелости низринуться во тьму? Или все стремления человечества, его труд, его отвага — все это было зря, все это суета сует, как учит религия? Нет и нет: все это лишь безумные видения, приходящие из той части мира, где безумие является естественным состоянием. Нет: из гигантского труда человечества ничего не будет утрачено. Не должно потеряться, мы не допустим, чтобы утратилось.
Мы не допустим, чтобы утратилось: в этом смысл нашей работы. Сохранить ценности, умножить их и передать потомкам. Это не простая, легкая передача эстафеты; те, кто должны ее принять, будут бунтовать, сопротивляться, противиться. То, что мы считаем основными нравственными и духовными ценностями, они, возможно, будут считать старомодным. Их мир лишь частично будет взят из нашего мира; он будет его продолжением, однако при головокружительной скорости, с какой изменяется материальная цивилизация, со временем, по-видимому, изменится и качество всех человеческих вещей. Но вопреки этому ничто из основных ценностей, которые накопило человечество, не утратится, не должно утратиться. Это — гигантская и романтическая задача тех из нас, кто дошли до порога нового века и кто — сколь бы смешным это ни казалось, — ощущают обязанность заботиться о будущем человечества.
Будущий человек родился уже сегодня: борьбу за умножение нравственных и эмоциональных ценностей необходимо развернуть уже сейчас. Нельзя не видеть явно тревожных признаков: даже наш человек, человек, живущий в окружении социалистических производственных отношений, имеет склонность к одностороннему развитию. Недавно Илья Эренбург писал об одном таком типе, об односторонне образованном и односторонне ориентированном неразвитом молодом человеке, для которого красота, радость, искусство — все это тайна за семью печатями и что самое страшное — он не намерен, не желает проникать в эту тайну. Есть также и другой тип, тип, который развился в последние годы: человек, довольствующийся материальным благополучием, то есть практический человек, у которого нет мечты, кроме мечты выполнимой, и который, если и думает о будущем, то только о своем и своих близких. Скажу не таясь, даже если это прозвучит по-менторски и идеалистически — но таков уж тысячелетний опыт человечества: материальное благосостояние без нравственных и эмоциональных опор может быть для общества опасным. Человек, отказавшийся от большой мечты о будущем во имя мелких выполнимых мечтаний, является зародышем разложения. И напрасно мы твердим, что такой человек — человек прошлого, что он — пережиток, подобные утверждения нам никак не помогут: он тут, он живет среди нас, заражает своим влиянием здоровые силы общества и — образно говоря — воровской рукой посягает на наше будущее.
Искусство имеет силу объединять людей. У искусства есть способность умножать радости и печали, грусть и восторг, есть умение проникать в суть вещей, есть власть высказать в действенном образе, что такое хорошо и что такое плохо. Искусство — враг того пресловутого хомяка, который старательно набивает защечные мешки зерном, стремясь запихать как можно больше. Наше общество поняло силу искусства, мудро и проницательно признало его своим оружием в борьбе за будущее. Сейчас приходит время исполнения, время фронтального наступления, время практических дел; мы не имеем права допустить ослабления искусства, мы должны суметь нести его всюду, до самых отдаленных уголков (это не только глухие места, скажем, в восточной Словакии, но и в рабочих поселках, в новых социалистических городах, даже в Праге и Братиславе). Необходимо суметь зажечь молодежь поэзией, чтобы с ее помощью вновь укрепилась мечта, чтобы подлинная красота и романтика нашего времени победили модную скуку и цинизм. Возможно, кому-то подобные заботы покажутся зряшными и мелкими; я убежден, что с точки зрения будущего они не зряшные, и не мелкие. И все это осуществимо; ибо молодежь, — пусть не обманет нас личина, которую она нам демонстрирует, — стремится, как стремилась всегда, к героизму и романтике, к красоте и чистоте. И она готова к восприятию поэзии.
Нам нечего жаловаться ни на нехватку работы, ни на отсутствие цели. Наше время не баловало нас радостью, но это — великое, ошеломляющее, великолепное время. Надо лишь — по крайней мере, порой — уметь оторваться от притяжения настоящего: надо думать о будущем. И не допустить, чтобы была растоптана мечта, великая мечта о радости и полнокровной человеческой жизни, которая придет, которая приходит.
1960
Перевод А. Косорукова.
ВРЕМЯ И КНИГИ
Время милосердно, потому что позволяет забыть те книги, о которых необходимо забыть, и оставляет нам те, с которыми необходимо жить. Кое-кто из этого факта делает себе рекламу, пугая нас тем, что его поймут только в отдаленном будущем; кое-кто из критиков высказывается о книгах осторожно, как дельфийский оракул, чтобы в любом случае будущее признало за ним хотя бы частичную правоту.
Как бы то ни было, но одни суждения время подтверждает, а другие — опровергает; оно и впрямь милосердно к читателю, но зато немилосердно к большинству книг. И, конечно, время — не воздушная или надреальная категория, время — это люди во времени, общество, его потребности и пристрастия, его вкусы. Такое действительное и вещественное время бывает обычно справедливым. Оно бывает справедливо немилосердным к модам, модным вывертам и безумствам, и по справедливости низко оценивает ремесло; время скупится на признание тех, кто отвергает действительность, кто изолирует человека от действительного времени, чтобы «увековечить» его; оно подтверждает правоту тех, кто вдохнул в произведение свое время, чтобы донести, передать его будущему.
Оно благожелательно к тем, кто понял человека в его подлинных исторических взаимосвязях. Время благоприятствует реализму; оно немилосердно к деформациям. Случается, что какая-нибудь группа людей насилует время: вытаскивает из-под развалин то, что справедливо забыто — гитлеровский фашизм вернулся к реакционному романтизму, экзистенциалисты — к Кьеркегору, а католический модернизм — к средневековой мистике; это и есть временное насилие над временем. Это все — приверженцы старины, которые на литературном блошином рынке горланят и хвастают, что они современные, что они обогнали время, хотя они всего лишь понапрасну стряхнули пыль со старья.