— Можно и отдохнуть. Тама-ка, за кедрой, глядень будет. Айдате!
Он свернул влево. Прошли мимо желтых, словно восковых, стволов сосен. Вышли на небольшую каменную площадку. Кубдя бросил суму и ружье и ухнул:
— У-уу!..
… У-у-у-о!.. — далеко отбросило эхо.
— Вот местынь, — сказал Кубдя, — аж глазу больно!
И он, слегка наклонившись, будто сбираясь прыгнуть, глядел, пока Селезнев ходил куда-то за водой, а Горбулин раздувал костер.
Далеко внизу, зажатое меж гор, уходило Золотое озеро. Оно было синее, с желтоватым отливом, похожее на брошенный в горы длинный блестящий пояс.
Оторачивали озеро лохматые пихты, кедры. За озером в высокое бледное небо белыми клыками упирались белки.
А кругом — лес, вода и камень.
Кубдя лег на брюхо и поглядел вниз. На мгновение он почувствовал себя сросшимся с этим камнем. У него зазнобило на сердце.
Глядень обрывался сразу сажен на полтораста, а там шел пихтач, россыпи и камни. За пихтачом — озеро.
На средине глядня в три человечьих прохода поднималась кверху тропка.
Кубдя обернулся к Селезневу и крикнул:
— Антош, а ведь это она к нам в гору! Тропа-то! Узнал.
— К нам, — отозвался Селезнев, развязывая мешочек с солью, — вишь соль отсырела.
Озноб на сердце у Кубди не прекращался.
Селезнев, грузно ступая, подошел к Кубде:
— Иди, чай поспел. Что на него смотреть, — камень и камень. Никакого порядку нету, ему и бог не велел больше расти. Сколько места под пашню пропадат!
Антон зорко взглянул вниз по тропе и слегка тронул Кубдю сапогом.
— Видишь? — сказал он шепотом.
Кубдя не понял:
— Ну?
Селезнев дернул его за руку и тоже быстро лег на живот:
— Да вон, налево-то, мотри.
Голос у Кубди спал:
— Люди!.. На вершине!..
— Поляки, — сказал Селезнев и отполз. — Красные штаны, видишь.
Они на четвереньках проползли несколько шагов, встали и подняли берданки с земли.
— Поляки, — сказал Селезнев плотникам. — Туши…
Беспалых яростно разбросал огонь и начал топтать сапогами угли.
— И чаю не дадут напиться, коловорот им в рот!.. В чернь, что ли, пойдем?
— По-моему, в чернь, — сказал Горбулин и поспешно добавил: — Мужики донесли на нас.
Селезнев заложил патроны и пополз обратно.
— Кубдя!.. — позвал он плотника. — Айда-ка, попробуем.
Поляки поднимались медленно один за другим по тропинке и весело переговаривались.
Впереди на низенькой, брюхатой лошаденке ехал староста.
За ним, на серой лошади, — солдат без винтовки, должно быть офицер. Ветер нетерпеливо чесал гривы лошадям.
Офицер часто оглядывался по сторонам и даже привставал в седле.
Но мужиков он наверху не замечал.
Антон близко навалился к Кубде, так что борода его терлась о плечо плотника, и, обкусывая бороду, он проговорил:
— Ты тово… третьего… я уж офицера…
— А старик-то?
— Старик — зря он… силком, должно… Ну!..
— Жалко человека-то… Не привык я…
— Ну, и оставался бы… Ничего нет легче человека… убить.
Селезнев положил ему руку на поясницу и ласково сказал:
— Бери, что ли…
Кубдя изнемог, поднял ружье, прицелился.
— Ну, уж бог с ним, — сказал он и выстрелил.
Как бумажки, сдунутые ветром, две лошади и два человека вначале будто подпрыгнули, потом полетели вниз с тропы, кувыркаясь в воздухе.
На тропинке кто-то пронзительно завизжал.
Беспалых выскочил на рамку камня, перегнулся и тоже выстрелил. Поляки медленно пятились, лошади храпели, а мужики, ощерившись, как волки, мокрые, бледные, стреляли и стреляли.
Староста погнал лошадь вперед, но она задрожала, забилась и вместе с седоком опрокинулась вниз…
Вечером действительно пошел дождь.
Мужики разложили большой костер под пихтой и варили щербу из сухой рыбы. Было темно, хвои словно перебирали пальцами, хрустели ветки.
Падал гром, затем желтая молния вонзалась в горы, и камень гудел.
— Гроза на Федора-летнего, — лениво сказал Селезнев, — плоха уборка хлеба будет.
— А нам-то что? — спросил Горбулин. — Нам хлеб не убирать.
Селезнев как будто с тоской произнес:
— Не придется нам, это верно…
— Верно… — отозвался Соломиных.
Кубдя посмотрел на две темные глыбы мяса — Соломиных и Селезнева, и ему стало как-то не по себе.
— Жалко землю, что ли? — спросил он резко.
— Землю, парень, зря бросать нельзя. Нужно знать, когда ее бросить… — твердо сказал Селезнев.
— Ну, и любить-то ее больно не за что!
— От бога заказано землю любить.
— Не ври!.. Бог-то в наказанье ее людям дал, — прокричал Беспалых: — трудитесь, мол…
Селезнев упрямо повторил:
— Ты, Беспалых, не ерепенься. Может, бог-то и неправильно сказал. А только земля…
— Ну?
Селезнев взял уголек и закурил.
— У меня, Кубдя, в голове муть…
— Поляков жалко?
— Не-е… Человек — что его, его всегда сделать можно. Человек — пыль. А вот не закреплены мы здесь.
— Кем?
— Хрестьянами.
Кубдя озлился; сердито швыркая носом, он наклонился над котелком и помешал ложкой.
— На кой мне шут оно?
— Без этого нельзя.
Кубдя взглянул в его неподвижные глаза и словно подивился:
— Что я, поп, что ли?
— Може, больше…
— А, иди ты!..
— Надо, паря, в сердце жить. Смотреть… Понял?
— А что, я зря ушел? Граблю я? Грабитель?
Говорили они медленно, с усилиями.
Мозги, не привыкшие к сторонней, не связанной с хозяйством мысли, слушались плохо, и каждая мысль вытаскивалась наружу с болью, с мясом изнутри, как вытаскивают крючок из глотки попавшейся рыбы.
Беспалых, в нижнем белье, белый, похожий на спичку с желтенькой головкой, бил в штанах вшей и что-то тихонько насвистывал.
Кубдя указал на него рукой и сказал:
— Вот — живет и ничья!.. А ты, Антон Семеныч, мучаешься. От дому-то нелегко оторваться тебе.
— Десять домов нажить можно, кабы время было…
— Ну?
— А вот не знаю, что…
Селезнев неловко поднялся, словно карабкаясь из тины, и пошел в темноту.
— Куда ты? — спросил его Кубдя.
— А так… вы спите, я приду сейчас.
Соломиных сожалеюще проговорил:
— Смутно мужику-то.
— Не вникну я в него.
— У тя душа городская. Не зря ты там года пропадал.
Соломиных достал ложки и начал резать хлеб.
— Теперь к нам народ повалит, — довольным голосом сказал он, стукая ножом по хлебной корке.
— Откуда? — спросил Горбулин.
— Таков обычай. Увидят, что за это дело как следует взялись.
Беспалых, натягивая штаны, вставил:
— А по-моему, возьмут берданки, переловят нас — да и в город. А у меня, паря, седни и вшей — у-у!..
— С перепугу.
— Должно, с перепугу.
После избиения поляков отряд стал пополняться.
Ехали в большинстве из соседних с Улеею деревень, боясь мести из города. Такие приезжали вместе со скарбом, с женами и ребятами.
Но были из дальних деревень, почти все солдаты германской войны; они приходили впешую, с котомками и с берданками, у некоторых были даже винтовки.
Становище перенесли глубже в чернь, к Лудяной горе, и здесь разбили палатки. Уже было около полусотни человек.
Встретившись с Кубдей, Селезнев сказал:
— Начальника надо выбирать.
Кубдя словно вытянулся в эти дни, углы рта опустились, а может быть, придавал ему другой вид и прицепленный к поясу револьвер, снятый с убитого поляка. Кубдя согласился, и на паужин назначили собрание.
Кубдя влез на телегу, мужики сели на траву и закурили. Кубдя хотел говорить стоя, но раздумал и только снял картуз.
Среди пяти-шести телег, накрытых для затина кедровыми лапами, бродил белобрюхий щенок, из тайги пахло смолой, и казалось, приехали мужики на сенокос или сбор ореха.
Позади всех стоял на коленках Беспалых и улыбался маленьким, как наперсток, ртом.
Ему было приятно, что теперь они не одни и что с таким уважением слушают все Кубдю.
Кубдя говорил:
— Товарищи!.. Собрались мы сюда известно зачем, вам рассказывать не к чему. Никто никого не гнал, по доброй воле… А только против одного: не надо нам колчаковского старорежимного правления, желаем свою крестьянскую власть. Что мы, волки, всякого охотника бояться? У самих сила есть, а кроме — идет из-за Урала
советская армия. Нужно продержаться, а там, как уж получится, видно будет. Та-ак… А теперь нужно выбрать начальника, потому овца — и та своего козла имеет, чтобы водить.
Мужики захохотали.
— Думал я, думал, — продолжал Кубдя, — ну, кроме одного человека, никого у нас нет. А так как надо назначить кандидатов, то мой голос за Антона Семеновича Селезнева.
— А мой — за Кубдю, — сказал Беспалых.
Кто-то еще сказал: Соломиных. Соломиных прогудел:
— Куда уж мне? Я с бабой-то едва справляюсь.
Долго мужики галдели, как на сходе. Начали поднимать руки. Большинство было за Селезнева. Селезнев густо покраснел. Беспалых сказал:
— Борода загорится.
— Мотри, паря, — добродушно рассмеялся Селезнев, — я теперь начальник.
Но вдруг сжал губы и быстро пошел меж возов к реке.
— Куда он? — недоумевая, спросил Кубдя.
Соломиных посмотрел на идущего по березняку Селезнева и ответил:
— Медвежья душа у человека, никак своей тропы не найдет.
Под вечер в лагерь пришел учитель из Улей Кобелев-Малишевский.
Он поздоровался со всеми мужиками за руку и сел рядом с Кубдей.
— А я ведь к вам, — неожиданно для себя сказал он.
Когда он шел, он думал только взглянуть на лагерь и уйти. Кубдя посмотрел на его вытянутую вперед голову, словно его хотели сейчас зарезать, напряженную улыбку и весело сказал:
— Милости просим!
Селезнев увидал учителя и обрадовался:
— Вас-то ведь нам и надо, Николай Осипович.
Учитель улыбнулся еще напряженнее.
— Приказ надо писать. А грамотного человека нету.
— Какой приказ? — спросил Кубдя.