А я, братцы мои, как бывший работник транспорта, очень наглядно вижу, чего, например, достигнуто и на этом довольно-таки важном фронте.
Поезда ходят взад и вперед. Гнилые шпалы сняты. Семафоры восстановлены. Свистки свистят правильно. Ну прямо приятно и благополучно ехать.
А раньше! Да, бывало, в том же восемнадцатом году. Бывало, едешь, едешь — вдруг полная остановка. Машинист, значит, кричит с головы состава: дескать, сюды, братцы.
Ну соберутся пассажиры.
Машинист им говорит:
— Так и так. Не могу, робя, дальше идтить по причине топлива. И если, — говорит, — кому есть интерес дальше ехать — вытряхайся с вагонов и айда в лес за дровами.
Ну, пассажиры побранятся, поскрипят, мол, какие нововведения, но все-таки идут до лесу пилить и колоть!
Напилят полсажени дров и далее двигаются. А дрова, ясное дело, сырые, чертовски шипят и едут плохо.
А то, значит, вспоминается случай — в том же девятнадцатом году. Едем мы этаким скромным образом до Ленинграду. Вдруг резкая остановка на полпути. Засим — задний ход и опять остановка.
Значит, пассажиры спрашивают:
— Зачем остановка, к чему это все время задний ход? Или, Боже мой, опять идти за дровами, — машинист разыскивает березовую рощу? Или, может быть, бандитизм развивается?
Помощник машиниста говорит:
— Так и так. Произошло несчастье. Машинисту шапку сдуло, и он теперича пошел ее разыскивать.
Сошли пассажиры с состава, расположились на насыпи.
Вдруг видят, машинист из лесу идет. Грустный такой. Бледный. Плечами пожимает.
— Нету, — говорит, — не нашел. Пес ее знает, куда ее сдуло.
Поддали состав еще на пятьсот шагов назад. Все пассажиры разбились на группы — ищут.
Минут через двадцать один какой-то мешочник кричит:
— Эй, черти, сюда! Эвон где она.
Видим, действительно, машинистова шапка, зацепившись, на кустах висит.
Машинист надел свою шапку, привязал ее к пуговице шпагатом, чтоб обратно не сдуло, и стал разводить пары.
И через полчаса благополучно тронулись.
Вот я и говорю. Раньше было полное расстройство транспорта.
А теперь не только шапку — пассажира сдунет, и то остановка не более одной минуты.
Потому — время дорого. Надо ехать.
Закорючка
Вчера пришлось мне в одно очень важное учреждение смотаться. По своим личным делам.
Перед этим, конечно, позавтракал поплотней для укрепления духа. И пошел.
Прихожу в это самое учреждение. Отворяю дверь. Вытираю ноги. Вхожу по лестнице. Вдруг сзади какой-то гражданин в тужурке назад кличет. Велит обратно спущаться.
Спустился обратно.
— Куда, — говорит, — идешь, козлиная твоя голова?
— Так что, — говорю, — по делам иду.
— А ежли, — говорит, — по делам, то прежде, может быть, пропуск надо взять. Потом наверх соваться. Это, — говорит, — тут тебе не Андреевский рынок. Пора бы на одиннадцатый год понимать. Несознательность какая.
— Я, — говорю, — может быть, не знал. Где, — говорю, — пропуска берутся?
— Эвон, — говорит, — направо в окне.
Подхожу до этого маленького окна. Стучу пальцем. Голос, значит, раздается:
— Чего надо?
— Так что, — говорю, — пропуск.
— Сейчас.
В другом каком-нибудь заграничном учреждении на этой почве развели бы форменную волокиту, потребовали бы документы, засняли бы морду на фотографическую карточку. А тут даже в личность не посмотрели. Просто голая рука высунулась, помахала и подает пропуск.
Господи, думаю, как у нас легко и свободно жить и дела обделывать! А говорят: волокита. Многие беспочвенные интеллигенты на этом даже упадочные теории строят. Черт их побери! Ничего подобного.
Выдали мне пропуск.
Который в тужурке говорит:
— Вот теперича проходи. А то прет без пропуска. Этак может лишний элемент пройти. Учреждение опять же могут взорвать на воздух. Не Андреевский рынок. Проходи теперича.
Смотался я с этим пропуском наверх.
— Где бы, — говорю, — мне товарища Щукина увидеть?
Который за столом подозрительно говорит:
— А пропуск у вас имеется?
— Пожалуйста, — говорю, — вот пропуск. Я законно вошел. Не в окно влез.
Поглядел он на пропуск и говорит более вежливо:
— Так что товарищ Щукин сейчас на заседании. Зайдите лучше всего на той неделе. А то он всю эту неделю заседает.
— Можно, — говорю. — Дело не волк — в лес не убежит. До приятного свидания.
— Обождите, — говорит, — дайте сюда пропуск, я вам на ем закорючку поставлю для обратного прохода.
Спущаюсь обратно по лестнице. Который в тужурке говорит:
— Куда идешь? Стой!
Я говорю:
— Братишка, я домой иду. На улицу хочу пройти из этого учреждения.
— Предъяви пропуск.
— Пожалуйста, — говорю, — вот он.
— А закорючка на ем имеется?
— Определенно, — говорю, — имеется.
— Вот, — говорит, — теперича проходи.
Вышел на улицу, съел французскую булку для подкрепления расшатанного организма и пошел в другое учреждение по своим личным делам.
Дырка
Вот, говорят, в Европе часы очень уж дешевы. Там их прямо чуть не задаром отдают.
Если на наши деньги перевести, то часы сорок восемь копеек стоят. Вот это здорово!
А у нас за сорок восемь копеек секундную стрелку и то навряд ли купишь. Вот это худо.
Худо, да не совсем.
Может быть, наш трест Точной Механики другими вопросами занят? Может, у него совершенно другие, более грандиозные задания? Может быть, он все время ватерпасы делает или пилюли от головной боли? Я этого не знаю.
Но только часов он, видимо, не делает. Ему, надо думать, не до того.
Да оно, как бы сказать, часишки не так уж до зарезу нужны в нашей скромной жизни. Оно, как бы сказать, в дневное время часы даже лишнее. Можно сказать, лишний балласт, который только брюки книзу оттягивает.
Потому с работы уходить — это вот как видно. Спать опять-таки без часов можно лечь. Шамать тоже можно, смотря по деньгам и по аппетиту.
А вот, братцы мои, на работу вставать без часов — это, не говоря худого слова, очень даже худо.
Конечно, можно, например, у соседа спросить или побежать к Финляндскому вокзалу посмотреть, сколько часов, но все-таки это не так уж чересчур просто. Да и у соседа свободно может часов не оказаться.
Мой, например, сосед сам встает, когда я встаю. А я встаю, когда он встает или когда квартирная хозяйка поднимается. А только квартирная хозяйка не всегда аккуратно поднимается. В этом отношении у нас хронометраж хромает. У нее, может, суставный ревматизм, и она, может, по пять суток из кровати не вылезает. Вот тут и разберись, который час.
Не говоря худого слова, очень неважно без часов.
А главное, через эту конъюнктуру я довольно часто на работу опаздываю.
Мне так и сказали:
— Ходите, товарищ, аккуратней, а не то будет вам наклепка.
Конечно, стараюсь и встаю с петухами.
Ну, а в летнее время встаю по солнцу.
Около печки на полу у меня имеется довольно большое отверстие, вроде бы дыра неизвестного происхождения. И как солнце до этой дырки достигает, так, значит, не говоря худого слова, без пяти семь, и, значит, вам пора вставать.
Но, впрочем, и солнце, это довольно точное светило, давеча меня подвело.
Давеча отрываюсь от подушки и гляжу на свои естественные часы. И вижу — до дырки довольно далеко. «Значит, думаю, половина седьмого. Можно, думаю, еще полчаса вздремнуть».
Дремлю полчаса. Встаю не торопясь. Иду на службу. Опоздал, говорят.
Ну прямо верить отказываюсь.
— Да что вы? — говорю.
— Да, — говорят, — представьте, на двадцать минут.
— Братцы, — говорю, — форменная неразбериха. Ничего не понимаю!
Заведующий говорит:
— Может, часы у тебя отстают?
— Да, — говорю, — конечно, часы отстают… Дырка, — говорю, — отстает, а не часы.
Объясняю все как есть.
Заведующий говорит:
— Стара штука. Я, — говорит, — сам довольно долго по гвоздю в карнизе вставал, да карниз у нас оседать начал… Ну а у тебя не иначе как дом осел.
Дом хотя не осел, но впоследствии выяснилось — пол слегка, это верно, сдвинулся. По причине жучка. Жучок балку съел. Кажется, скоро на потолке жить придется.
А так все остальное ничего, слава богу. Дела идут, контора пишет. Ватерпасы изготовляются. Терпенье и труд все перетрут.
Бутылка
Давеча на улице какой-то молодой парнишка бутылку разбил.
Чегой-то он нес. Я не знаю. Керосин или бензин. Или, может быть, лимонад. Одним словом, какой-то прохладительный напиток. Время жаркое. Пить хочется.
Так вот, шел этот парнишка, зазевался и трюхнул бутылку на тротуар.
И такая, знаете, серость. Нет того, чтобы ногой осколки с тротуара стряхнуть. Нет! Разбил, черт такой, и пошел дальше. А другие прохожие так, значит, и ходи по этим осколкам. Очень мило.
Присел я тогда нарочно на трубу у ворот, гляжу, что дальше будет.
Вижу — народ ходит по стеклам. Чертыхается, но ходит. И такая, знаете, серость. Ни одного человека не находится общественную повинность исполнить.
Ну что стоит? Ну взял бы остановился на пару секунд и стряхнул бы осколки с тротуара той же фуражкой. Так нет, идут мимо.
«Нет, думаю, милые! Не понимаем мы еще общественных заданий. Прем по стеклам».
А тут еще, вижу, кой-какие ребята настановились.
— Эх, говорят, жаль, что босых нынче мало. А то, говорят, вот бы здорово напороться можно.
И вдруг идет человек.
Совершенно простого, пролетарского вида человек.
Останавливается этот человек вокруг этой битой бутылки. Качает своей милой головой. Кряхтя, нагибается и газе-тиной сметает осколки в сторону.
«Вот, думаю, здорово! Зря горевал. Не остыло еще сознание в массах».
И вдруг подходит до этого серого, простого человека милиционер и его ругает:
— Ты что ж это, говорит, куриная голова? Я тебе приказал унести осколки, а ты в сторону сыплешь? Раз ты дворник этого дома, то должен свой район освобождать от своих лишних стекол.