— Эк крутит Мишеля-то, — покачал головой усач Севастиан.
— Его-то крутит, а вот что мы будем делать со всей этой прелестью? — кивнул на карту Семён Константинович. — Понятно, почему германцы отсюда войска снимают. Настоящие мастера оборону ставили.
— Кто-то из птенцов гнезда Эрлихова, — проскрипел Иннокентий Януарьевич, тоже не отрывавший взгляда от пляшущего по бумаге карандаша. — Смотрите, как всё продумано. Каскад. Каскад с плавающим фокусом, с возможностью экспоненциального усиления… Это повесомее «Лейбштандарта «Адольф Гитлер» будет.
— И товарищ Константинов хочет здесь малой кровью прорваться? — покачал головой бородатый Феодор.
— Именно здесь и можно, любезный, — с холодком бросил старый маг, не глядя на казака. — Нас они тут не ждут. Подкрепления все шли на Букрин, здесь ни танков, ни авиации. Ну, а ваш покорный слуга, хе-хе, известный мясник и палач, хо-хо, занимается, как известно, выкорчёвыванием крамолы, а никак не боевыми операциями, и нашим визави за Днепром это отлично известно.
При словах о «выкорчёвывании крамолы» четверо свитских как-то неуютно переглянулись, за исключением Мишеля, по-прежнему рисовавшего свои значки и дошедшего уже почти до самого края карты.
— Ваше высокопревосходительство… — негромко и словно б в смущении проговорил Игорь Петрович, разводя руками.
— А что ж тут такого? — старый маг вскинул кустистые брови. — Крамолу — корчуем! Врагов первого в мире, хе-хе, государства рабочих и крестьян — разоблачаем! Не без вашей помощи, мой дорогой, не без вашей помощи.
Игорь Петрович только вздохнул и отвернулся.
— Всё для пользы дела, господа, — строго, но и не без гордости объявил Иннокентий Януарьевич. — Нравятся мне этим большевики, решительный народ. Уж делать так делают. А вот, помнится, в семнадцатом господин Керенский, доброго ему здоровьичка, болезному, миндальничал, тянул, тянул, тянул… ни на что сподобиться так и не смог. Как сейчас помню, прихожу к нему с бумагами, дескать, господин председатель правительства, большевика Ульянова арестовать необходимо немедленно! А тот знай себе только: «Ну да, ну да, ищите, но смотрите, без эксцессов, популярность социал-демократов в рабочих кварталах…» — Он махнул рукой. — Нет, господа, сейчас такого допустить нельзя, и мы, — он сделал ударение на «мы», — мы этого не допустим. О, Мишель! Вы никак закончили, неутомимый вы наш?
Гвардеец тяжело дышал, опираясь о стол обеими руками и низко уронив голову. На неутомимого он сейчас никак не походил.
— Т-так точ-чно, ваше высокопревосходительство. — Гвардейская выучка тем не менее взяла верх. — Закончил. Маяки все. Но и сильна ж эта баба, будь я неладен! Дикая магия, точно. Водяница, ундина, русалка, мавка — как хотите, так и зовите.
— Ундина, значит, — многозначительно хмыкнул Иннокентий Януарьевич. — Дикая магия, значит? Вот и отлично. Она-то нам и сгодится. Будет Георгий Кон… то есть товарищ Константинов, — он ухмыльнулся, — премного доволен.
Свитские безмолвствовали, только бородатый Феодор протянул молча Мишелю плоскую фляжку. Тот благодарно кивнул, сделал добрый глоток, крякнул.
— Казачий полк всегда знает, где лучшей выпивкой разжиться. Это вам не наркомовские сто грамм.
— Какой там казачий… — начал было бородач, но гвардеец только рукой махнул.
— Не притворяйся, Федя, «красным командиром», плохо у тебя это выходит, друг мой.
— Разговорчики, — недовольно свёл брови Иннокентий Януарьевич, и разговорчики действительно мигом стихли. — Бабу эту и пустим.
— Её? — с оттенком беспомощности переспросил Феодор. — Ваше высокопревосходительство… Иннокентий Януарьевич… Она ж женщина как-никак…
— Она большевичка, — фыркнул Мишель. — Ей сам бог велел. За родину, за партию, за товарища Сталина…
— Всё лютуешь, Миша, — покачал головой казак. — Всё Крым забыть не можешь?
— Чего я уж им забыть не могу, Федя, это дело мое, приватное, — отрезал гвардеец. — Но с Иннокентием Януарьевичем согласен. Баба эта пострашнее «ангелов» выйдет, коль вразнос пустить.
— Вразнос… — казак вздохнул, покачал головой. Остальные свитские тоже угрюмо понурились.
— Эх, воспитание дореволюционное, — криво ухмыльнулся Мишель. — С волками жить — по-волчьи выть, господа. Мы в Россию большевистскую вернулись? Вернулись. В Красной Армии нерушимые ряды вступили? Вступили. Полковничьи погоны носим, пайки особые получаем? Квартиры старые в Москве да Петрограде вернули, бронь от уплотнений выхлопотали? Вернули, выхлопотали. Ну так отрабатывать пора. По-ихнему, по-большевистски. Без сомнений и колебаний. Надо на смерть человека послать — пошлём. Надо батальон, полк, дивизию — тоже пошлём. Мы-то тогда мямлили, колебались, ни туда ни сюда, а они свою линию гнули — вот и победили. Вот и носим теперь, господа-товарищи, погоны без вензелей.
— Так погоны-то почти такие же, Мишель, — не выдержал молчаливый усач Севастиан. — Разве что звёздочки побольше. Да и остальное… Школы, как встарь, форма та же, грамматика с арифметикой те же самые. Словесность… ну, да, иная. Раньше пели «так за царя, за Русь, за нашу веру», а теперь — «так за Совет Народных Комиссаров». А музыка та же, да и слова не шибко поменяли! Строчку одну всего!
Гвардеец только отмахнулся.
— Вы, господа, моё мнение знаете. Сейчас большевики нужны, чтобы Россия не исчезла. Кость сломанную в жёсткий гипс заключают, который подчас и железными винтами скреплять приходится. Но не ждите, чтобы я и гипс, и винты полюбил бы нежной любовью.
— Побеседовали, уважаемые? — сварливо осведомился Иннокентий Януарьевич, резко оборвав все и всяческие разговоры. — Тогда, господа, слушайте мою команду. Оборону прорывать будем здесь. Я об этом товарищу Константинову отпишу немедленно. Время — завтрашняя ночь. За день, господа, заклинательницу эту доведите мне до кондиции. Чтоб ни сомнений, ни колебаний. Как вы это сделаете — на месте разберётесь, по мелочам вам указывать не стану. А я пока ещё одного человечка в пару к ней поищу. Бабёнка эта хороша, спору нет, но есть у меня одна мыслишка, так, пустячок некий, как эффект получить ещё больше, чем даже Мишель рассчитывает. Потому что вразнос-то она вразнос, да у немца тут всякого богатства припасено. Так что… На всякий случай… сами знаете — с товарищем Константиновым шутки плохи. Защита у него стоит такая, что пальцами уже не прищёлкнешь, как с моим Илюшенькой. Спецы ставили, — губы его брезгливо скривились. — И я до них пока что не добрался, господа, да-с, не добрался, поэтому соблюдаем осторожность. Ну-с, а теперь за дело. Мишель, Сева, Феодор, Игорь — вы с бабёнкой разбирайтесь, а вы, Семён, со мной пойдёте.
Старший сержант Сергей Петров считался родившимся в рубашке. Школу он закончил как раз перед двадцать вторым июня, двадцать четвертого уже стоял в бесконечной очереди добровольцев перед военкоматом, а в августе уже воевал.
И всякий раз выпутывался из, казалось бы, совершенно безнадёжных ситуаций.
Его дивизия угодила в котёл под Киевом и почти вся там осталась — Серёга вывел свой взвод после того, как погиб их лейтенант, оказавшийся единственной потерей.
Новую часть перебросили на Западный фронт, как раз к немецкому наступлению на Москву; новый котёл, на сей раз — вяземский, и вновь Серёге везёт. Вокруг него, ефрейтора, сбивается кучка отчаянных и злых, ночью штыками и гранатами прокладывает себе дорогу через немецкий заслон и вновь выходит к своим, притащив два трофейных пулемёта.
Серёгу отправляют на курсы младших лейтенантов, куда он отчаянно не хочет — как же так, Родину защищать надо, а тут за парту! Но приказ есть приказ, ничего не поделаешь; эшелон, однако, попадает под налёт, бомбы ложатся рядом, никто не погиб, но паровоз разнесло. Документы к тому же очень удачно потерялись, и, пока суд да дело, немцы опять в наступление попёрли, так что сержант Петров дерётся с ними уже в излучине Дона. И снова окружение, прорыв, отход, приказ 227, «ни шагу назад!», и Сергей с остатками роты отражает отчаянный натиск фрицев уже в самом Сталинграде. Дом накрывает тяжёлая артиллерия, под обломками остаются почти все его товарищи, а Серёга ухитряется выползти.
Вот тогда-то его и приметил сам товарищ Верховенский. Генерал-лейтенант в ту пору, член Военного совета Сталинградского фронта. Приметил — и взял в свою охрану. Правда, не в самую ближнюю, которой командовал старлей Илья Загиблый, носившую малиновые околыши. Нет, во второй взвод — армейских автоматчиков. Как уж товарищ генерал-лейтенант это себе устроил, по каким штатам всё это проходило — Серёга уразуметь не мог. Да и не его ума это было дело.
Служба, впрочем, оказалась хоть и сытая, но скучная. Нет, товарищ член Верховного совета по тылам не отсиживался, лазил по-над передовой, но вот стрелять было уже не в кого.
По счастью, и арестовывать никого не приходилось — этим занимались молодцы Загиблого. Между двумя взводами, особистов и армейцев, приязни особой не имелось, хорошо ещё, что до мордобоя не доходило.
Честно говоря, больше всё это походило на прислугу. Денщиков Серёга презирал — он, сын трудового народа, комсомолец, он боец, не из худших, и «За боевые заслуги» есть, и «За отвагу» в сорок втором так просто не вручали, а состоит при пожилом генерал-лейтенанте (сейчас уже генерал-полковнике), который, болтали, контре всякой служил, чуть ли не самим министрам-капиталистам во главе с Керенским, тем самым, что в женском салопе от Красной Гвардии в Октябре удирал.
Не раз и не два подавал Серёга рапорты, прося направить его в боевую часть, да только оставались они все без ответа. Вернее, с одним-единственным ответом — «Отказать».
Так вот и шла служба — не служба, а насмешка одна. Друзья-приятели всё воюют, кровь проливают за Родину, а он, словно квартирмейстерская команда, всё с хозяйственными поручениями бегает. Из автомата уже и забыл когда последний раз стрелял.
Хотя да, не поспоришь — заботился товарищ генерал о своих людях по первому разряду. Чтобы какое довольствие задержали, не выдали или выдали не первого сорта — ни в жисть.