Б е к м а н. Господи, куда ж это я попал? Где я?
Э л ь б а. У меня.
Б е к м а н. У тебя? А кто ты?
Э л ь б а. Кем же мне быть, желторотый, если ты в Сен-Паули прыгнул с понтонного моста в воду?
Б е к м а н. Ты Эльба?
Э л ь б а. Точно, Эльба.
Б е к м а н (поражен). Ты Эльба?
Э л ь б а. Что ты на меня вылупился, несмышленыш? Воображал, верно, что я романтическая девица с бледно-зеленым цветом лица? Эдакая Офелия с кувшинками в распущенных волосах? И решил коротать вечность в моих благоуханных лилейных объятиях? Нет, сынок, ты ошибся. Я не романтична и не благоухаю. Порядочная река всегда воняет. Да, да. Нефтью и рыбой. Что тебе здесь надо?
Б е к м а н. Выспаться. Там, наверху, мне уже невмоготу. Я вышел из игры. Спать хочу. Мертвым быть. Мертвым до конца моих дней. И спать. Наконец-то спокойно спать. Спать десять тысяч ночей подряд.
Э л ь б а. Удрать вздумал, желторотый, а? Вообразил, что тебе невмоготу? Там, наверху, да? Вбил себе в голову, что с тебя довольно, юнец несчастный? Сколько же тебе лет, бедолага?
Б е к м а н. Двадцать пять. Мне бы выспаться.
Э л ь б а. Скажите, пожалуйста, двадцать пять. И остаток жизни хочет продрыхнуть. Двадцать пять — и в ночь, в туман топиться, оттого, что невмоготу стало. Что ж именно тебе невмоготу, старик?
Б е к м а н. Все. Все, не могу я больше там. Не могу больше голодать. Не могу больше быть хромоногим. Не могу, постояв перед своей постелью, снова ковылять вон из дома, потому что постель занята. Нога, постель, хлеб — не могу я больше, пойми ты!
Э л ь б а. Нет, сопливый самоубийца! Нет, слышишь! Ты что думаешь, если твоя жена не хочет больше с тобой забавляться, если ты охромел и в животе у тебя урчит, так уж и надо залезать ко мне под юбку? С маху и в воду? Эх ты, если бы все голодные вздумали топиться, добрая старушка земля стала бы голой, как плешь упаковщика в мебельном магазине, голой и блестящей. Нет, номер не прошел, мой мальчик. Меня такими штуками не проймешь. Я тебя в утопленники не зачислю. Штаны бы с тебя спустить, малыш, да, да! Хоть ты и был шесть лет солдатом. Все были. И все теперь калеки. Поищи для себя другую постель, раз твоя занята. Твоя жизненка мне не нужна. Стажу у тебя маловато. Позволь старой женщине сказать тебе: поживи сначала. Дай себя потоптать. И сам топчи, не зевай. А когда уж деваться будет некуда, когда свалит тебя паралич и твое сердце поползет на четвереньках, тогда и поговорим. А сейчас без глупостей, ясно? Сейчас убирайся-ка отсюда, красавчик. На черта мне сдалась твоя жизненка. Оставь ее себе. Я без нее обойдусь, малыш. И попридержи язык, сын человеческий. Я тебе что-то скажу сейчас, тихонько совсем, на ушко, подойди-ка сюда: плевать мне на твое самоубийство! Сосунок. Смотри, что я с тобой сделаю. (Громко.) Эй, ребята! Выбросьте-ка этого мальца снова не берег у Бланкенезе! Он еще раз попытается жить, он обещал. Да тащите осторожно, он говорит, у него нога больная, паршивец эдакий, птенец несчастный!
СЦЕНА ПЕРВАЯ.
Вечер. Бланкенезе. Слышен ветер, слышна вода. Б е к м а н. Д р у г о й.
Б е к м а н. Кто там? Среди ночи. У самой воды. Эй! Кто это там?
Д р у г о й. Я.
Б е к м а н. Отлично. А кто такой я?
Д р у г о й. Я Другой.
Б е к м а н. Другой? Какой еще другой?
Д р у г о й. Я Другой, из вчера. Из прежде. Из вечности. Говорящий да. Только да.
Б е к м а н. Из прежде? Из вечности? Ты, значит, из нашей школы, с нашего катка? С нашей лестницы?
Д р у г о й. Я из пурги под Смоленском. Я из дота под Городком.
Б е к м а н. И ты из Сталинграда тоже, Другой, ты и оттуда?
Д р у г о й. И оттуда. А еще из сегодняшнего вечера. Из завтра тоже.
Б е к м а н. Завтра. Завтра не существует. Завтра обойдется без тебя. Убирайся. У тебя нет лица.
Д р у г о й. Ты от меня не избавишься. Я Другой, тот, который всегда с тобой. Утром. Под вечер. В постели. Ночью.
Б е к м а н. Убирайся. У меня нет постели. Я здесь валяюсь в грязи.
Д р у г о й. Я из грязи. Я везде и всюду. Ты от меня не избавишься.
Б е к м а н. У тебя нет лица. Уходи.
Д р у г о й. Ты от меня не избавишься. У меня тысяча лиц. Я голос, знакомый каждому. Я Другой, тот, кто есть всегда: другой человек. Говорящий д а. Который смеется, когда ты плачешь. Гонит вперед, когда ты устал, погонщик, соглядатай, не дающий поблажки, — вот кто я. Я оптимист, видящий добро во зле и фонари в непроглядном мраке. Я тот, кто верит, кто смеется, кто любит. Я тот, кто и на хромой ноге марширует дальше. Кто говорит д а, когда ты говоришь н е т, я — говорящий д а. Тот, кто…
Б е к м а н. Говори «д а» сколько тебе угодно. И уходи. Я не хочу тебя. Я говорю н е т. Н е т. Н е т. Уходи. Я говорю н е т. Слышишь?
Д р у г о й. Слышу. Потому и остаюсь. Кто же ты, говорящий н е т?
Б е к м а н. Меня зовут Бекман.
Д р у г о й. А крестного имени у тебя разве нет?
Б е к м а н. Нет. Со вчерашнего дня. Со вчерашнего дня я зовусь Бекман, только Бекман. Как стол зовется столом.
Д р у г о й. Кто зовет тебя столом?
Б е к м а н. Моя жена. Нет, та, что была моей женой. Я три года здесь не был. Был в России. А вчера вернулся домой. В том-то и беда. Три года — это, знаешь, немало, Бекман, сказала мне жена. Просто Бекман, и все. А я ведь три года здесь не был. Бекман, сказала она, как просто стол говорят — стол. Предмет домашнего обихода: Бекман. Убрать его отсюда, это предмет. Вот видишь, потому у меня и нет больше крестного имени. Понял?
Д р у г о й. А почему ты лежишь на песке? Среди ночи, да еще у воды?
Б е к м а н. Мне наверх не взобраться. Я, видишь ли, вернулся с негнущейся ногой. На память. Такие памятки — хорошее дело, не то быстро позабудешь войну. А этого бы мне не хотелось. Очень уж все было красиво. Красиво до чертиков, а?
Д р у г о й. И потому ты ночью лежишь у воды?
Б е к м а н. Я упал.
Д р у г о й. Ах, упал. В воду?
Б е к м а н. Нет, нет! Нет, говорят тебе! Послушай, я ведь хотел в нее упасть. Это преднамеренно. Не мог больше выдержать. Хромаешь, ковыляешь. Да еще история с женой, с той, что была моей женой. Называет меня просто Бекман, как стол называют столом. А тот, что был с нею, осклабился. И потом эти развалины. Щебень, щебень, куда ни глянь. Здесь, в Гамбурге. И где-то под ним лежит мой сын. Кучка известки, грязи! Человеческий пепел, костная известь. Ему как раз исполнился год, и я его еще не видел. Но теперь вижу каждую ночь. И над ним десять тысяч камней. Щебень, горсточка щебня. Этого мне не выдержать, думал я. И мне захотелось упасть. Это легко, думал я: с понтона вниз. Бух! И все кончено.
Д р у г о й. Бух? И все кончено? Ты видел сон. Ты ведь лежишь здесь, на песке.
Б е к м а н. Сон? Да. С голоду. Мне снилось, она меня выплюнула, эта Эльба, эта старая… Не захотела меня. Велела еще раз попытаться. Я, дескать, не имею права. Зелен еще, сказала она. Сказала, что ей начхать на мою жизненку. На ухо мне сказала, что ей начхать на мое самоубийство. Начхать, сказала эта проклятущая… и ругалась, как торговка на рыбном рынке. Жизнь, дескать, прекрасна, а я вот лежу в мокрых отрепьях на пляже Бланкенезе и мерзну. Всегда мерзну. В России я довольно намерзся. Сыт по горло, шутка ли вечно мерзнуть. А Эльба, проклятая старуха… Но это мне с голоду привиделось. Кто там еще?
Д р у г о й. Кто-то идет. Девушка или вроде того. Вот. Пожалуйста, она собственной персоной.
Д е в у ш к а. Кто там? Кто-то говорил сейчас; хелло, есть здесь кто-нибудь?
Б е к м а н. Да, здесь лежит человек. Здесь. Внизу, у воды.
Д е в у ш к а. Что вы там делаете? Почему вы не встаете?
Б е к м а н. Я здесь лежу, вы же видите. На песке и наполовину в воде.
Д е в у ш к а. Но почему же? Вставайте. Я сначала подумала, там труп лежит, когда заметила темное пятно у самой воды.
Б е к м а н. О да, это совсем темное пятно. Могу вас заверить.
Д е в у ш к а. Вы так чудно́ говорите почему-то. Теперь здесь часто лежат трупы по ночам. Иногда вздувшиеся и склизкие. И белые, как привидения. Вот я и испугалась. Но вы, слава богу, еще живы. Только, наверно, промокли до костей.
Б е к м а н. Я мокрый и холодный, как труп.
Д е в у ш к а. Вставайте же наконец. Или вы ранены?
Б е к м а н. Да. Они меня оставили без коленной чашечки. В России. И теперь я со своей негнущейся ногой ковыляю по жизни. Мне все кажется, я иду назад, а не вперед. А чтобы вверх лезть — об этом и речи не может быть.
Д е в у ш к а. Так пойдемте же. Я вам помогу. Иначе вы понемногу превратитесь в рыбу.
Б е к м а н. Если вы считаете, что я устою на ногах, можно попробовать. Так. Благодарю.
Д е в у ш к а. Видите, мы даже кверху идем… Но вы насквозь мокрый и холодный как лед. Если бы я не оказалась здесь, вы наверняка превратились бы в рыбу. Вы и молчите, как рыба. А я вам сейчас кое-что скажу, можно? Мой дом здесь, близко. У меня там есть сухая одежда. Пойдемте со мной? Хорошо? Или вы слишком гордый и не позволите мне вас обсушить? Эх вы, полурыба. Мокрая немая рыба, вот вы кто!
Б е к м а н. Вы хотите повести меня к себе?
Д е в у ш к а. Да, если вы этого хотите. Надеюсь, вы очень некрасивый и скромный, чтобы мне не пришлось раскаиваться, что я вас привела к себе. Я вас веду к себе только потому, что вы мокрый и замерзший, понятно? И еще потому…
Б е к м а н. Потому? Какое еще «потому»? Нет, только потому, что я мокрый и замерзший. Другого «потому» быть не может.
Д е в у ш к а. Нет, может. И потому, что у вас такой безнадежно печальный голос. Беззвучный и безутешный. Ах, все это вздор, верно? Идемте, немая старая мокрая рыба.
Б е к м а н. Стоп! Вы от меня убегаете. Мне за вами не поспеть. Не торопитесь!
Д е в у ш к а. Ах, да. Ладно: пойдем медленно. Как две старые-престарые окаменелые мокрые рыбины.
Д р у г о й. Ушли. Вот они, эти двуногие. Что за удивительный народ живет на земле. Сначала бросаются в воду, одержимые желаньем умереть. А затем в темноте случайно проходит другое двуногое созданье, в юбке, с бюстом и длинными кудрями. И жизнь опять прекрасна, сладостна. И никто уже не хочет умирать. Хочет жить вечно! И все из-за белой кожи, кудряшек и чуточки женского запаха. И они в