СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Комната. Дверь скрипит и захлопывается. П о л к о в н и к и его семейство. Б е к м а н.
Б е к м а н. Приятного аппетита, господин полковник!
П о л к о в н и к (жует). Как, простите?
Б е к м а н. Приятного аппетита, господин полковник!
П о л к о в н и к. Вы врываетесь во время ужина! Что, у вас такое неотложное дело?
Б е к м а н. Нет. Я только хотел выяснить, утоплюсь я сегодня ночью или останусь в живых. А если я останусь в живых, сам не знаю, — как, то в этом случае мне бы хотелось днем изредка что-нибудь поесть. А ночью, ночью хотелось бы поспать. Ничего больше.
П о л к о в н и к. Но-но-но-но! Это не по-мужски нести такой вздор. А еще были солдатом, а?
Б е к м а н. Нет, господин полковник.
З я т ь. Как это нет? Вы же в военной форме.
Б е к м а н (монотонно). Да. Шесть лет. Но я все думал, если я десять лет буду носить форму почтальона, то ведь почтальоном я от этого не стану.
Д о ч ь. Папочка, спроси его еще раз, чего ему, собственно, надо. Он все время смотрит мне в тарелку.
Б е к м а н (дружелюбно). Ваши окна с улицы кажутся до того теплыми. Мне хотелось вспомнить, что чувствуешь, глядя в такие окна. Изнутри, я имею в виду, изнутри. Знаете ли вы, каково видеть эти светлые теплые окна, когда ты дрогнешь ночью на улице?
М а т ь (беззлобно, скорее с ужасом). Отец, вели ему снять эти очки. Меня в дрожь бросает, когда я на них смотрю.
П о л к о в н и к. Это так называемые противогазные очки, моя дорогая. Были в тысяча девятьсот тридцать четвертом году введены в вермахте для ношения под противогазом солдатами со слабым зрением. Почему вы не выбросите эту дрянь? Война окончена.
Б е к м а н. Да-да. Окончена. Это вы все говорите. Но очки мне еще нужны. Я близорук, без очков у меня все расплывается перед глазами. А так я что хочешь угляжу. Я отсюда отлично вижу, что у вас на столе.
П о л к о в н и к (прерывает его). Скажите на милость, откуда у вас такая нелепая прическа? Вы что, сидели? Хороших дел натворили, а? Ну, ну, не стесняйтесь, залезли к кому-нибудь? Да? И попались?
Б е к м а н. Так точно, господин полковник. Залез. В Сталинград, господин полковник. Но наступление захлебнулось, и они нас сцапали. Три года мы заработали, все сто тысяч ребят. А наш капитан облачился в штатское и жрал икру. Три года подряд жрал икру. Другие лежали под снегом, и во рту у них был степной песок. Мы хлебали горячую воду. А капитан ел икру. Три года подряд. Нам они сбрили головы. До самой шеи — или до волос, за точностью никто не гнался. Счастливчиками были те, кому ампутировали голову. Им, по крайней мере, не надо было вечно жрать икру.
З я т ь (с возмущением). Как тебе это нравится, отец? А? Как тебе это нравится?
П о л к о в н и к. Мой юный друг, вы очень уж сгущаете краски. Мы же с вами немцы. Так давайте держаться нашей доброй немецкой правды. «Кто высоко несет правду, тот и марширует лучше всех», — говорит Клаузевиц.
Б е к м а н. Так точно, господин полковник. Прекрасно сказано, господин полковник. Я горой стою за правду. Мы уже наедимся досыта, господин полковник, до отвала, господин полковник. Наденем новешенькую рубашку и костюм с пуговицами и без дыр. А дальше затопим печку, господин полковник, у нас ведь есть печка, господин полковник, и чайник поставим, чтобы немножко грога приготовить. А дальше спустим шторы и усядемся в кресло, кресло-то ведь у нас есть. И вдыхать будем прелестные духи нашей супруги, а не кровь, правда ведь, господин полковник, не кровь, и будем радоваться чистой постели, которая у нас есть, у нас обоих, господин полковник, и уже дожидается нас в спальне, мягкая, белая, теплая. И тогда мы высоко понесем правду, господин полковник, нашу добрую немецкую правду.
Д о ч ь. Он сумасшедший.
З я т ь. Да что там, просто пьяный.
М а т ь. Отец, кончай. Меня в дрожь бросает от этого человека.
П о л к о в н и к (беззлобно). У меня определенно создалось впечатление, что вы из тех, у кого от нескольких годочков войны помутился разум и спутались представления. Почему вас не произвели в офицеры? Это бы дало вам доступ в совсем другие круги общества. У вас была бы добропорядочная жена и сейчас был бы уже добропорядочный дом. Вы были бы другим человеком. Почему вы не стали офицером?
Б е к м а н. У меня голос слишком тихий, господин полковник, голос слишком тихий.
П о л к о в н и к. Вот видите, вы слишком тихий. Говоря по-честному, вы из тех, что немножко устали, малость пообмякли, а?
Б е к м а н. Так точно, господин полковник. Вот именно. Немножко я тихий. Малость пообмяк. И устал, господин полковник, устал, устал, устал! Я не сплю, господин полковник. Оттого я и пришел сюда, оттого я и пришел к вам, господин полковник, что знаю: вы можете мне помочь. Я хочу, наконец, выспаться! Больше я ведь ничего и не хочу. Только выспаться! Только спать! Крепко, крепко спать.
М а т ь. Отец, не уходи. Я боюсь. Меня в дрожь бросает от этого человека.
Д о ч ь. Глупости, мама. Просто он вернулся с войны немножко тронутый. Такие совершенно безвредны.
З я т ь. А я считаю, что этот господин довольно нахален.
П о л к о в н и к (задумчиво). Вы уж не вмешивайтесь, друзья мои, я знаю этих типов по военной службе.
М а т ь. Боже мой, да он стоя спит.
П о л к о в н и к (почти по-отечески). С такими надо построже. Не вмешивайтесь — и все будет в порядке.
Б е к м а н (он далеко-далеко). Господин полковник?
П о л к о в н и к. Слышу, слышу.
Б е к м а н (сонно, мечтательно). Вы слышите, господин полковник? Тогда хорошо. Если вы слышите, господин полковник. Я расскажу вам свой сон, господин полковник. Я вижу его каждую ночь. И просыпаюсь оттого, что кто-то так страшно кричит. И знаете, кто это кричит? Я сам, господин полковник, я сам. Ерунда, верно, господин полковник? И уже не могу больше заснуть. Всю ночь не могу, господин полковник. Вы подумайте, господин полковник, ночи напролет лежать без сна. Оттого я так и устал, господин полковник, так ужасно устал.
М а т ь. Отец, не уходи. Меня дрожь пробирает.
П о л к о в н и к (заинтересованно). И от этого сна вы просыпаетесь? Так ведь?
Б е к м а н. Нет, от крика. Не от сна. От крика.
П о л к о в н и к (заинтересованно). Но это сон заставляет вас кричать, да?
Б е к м а н. Можете себе представить, да. Сон заставляет. Очень странный сон, надо вам сказать. Я сейчас расскажу. Вы меня слушаете, господин полковник, правда? Стоит человек и играет на ксилофоне. В бешеном ритме играет. При этом он потеет, этот человек, потому что он очень жирный. И играет на гигантском ксилофоне. А ксилофон такой огромный, что человек все время должен носиться взад и вперед. При этом он потеет, он и вправду очень уж жирный. Но не по́том потеет, вот что самое страшное. Он потеет кровью, дымящейся, темной кровью. И кровь двумя широкими красными полосами сбегает у него по штанам, так что издали он выглядит как генерал. Как генерал! Жирный, кровавый генерал. Видно, закаленный в боях генерал, потому что у него нет обеих рук. И он играет двумя длинными тонкими протезами, они похожи на рукоятку ручной гранаты, деревянные, с металлическим кольцом. Он очень необычный музыкант, этот генерал, потому что молоточки его гигантского ксилофона вовсе не деревянные. Нет, вы поверьте мне, господин полковник, поверьте мне, они из костей. Поверьте мне, господин полковник, из костей.
П о л к о в н и к (тихо). Да, я верю. Из костей.
Б е к м а н (все еще как в трансе, мертвенным голосом). Не деревянные, из костей. Странные такие, белые кости. У него там черепные коробки, лопатки, тазобедренные суставы. А для более высоких тонов кости рук и ног. И еще ребра — много тысяч ребер. А на конце ксилофона, где расположены самые высокие тона, там кости пальцев. Ну а уж в самом конце — зубы. Вот на каком ксилофоне играет толстяк с генеральскими лампасами. Правда, комичный музыкант, этот генерал?
П о л к о в н и к (неуверенно). Да, комичный. Очень, очень комичный!
Б е к м а н. И тут только все и начинается. Сон только начинается. Стоит, значит, генерал перед гигантским ксилофоном из человечьих костей и своими протезами отбарабанивает марш «Слава Пруссии» или «Баденвейлерский». Но чаще всего он играет «Въезд гладиаторов» и «Старые товарищи бойцы», чаще всего. Вы же помните, господин полковник, «Старые товарищи бойцы»? (Напевает.)
П о л к о в н и к. Да, да. Конечно. (Тоже напевает.)
Б е к м а н. И тут они встают. Гладиаторы держат свой въезд, старые товарищи бойцы. Встают из братских могил, и их кровавый стон смердит до белого месяца в небе. Оттого и ночи такие. Горькие, как кошачье дерьмо. Красные, красные, как малиновый сироп на белой рубашке. В такие ночи нечем дышать. И мы задыхаемся, если нет у нас губ, которые можно целовать, водки, которую можно пить. До месяца, до белого месяца, господин полковник, смердит кровавый стон, когда идут мертвецы, мертвецы в малиновых пятнах.
Д о ч ь. Вы что, не слышите, он же сумасшедший? Месяц у него, видите ли, белый! Белый! Месяц!
П о л к о в н и к (трезво). Вздор! Месяц, конечно, всегда желтый, всегда. Как медовая коврижка, как омлет, и всегда был желтый.
Б е к м а н. Ах нет, господин полковник, нет! В ночи, когда идут мертвецы, он белый и большой. Тогда он — как живот беременной девушки, утопившейся в ручье. Тоже круглый, тоже большой, тоже белый. Нет, господин полковник, месяц белый в ночи, когда идут мертвецы и их кровавый стон нестерпимо, как кошачье дерьмо, смердит, до белого, большого круглого месяца. Кровь! Кровь! Тогда они встают из братских могил, в истлевших повязках, в окровавленных мундирах. Тогда подымаются они из океанов, из степей, с дорог, из лесов выходят они, из болот и развалин, почерневшие от холода, зеленые, тронутые тлением. Из степи встают, одноглазые, беззубые, безногие, с выпущенными кишками, с пробитым черепом, без рук, издырявленные, смердящие, слепые. Как полая вода, прибывают страшные толпы. Необозримо их число, нестерпимы их муки! Бескрайнее море трупов выходит из могильных берегов и разливается над миром широко, вязко, зловонно, кроваво. И тут генерал с кровавыми лампасами говорит мне: «Унтер-офицер Бекман, ответственность ложится на вас. Прикажите рассчитаться». И вот я со своей ответственностью уже стою перед миллионами оскалившихся скелетов, обрубков, останков и приказываю: «Рассчитайтесь!» Но братья мои и не думают рассчитываться. Они страшно щелкают челюстями, но рассчитываться — нет. Генерал приказывает пятьдесят приседаний. Трухлявые кости хрустят, свистят легкие, но рассчитываться — нет! Разве это не мятеж, господин полковник, не открытый мятеж?