Время подтверждает прогресс; оно не благоприятствует ретроградному искусству.
Пятнадцать лет, прошедших с окончания войны, — это не просто обычное время, это время, исторически насыщенное: это эпоха. Эпоха в общемировом и в известной мере даже в космическом масштабе. Скажем скромнее — в жизни наших народов, и еще скромнее — в развитии наших литератур.
В такое до головокружения стремительное время заторможенное развитие литературы видно особенно явно. В вещественных отношениях можно все вырвать с корнем, по-революционному расторгнуть связи с прошлым; литература, однако, должна сохранять преемственность, она не может возникнуть из ничего. Она должна быть преемницей, одновременно принимая и отрицая, то есть, как принято говорить, осваивая наследие прошлого; она должна встретиться с прошлым в борьбе; и ясность наступает не вдруг, а довольно медленно. Были времена, когда желание было отцом веры, когда многие энтузиасты верили в моментальный переворот, в революционную перемену. Известный чешский писатель тогда написал: вырвем социалистическую литературу из-под земли. В то время нам казалось, что где-то — вероятно, именно в глубинах земли, — сокрыты могучие силы, что надо всего лишь сказать освобождающее слово, и эти силы двинутся в поход и покорят землю — подобно ситнянским рыцарям[13].
Сегодня мы знаем, что литература — это процесс. И — по сравнению с изменениями в базисе — процесс медленный. Хотя этот процесс надо ускорять, но с ним надо также и считаться. Литература не становится революционной с сегодня на завтра: она революционизируется.
Время скептически относится к революциям в искусстве.
Вопрос лишь в том, действительно ли революционизируется наша литература? Не породили ли наши ошибки чрезмерной путаницы? Соответствует ли требованиям времени, в котором мы живем, наше отношение к действительности? Была ли плодотворной наша борьба с прошлым? (Было ли и насколько это было борьбой, а насколько — кокетством?) Принесли ли наши ошибки и наша борьба прояснение и упрочение критериев? Завоевали ли мы территорию, плацдарм, с которого сможем развернуть наступление?
Думаю, что прошедшие пятнадцать лет (я не говорю об этом с точки зрения момента: однако сейчас подходящий случай сказать об этом) — подготовительное время, время созревания. Думаю, что мы завоевали себе прочный плацдарм.
Кое-кому развитие литературы может показаться, прежде всего, дорогой уклонов и ошибок, но это развитие, — преимущественно путь борьбы. Давайте вспомним, — ведь было время, когда приходилось бороться за главное: за ангажированность литературы. И даже честных и искренних людей приходилось убеждать в основном — в общественном значении литературы; должно было победить понимание, что в литературе нет никакого иного смысла, кроме смысла общественного, что за его пределами начинается мрачное царство теней; что принципиальная независимость литературы — извращение, признак чудовищно страшного общества, а не священная цель, не историческое приобретение.
Это была плодотворная борьба — при всех отклонениях и ошибках литература фронтально встала на сторону действительности, будущего, социализма.
И было также время, когда нам приходилось вести борьбу на собственной территории, на собственной почве. Когда врагом были мы сами для себя: наша нетерпеливость, наше хвастовство, наша поверхностность и наша ограниченность. Мы должны были бороться за то, чтобы человек занял более значительное место в литературе, а литература — в обществе; мы должны были бороться против многословия и против показухи, против оцепенелости мышления и против новой литературной манерности: мы боролись за полноценный смысл жизни и литературы. Сегодня мы можем утверждать, что несмотря на отклонения и ошибки, это была плодотворная борьба. А значит, не надо оплакивать прошлое и не надо стыдиться пафоса, энтузиазма и веры — необходимо лишь избегать ошибок, которые их часто сопровождали.
Время немилосердно к ошибкам, но вознаграждает борьбу.
Спустя пятнадцать лет я случайно вновь прочитал испанский роман Хемингуэя: сколь многое из него уже выветрилось! Роберт Джордан вызывает теперь уже сожаление и выглядит несколько смешным, ведь он должен совершать над собой насилие, чтобы с высоты своего индивидуализма суметь снизойти до простых людей. Он должен сам себя подавлять и смирять, чтобы сблизиться с ними; но он все равно с ними не срастется. (Он смешон и достоин сожаления с нынешней точки зрения, пятнадцать лет назад он был для прогрессивной интеллигенции примером. Тогда думали, что объединиться с рабочим классом — значит принести себя в жертву, значит добровольно смириться.) Но не только поэтому выветрилась из романа сила, которая нас когда-то опьяняла. Есть и еще одна причина отчуждения: стилизация действительности, стилистическая судорожность, которая чрезмерно субъективирует и деформирует действительность. Когда-то это было модным, было новизной; а сегодня — почти литературный архаизм: вместо действительной силы здесь сила показная, бравада. В результате Роберт Джордан с годами поблек и превратился в бумажного героя, а Григорий Мелехов живет среди живых, он — живой сын нашего времени и волнует нас вновь и вновь.
Ныне также немало модных веяний, например, подтекст. Согласно современным рецептам подтекст вырабатывается следующим образом: надо слегка напустить туману, немного недосказать и тогда возникнет в общем солидный подтекст. Но есть, однако, и другой рецепт, старинный — чтобы словам было тесно. Все дело в ясности и точности языка, в концентрации мысли и образа на возможно меньшей площади: потом вокруг слов возникает широкий простор и вы можете назвать его хотя бы даже подтекстом. Но намеренно создавать подтекст — значит насиловать действительность; и стилизация может стать врагом типизации.
Разумеется, кое для кого это не имеет большого значения: ах, оставьте нас в покое с вашей типизацией! Однако история, даже история литературы, существует не для того, чтобы мы игнорировали преподнесенные ею уроки. Когда-то, не так давно, в Европе существовало мощное течение стилизаторской литературы; большинство произведений этого направления сегодня воспринимаются лишь как юмористическая литература. Мы удивляемся, что в свое время эти книги читали всерьез, хотя и подозревали, что что-то в них не так. Это подозрение полностью подтвердилось: книги, о которых идет речь, имеют сегодня лишь музейную ценность. Ибо стилизация часто соседствует с литературной манерой, с модой, а они — враги живого искусства.
Следовательно, время не терпит стилизации. Оно подтверждает типизацию.
Могло показаться, что если время само по себе такое мудрое, то не надо ничего предпринимать, а только ждать. «Плохое минет, даже если глупость воздает ему хвалу», написал один из стариков, имея в виду искусство.
Мы уже не рабы времени, мы хотим быть его господами; мы предвидим и планируем, организуем и ускоряем время. В области литературы это означает, что мы руководим ею, или, по крайней мере, пытаемся руководить: это уже вопрос эстетики, критики, критериев.
В минувшие годы возникла и упорно держится легенда о том, что эстетики социалистического реализма не существует (а это, конечно, бросает тень сомнения на существование социалистического реализма вообще).
Это — оптический обман: нормативной эстетики нет. Нет толстых томов со сводом правил, с подробными инструкциями «как писать стихи, прозу и драму» и с соответствующими предостережениями против возможных ошибок и непристойностей; такие тома когда-то любили писать немцы. Слава богу, что таких томов у нас нет.
Нет и не может быть в искусстве такого итогового перечня постоянных правил и норм. В этой области существует только итог опыта; этот итоговый опыт постоянно растет, дополняется, расширяется. И искусство подчиняется законам развития; в движении находятся также и эстетические взгляды и критерии. И если социалистический реализм не имеет своей нормативной эстетики, то это потому, что он признает движение главной внутренней закономерностью развития. И признает, что нормативная эстетика является тормозом для искусства точно так же, как бюрократия — тормозом для развития общества.
Для тех, кто привык к удобствам, это — мучение, но критерии надо завоевывать снова и снова. Они должны снова и снова возникать на базе исследования художественной практики; и они должны оказывать на нее обратное влияние. Легко тем, кто ограничен какой-либо узкой философской концепцией (например, экзистенциализмом); труднее марксистским эстетикам и критикам, которые не должны быть ничем ограничены, а только действительностью и ее диалектическими отношениями: они должны исследовать и обобщать, они не имеют нрава остановиться и окаменеть. И они не ищут норм и правил, но стремятся открыть законы движения.
Мы пережили в этой области немало всякого: время ограниченных и ограничивающих норм и время мировоззренческой анархии. Эти ошибки и искажения не уничтожили эстетики социалистического реализма: они только очистили ее. И злорадные речи об окончательном провале, о самоуничтожении социалистического реализма, были прежде всего глупыми. Сегодня мы обладаем более зрелым опытом и более четким мировоззрением, чем десять лет назад (хотя так порой и не кажется); никакой опыт так не полезен, как свой собственный. Именно благодаря этому опыту мы не опасаемся за судьбу нашей новой литературы; и хотя мы не провозглашаем пламенный оптимизм, у нас под ногами твердая почва.
Ибо время работает на будущее. В нашем случае — на социалистический реализм.
1960
Перевод А. Косорукова.
ТРАДИЦИЯ И КАК С НЕЙ БЫТЬ?
Традиций у нас много, и они разные. У нас есть традиции старосветские, но у нас есть и традиции современные; есть традиции в образе жизни, в труде и даже в произношении гласной «а»; у нас есть традиции деревни, небольших городков и почти крупных городов; традиции лютеранские, католические, кальвинистские; у нас есть традиции Матицы Словацкой