САТИР, ИЛИ ДИКИЙ ЧЕЛОВЕК[99]
Титульный лист первого издания поэмы «Сатир, или дикий человек» (Краков, около 1564 г.).
Прости, мой господин (вот титул для свободных!),
Нет у меня даров достойных, благородных.
Но жертвенным быком всегда ль мы бога чтим?
Обходимся порой и ладаном простым.
Поэтому и ты поспешное творенье
Прими и окажи свое благоволенье
Лесному чудищу. Не ставь ему в укор,
Что смело забрело на королевский двор.
Сатир мой неказист и безобразен даже,
Не знаю я и сам, что за слова он скажет.
Ему обычаи не нравятся у нас,
Хулит он дерзко власть, ругается подчас,
Лишь прошлые года готов почтить хвалою,
Хоть слишком давнею те стали стариною.
Но, вижу, он меня толкает рогом в бок:
Мол, хватит болтовни, пришел и делу срок!
В том виде, как сейчас: уродливый, рогатый,
С широким низким лбом, с копытами, косматый,
Считался богом я века тому назад,
И дом мой был всегда там, где леса шумят.
Но в Польше не щадят леса — отраду мира,
Их рубят. Выгнали несчастного Сатира.
Куда ни глянешь — пни. Бук нужен столярам,
Сосна дает смолу, дуб служит кораблям.
И должен я бежать от дровосеков жадных,
Пещеры покидать и сумрак рощ отрадных,
Под старость там себе убежища искать,
Где люди без толку не станут лес срубать,
Стремясь разбогатеть. Не раздобыть уж вскоре
Жердин — согреть жилье, поставить кол в заборе!
Да что там говорить! Гляди во все концы:
В стране лишь пахари, да жадные купцы!
Всё дело — на волах тащиться спозаранку,
Везти по Висле хлеб, потом доставить к Гданьску.
В Подолии уж нет поляков. У татар
Ценней кривой клинок, чем наш лесной товар.
Иные времена! А в старину, бывало,
Все одинаково бедны. Богатых мало.
Крестьянин целый день трудился за сохой,
А шляхта рыцарской лишь тешилась игрой.
Семь лет тогда вели войну, не отдыхая,
Всем зной был нипочем, и даже стужа злая.
Одной лишь славою был человек богат
И не носил цепей, что золотом звенят.
А если иногда дни мира наступали,
То воинских забав они не отменяли.
Войны могли все ждать хоть с завтрашнего дня
И, значит, берегли оружье и коня.
Служилый люд тогда сбирался в поле дружно,
Знал хорошо, что так для государства нужно,
То было школою воинственных затей,
Откуда смелых шло немало в строй людей.
Поэтому страна росла. Ее граница
К простору двух морей могла распространиться.
Родились вольности отсюда и права,
Речь Посполитая была сильна, жива.
Но не жалеете вы дней былых наследства,
Забыли, как хранить, как множить королевства.
Презрели предков вы и край родимый свой
И Польшу вывернуть готовы вы порой.
Не меч вы, а соху доверили солдатам,
Вы шпагу отдали на вертел поварятам,
Шлем стал гнездом для кур иль меркой для овса,
Когда хозяйских дел пришла к вам полоса.
Ваш конь — тяжеловоз, волы — конвой почетный,—
В конюшне, в стойле все они стоят охотно.
А командир ваш знай на пахаря кричит,
И сбоку у него не сабля — плеть висит.
Ну, прав я или нет? — скажите это сами!
Смеется кто-то там над этими словами?
Считает, видно, он, что в прошлые года
Таким богатым край наш не был никогда?
Что ж, предки золота так много не имели,
Да вряд ли и иметь они его хотели,
Но мужеством своим немало областей
Добыли, покорив властительных князей.
И кто б поверить мог, что Киев всеобильный
Едва вмещался в круг объездов семимильных,
Сверкали золотом верхи его церквей
И весь из белых он был выстроен камней.
Представить трудно вам величье тех строений.
От прежней красоты в нем нет теперь и тени.
Что предков мужество могло для вас добыть,[101]
Успели в наши дни в ничто вы превратить.
О Пруссии молчу. Вы видели и сами,
До Гданьска каждый год гоня товар плотами,
Высоких замков ряд, богатство городов,
Мосты надежные, валы вдоль берегов.
Все это не создашь, коль денег маловато.
Так значит, жили там хозяева богато.
И что ж, тех богачей побил бедняк-поляк,[102]
Затем что рыцарства дух в Польше не иссяк.
А вы, вы шляхтичи, чем помогли вы краю?
О временах былых уж я не вспоминаю.
Татары грабили вас много лет подряд,
И в Турцию рабом шел ваш же кровный брат.
Какой-то господарь сомнительной породы —
Два раза повергал вас в сущие невзгоды.[103]
Взял Полоцк приступом московский царь[104] и шлет
Вам письма, что себе он Галич заберет
По праву давнему.[105] Я был бы вместе с вами,
Но не считается он с вашими правами.
Еще что вспомнить? Швед нагнал на вас испуг,
Лифляндию у вас забрал чуть не из рук.[106]
Когда б не Висла, как от брауншвейгцев скрыться?[107]
Поморью ведь пришлось их силе покориться.
Вот ваших плод богатств! Вот ваших дел итог
С тех пор, как на соху сменили вы клинок!
Но, братья, это лишь начало. Очень скоро
Побольше испытать придется вам позора,
Коль маску с вас сорвут, и каждый здесь поймет,
Что позабыл поляк про доблестный свой род.
Нет оправданья в том, что Турция спокойна,—
То хитрость, может быть, готовящая войны.
Когда на море гладь и ветра вовсе нет,
То, значит, натворит оно немало бед.
Не знаю, можно ли вам немцев счесть друзьями
И что за обиход сложился между вами,
Но, что они следят за Польшей, вижу сам,
И цель у них одна — подкрасться ближе к нам.
Что ж, выдирайте пни, судов постройте больше,
По Висле на плотах гоните лес из Польши,
На уголь жгите бор, топор пускайте в ход,
Все говорят: «поляк» от «поля» род ведет.
Я буду рад, когда придется вам спасаться —
Вы, вижу по всему, не станете сражаться.
У вас ни конницы нет, ни надежных лат,
А биться никому нельзя ведь наугад.
Богатство может вас обречь жестокой муке.
Зачем забыли вы о рыцарской науке?
Поместья ваши все зависят от нее
И не они одни — а вольность, бытие.
Пусть долг по-своему здесь каждый понимает,
Пусть пишет хорошо и складно речь слагает,
Поможет ли тот ум, что взят с чужих страниц,
Коль нет у вас солдат надежных вдоль границ?
Чем больше золотом соседям вы грозите,
Тем их скорей сюда невольно приманите.
Но я и тех богатств не вижу среди вас.
Я б рад был, если б вы одумались сейчас.
Но вижу до сих пор немало богатеев,
Что дедово добро спускают у евреев.
А это ведь нужда, коль недочет во всем.
Тем более нужда, что покидаешь дом.
Хоть вы хозяева, а все же, между нами,
Давно мне кажетесь простыми бедняками.
И роскошь вам вредна. Она, что ей ни дашь,
Как море, поглотить достаток хочет наш.
К ней в пасть провалятся — могу сказать заране —
Не только поле, сад, но с ними и крестьяне.
Такой уж это гость! Дай волю — в свой черед
Он даже самого хозяина пожрет.
Поставишь сотню блюд — сосед поставит втрое,
Ты напоишь его, а он — тебя с слугою.
Ты в рысьей шубе, он — в собольей. Шапку шей
Хоть золотом, а он одет еще пышней.
Кафтан его других просторней и богаче,
Сто злотых стоит он, никак нельзя иначе.
А коль оденется порою, как гусар,
То мех воротника на нем горит, как жар.
«Мосьпане»[108] позабудь сказать ему в гостях ты —
Обидится. Знать, ты из рода глупой шляхты.
Всё в карты проиграв, пан глазом не моргнет
И, выходя, слуге последний грош швырнет.
Льстецы — вот двор его, совет — плуты да воры.
К чему привратники? На страже — кредиторы.
И этот человек от вас не ждет услуг.
Он разоряет вас и обращает в слуг.
Куда достойней жить умели предки ваши.
Их бедность пышности подобной много краше.
Кто б замок уступил? Построить мог бы храм?
Кто б город королю без денег отдал сам?
А в прошлые века такие люди были,[109]
Что благу общему себе в ущерб служили.
Теперь же короля любой введет в обман.
Так что же для него какой-то ксендз-плебан.[110]
Нет у ксендза вина в его старинной чаше,
Он не получит шерсть по прежней мере нашей.
«Папист он!» — «Почему?» — «Таков уж вывод твой».
А мне подумалось: мои рога виной.[111]
Но мне не хочется спор начинать о вере,
Признаться, в сих делах профан я в полной мере.
Коль не согласен ты, в Тридент[112] направь свой путь.
Там красноречием легко тебе блеснуть,
Нет, не того привык я звать христианином,
Кто, спором увлечен, к речам пристрастен длинным.
Приятнее мне тот, кто волю бога чтит
И в словопрениях совсем не знаменит.
Поляки некогда, внимавшие молитве,
Свой обнажали меч в знак, что готовы к битве.[113]
И не боялись то, что нужно, говорить.
Что я рогат, о том уж не тебе судить.
Поляк былых времен, чужд выводам случайным,
Умом и не дерзал проникнуть в божьи тайны.
Он говорил: «Я здесь поклялся на кресте
Лишь господу служить в душевной чистоте
И клятву я сдержу, всегда готовый к бою,
Хотя б и должен был расстаться с головою».
Такой еретика смирить всегда готов
И, что мне нравится, не любит лишних слов.
Я вере не учен ни в Лейпциге, ни в Праге,
Женевских пастырей не следую отваге,[114] —
Отшельники меня учили с давних пор,
Которые живут среди лесов и гор.
Они единого мне показали бога,
И к вере истинной легла моя дорога.
А мыслить и не так случалось мне о том
В те дни, когда себя считал я божеством.
Вакх ласков был со мной. И где б ни пировали,
Как гостя и меня обычно приглашали.
И Ариадне с ним поладить я помог.
Но как отнесся бы сейчас ко мне тот бог!
Да, нет былых богов, их царство миновало,
А нам пришлось в лесах спасаться, как попало.
Крещенье принял я, пришел в ваш край и в нем
Я нравы добрые нашел почти во всем.
В те годы жадность та еще мне не встречалась,
Которая потом на долю вам досталась,
И не о выгоде вы думали своей,
А славу берегли, — она всего важней.
Искали же ее не в пиршественном круге,
А в доблестных делах и подлинной заслуге.
Поскольку алчностью тот не был век богат,
То не был у него в чести и адвокат.
И жили в те года не догмами — душою,
Следя за тем, чтоб все дружили меж собою,
Теперь же вкус такой пришел у вас к деньгам,
Что честь и здравый смысл укрылись по углам,
И так уж стали вы на тяжбы тароваты,
Что в выгоде всегда суды и адвокаты.
А помните ли тех, кто, видя произвол,
С подозреваемым не разделяли стол?
Но скатерть резали, ножом блюда кололи,
И должен уходить был лишний поневоле.[115]
А нынче плут предаст, убьет иль украдет —
Он важное лицо, везде ему почет.
Одни лишь женщины, приученные с детства,
От матерей берут достойное наследство,
И добродетельной с распутной не смешать —
За что на них всегда есть божья благодать.
А вы что от отцов в наследство получили?
Лишь то, что ложь порой презрением казнили.
Отцы в былом, гордясь правдивостью своей,
Сумели научить тому же сыновей.
А тот, кто сам правдив, тот должен правду слушать,
Ведь этот дар с небес нисходит в наши души.
Мне странно, что, презрев обычай прежних дней
И новый полюбив, вы в простоте своей
Хотите, чтоб король судьею был на троне,
Как встарь, всех ваших ссор и мелких беззаконий.
Он это бремя нес без ропота в те дни,
Когда согласие всем было вам сродни,
И ссоры вы судить соседям доверяли,
А короли о них частенько и не знали.
Теперь же развелось немало здесь сутяг,
Что тяжбой каждый свой сопровождают шаг.
Им беспокоить сейм привычно пустяками,
А шляхтич — рад не рад — тащись за господами!
Суд терпеливее быть должен во сто крат,
Чтоб всех вас выслушать, решить, кто виноват.
Или к обычаям вернитесь тем, что были,
И к правосудию, которым прежде жили,
Иль новый обиход, коль дорог вам свой век,
Введите, чтобы был доволен человек.[116]
Мне говорят: Сатир иметь не в праве мненье.
Я кончу, и у всех есть право возраженья.
Коль убедят меня, я буду очень рад,
Здесь каждый в меру сил свой излагает взгляд.
Я очень вас прошу мне первому дать слово,
Не буду времени я тратить дорогого.
У вас же, если кто ораторством томим,
Не в силах уж найти конца речам своим.
Вот доказательство: что сейм решал в недели,
То и в полгода вы распутать не успели.
А Полоцк потому и отнят был у вас,
Что вместо боя вы совет вели как раз.
Но воздержаться я хочу от порицанья.
Скажу, что нужно мне, и погружусь в молчанье
Я не могу понять, что заставляет вас
Слать сыновей своих в Германию сейчас.
Ведь вправе школами и сами вы гордиться,
Из отдаленных стран съезжались к вам учиться.
Но простаками вы сочли учителей,
Григорианцами[117] их сделайте скорей,
Отняв у них и то, что им еще осталось!
Десяток гривен в год платить им — это малость![118]
Платите, не скупясь — и школы, может быть,
Не стыдно будет вам с сорбоннами[119] сравнить.
Коль воспитанье вы возьмете твердо в руки,
К вам Падуя придет, чтоб изучать науки.[120]
Детей в краях чужих учить влечет вас честь.
Там есть хорошее, но и плохое есть.
Вдруг людям молодым понравится плохое?
Судите по себе. Вам любо всё чужое.
Я глуп, но все-таки о том могу судить.
Ведь Польшу не могло ничто так изменить,
Как нравы стран чужих, как их образованье.
Сказал бы больше я, да утомлю вниманье.
У края каждого есть собственная стать,
И надобно детей к ней сразу приучать.
Ведь, если новое придется им по нраву,
Они построят жизнь по этому уставу.
«Уж не в лесу ль ты сам учился?» — «Да, в лесу,
И в памяти своей я многое несу,
Что от кентавра мне пришлось узнать, Хирона,
Который воспитал Ахилла благосклонно.
В пещере жил Хирон, среди густых лесов,
И превзошел умом мудрейших докторов.
Коль хочешь выслушать, то я, без промедлений
Припомню что-нибудь из мудрых поучений».
— «Сын мой, пока еще под кровом ты моим,
Печалью, горечью не будешь ты томим.
Но годы подойдут, столь властные над нами,
Простишься ты со мной, с прекрасными лесами,
Как молодой орел вспорхнешь ты из гнезда,
И не придется мне учить тебя тогда.
Так будь внимателен, чтоб вредная затея
Тебя не увлекла, дурное в душу сея.
Ведь наслаждения, как рой докучных мух,
Облепят жизнь твою и увлекут твой дух
От доблестных задач, со злобностью лукавой
Подсахарив всё то, что кажется забавой.
Запомни же слова, что говорит старик,
Чтобы не знать беды в нежданный трудный миг1
Знай, богу ведомо всё, что случится с нами.
Он добродетель чтит, но он же строг с грехами.
Поэтому, коль ты замыслил что-нибудь,
Знай, что заранее ему твой ведом путь —
Ко благу он ведет или к преддверью ада —
От этого тебе иль кара иль награда.
То не пустой совет. И в том есть смысл, поверь,
Что ходит по земле на четвереньках зверь,
А человек лицо вздымает к небу гордо
И движется вперед уверенно и твердо.
Бог, без сомнения, тем объяснить хотел,
Что зверь и человек живут для разных дел.
Зверь создан, чтоб искать всё время пропитанья,
И в этом для него весь смысл существованья,
А человек с его небесною душой
Заботится о том весь краткий век земной,
Чтобы на родину, на небо, возвратиться
И там среди теней бесплотных поселиться.
Дитя, не подражай тому, кто пренебрег
Своим призванием, презрел небес залог,
Подобен зверю стал и, не внимая небу,
Живет своим страстям единым на потребу.
Будь добродетельным, хоть тот и труден путь.
Всё, что утрачено, ты сможешь вновь вернуть.
За добрые дела получишь ты по праву
Награду от небес, заслуженную славу.
Поскольку знатным ты рожденьем вознесен,
И подданных тебе, конечно, даст закон.
Будь тверд в правлении, смирив слепые страсти,
И пусть разумной все послушны будут власти.
Знай, в человеке есть скопленье сил живых,
Враждующих всегда в стремлениях своих.
То жадность, вспыльчивость и нежеланье дела,
Безмерная печаль и радость без предела.
Над ними разум встал, как гетман — наблюдать,
Чтоб верх из них никто не думал одержать.
Власть поручи ему, отдай в распоряженье
Себя, чтоб диктовал тебе он все решенья.
Знай, если вверишься губительным страстям,
То в неизбежные впадешь ошибки сам.
Здоровье короля не крепостные стены
И не копейщики хранят от перемены,
А подданных любовь, доверье их во всем.
Чего нельзя достичь ни страхом, ни мечом,
Дает нам доброта, взаимопониманье.
Побольше доброты, любви и состраданья!
Люби друзей своих, за каждый их совет
Будь благодарен им. Ведь это не секрет:
У королей любых сокровищ есть немало,
Одной лишь правды им всегда недоставало.
Не слушай льстивых слов, неискренних похвал,
И знай, что речь льстецов вредней кривых зеркал.
Ты сам, твои дела показаны в них ложно,
Не так, как честному увидеть было б можно.
Цени достоинство. Ведь в нем страны оплот.
Пусть злым грозит беда, а добрых ждет почет.
И — что важней всего, живи и сам примерно!
Тогда тебе платить любовью будут верной.
Поскольку одному со всем не совладать,
Себе помощников ты должен подобрать,
Но строго взвесь сперва их склонности, уменье,
Затем, что хоть иной и знатного рожденья,
Но коль не знает он ни моря, ни светил,
Ему бы корабля никто не поручил.
Старайся не давать места тому, кто жаден
И в вымогательствах безмерных беспощаден.
Где правосудие продажно, там и зло.
А к богу много просьб невинных жертв дошло!
Ты к миру обращать все должен помышленья,
Но так, чтоб быть всегда готовым для сраженья.
Когда по звездам мне случалось что прочесть,
Я грекам тотчас же давал об этом весть.
Предательство и кровь я вижу в тьме далекой:
Враг на берег морской спускает лес высокой,
Постройкою ладей он новых занялся,
Стругает весла он и чинит паруса,
Сокровища лишить нас хочет без пощады,
Быть может, лучшего сокровища Эллады.
Достигнет цели он, но всё-таки потом
Не знаю, кончится ль поход его добром.
Вооруженный грек, лишь разойдутся вести,
В начавшейся войне найдет исход для мести.
Париса не спасут ни струн влюбленных строй,
Ни красота его, ни локон завитой.
Лишь в бегстве, как олень, он обретет спасенье,.
И хвастаться ему уж нечем, без сомненья.
С другими должен ты участвовать в бою,
Храня завет отцов, и долг, и честь свою.[121]
Так привыкай уже к трудам войны, к походам,.
Чтоб в трудные часы не уступать невзгодам,
Стреляй из лука в цель, учись владеть мечом,
Преследовать врага, спасать себя щитом,.
Переплывать поток, ров перепрыгнуть смело,
Легко вскочить в седло, вести коня умело.
Учись переносить и холода, и зной,
Довольствуйся подчас лишь хлебом да водой!
Всем этим овладев, тебе подумать надо
О том, как самому стать во главе отряда,
Как место лагеря надежнее избрать,
Как лучше и хитрей в сраженье двинуть рать,
Как разместить войска по полю боевому,
Чтобы один отряд мог помогать другому,
А, коли в замке враг и труден подступ в лоб,
Готовь мешки с землей, устрой кругом окоп.
Умей срывать валы, разбить тараном стены,
Вести глухой подкоп со рвеньем неизменным!
Всё это нелегко со слов усвоить нам.
На опыте войны пойми, что нужно, сам.
Вот почему в те дни, как станешь ты взрослее,
Доспехи бранные возьми себе скорее,
Как предки некогда, прославь себя мечом
И смерти не страшись — мы все в свой час умрем.
Ведь лучше на войне быть сильным и бесстрашным
И славу мужеством себе стяжать всегдашним,
Чем в бесполезности, в тени окончить век,
Не испытав того, чем счастлив человек.
Где счастье, нам ли знать! И не в мече вся сила.
Но должен ты пройти всё, что судьба сулила.
Награды час придет. В грядущих временах
Напишет кто-нибудь о всех твоих делах
И, золотым пером сложив свое сказанье,
Прославит в нем твои достойные деянья,
Чтоб ты бессмертным был в родной своей стране,
Пока есть зверь в лесах и солнце в вышине».
Так старец тот хвалил и ум, и добродетель.
Он внука поучал, и я, тому свидетель,
Внимал его словам, не думая о том,
Что может речь его мне нужной стать потом.
Да, вот каков мой ум! Пугаете киркою?[122]
Ответить я могу лишь правдою простою.
Похлеще бы найти слова — я был бы рад,
Чтоб дать вам нагоняй, что пронял бы до пят
За то, что губите свое же вы хозяйство.
Я от подобного спешу уйти зазнайства.
Пусть всё у вас идет обычным чередом,
Не торопитесь лишь упорствовать в плохом!
Сатир, не позабудь со мною повидаться
Пред тем, как в лес родной ты будешь возвращаться.
Как отнеслись к тебе, узнать хотел бы я.
Не всем же дерзкою казалась речь твоя.
Одни тебя хулят, другие одобряют —
Ведь мысли разные у разных лиц бывают.
Сам обвинять тебя я лишь в одном готов:
Ты б мог для критики набрать похлеще слов!
ШАХМАТЫ[123]
Титульный лист первого издания поэмы «Шахматы» (Краков, 1564).
О той. войне я начинаю речь,
Которой не нужны ни лук, ни меч,
Ни аркебуз, ни панцири, ни латы,
Без шишек там обходятся солдаты,
Не выезжают на поле в седле,
И битва происходит на столе.
Два короля стоят друг против друга,
Два войска равных — с севера и с юга,
Стан белых и стан черных — грозный вид!
Чей гетман лучше, тот и победит.
Тебе, мой граф, дарю сие вступленье.
Прими несовершенное творенье,
Пока я лучшего не написал,
Чтоб удостоиться твоих похвал!
Тебе порой игра напомнит эта
Течение военного совета,
Где лагерь должно ставить войсковой,
Как направлять свои отряды в бой,
Как создавать условия победы,
Как отступать, когда постигнут беды.
Всё, что могу, я расскажу, пока
Построят деревянные войска.
Коль есть досуг, почти своим вниманьем
О шуточной войне повествованье.
Не вечно мечет стрелы Аполлон,
Бывает, что берет и лютню он!
Дочь короля датчан, принцесса Анна,
Красавица, имела нрав столь странный,
Что датских отвергала женихов,
И претенденты из чужих краев
Стремились к ней — красе ее дивиться
И благосклонности к себе добиться.
Двор полон был всегда гостей чужих —
Поляков, немцев, чехов. И средь них
Придворных выделялось только двое,
Что вхожи в королевские покои —
Божуй и Федор. Их высокий род
Дал им и сан завидный, и почет.
Они просили втайне, неустанно
У короля руки принцессы Анны,
Решив между собою с давних пор,
Что поединком свой окончат спор.
Равно любя обоих, на признанья
Король давал одни лишь обещанья,
Но, так как просьбам не было конца,
Не выдержало сердце у отца,
И он, позвав соперников, впервые
Им указал на шахматы резные,
Сказав: «Решайте спор, как на войне.
Кто победит, тот зятем станет мне».
И оба, радуясь великой чести,
Спросили лишь о времени и месте.
— «Здесь, в замке, через две недели». — Так
Король ответил им. То добрый знак.
Позднее каждому он сам направил
Лист с объяснением игры и правил.
Они для знающего не нужны,
Но новички усвоить их должны.
Доска — всему основа. Здесь раздолье
Фигурам: шестьдесят четыре поля
Все белые и черные поля
Идут попеременно, грунт деля,
На них два войска по границам луга,
Став в две шеренги, смотрят друг на друга:
И каждое с шестнадцати полей
Грозит врагу, сомкнув ряды тесней.
Ладьи на флангах. Кони с ними рядом.
Затем слоны с их боевым нарядом.
Центр — королева. Ей король сосед.
Квадрат она взяла себе под цвет.
Пехота выстроилась перед ними,
Очистив место с клетками пустыми.
У каждой из фигур особый ход.
Скакать никто ей права не дает
Через других. Лишь конь берет преграды
Одним прыжком — и из любой ограды.
Ладье свобода большая дана —
Вперед, назад и вбок разит она.
А конь лишь на три поля может взвиться
И каждый раз на новый цвет садится.
Поля доски, что вкось идут, сполна
Отведены движению слона.
Но всех могущественней королева
Затем, что бьет направо и налево.
Она, как слон, летит наискосок,
И лишь коня ей недоступен скок.
Король обычно держится на месте,
Но он всегда своей защитник чести,
Ступить с собою рядом не дает
И тех, кто подвернется, смело бьет.
А коль грозит опасность, то «в чулане
Скрывается, очистив путь заране.[124]
Ход пешки прям, но колет пешка в бок
И может сделать лишь один шажок.
Но с первого же шага ей раздолье —
На третье сразу попадает поле.
Когда же до конца дошла, жива,
Имеет королевы все права.
«Гардэ!» лишь объявить нельзя ей с бою
Затем, что пешкой шла сюда простою.
Нелишне помнить: если бой идет,
Фигуры ходят только в свой черед.
Нельзя двум сразу. И, заметим кстати,
Сразив врага, в его встают квадрате.
Игре конец, когда, окончив роль,
Не в силах отвратить угроз король.
Но коль в силках он, войско всё в смятенье,
А шаха нет — то нет и пораженья.[125]
Так излагали правила листки.
И раньше это знали игроки,
Но их они прочли, готовясь к бою,
И долго упражнялись за доскою.
А срок пришел — уселись на коней,
Не дожидаясь из дворца вестей.
Порой надежда грудь им согревала,
Порой их опасение терзало.
И каждый ждал с волнением в крови,
Как разрешится этот спор любви,
И думал: коль ни с чем уйти придется,
Со мной соперник многим разочтется!
Но вот по повеленью короля
За стол все сели, трапезу деля.
На тот обед сошлось гостей немало,
Которым судьями быть надлежало.
Окончен пир, и скатерть убрана,
И для игры доска принесена.
Король, подумав, начал обращенье:
Заранее он просит извиненья,
Что не давал ответа до сих пор.
Пусть меж собой они уладят спор,
А сам судить никак он не решится,
Кто Анне более в мужья годится.
«Судьба покажет, кто из них двоих
Для дочери достойнейший жених.
Пускай следящие за их игрою
Рассудят беспристрастною душою,
Коль будет что неясно, а в ином
Молчанье сохраняют за столом».
Фигуры расставляя в нетерпенье,
Два игрока готовятся к сраженью.
Божую белая досталась рать,
А Федор должен черными играть.
Друг против друга королей персоны.
На головах у них блестят короны.
К ним королевы-жены стать должны,
Та с правой, эта с левой стороны.
Ксендз рядом с королевой — исповедник,
Второй же — королевских тайн наследник.
Два рыцаря в доспехах на конях,
И каждому из них неведом страх.[126]
Подобны башням, строгие фигуры
С обоих флангов строй замкнули туры.
Пехота выстроилась налегке —
В порядке всё на шахматной доске,
И жребию решать пора настала,
Кто битве должен положить начало.
Божуй по пешке в кулаках зажал
И требует, чтоб Федор выбирал.
Тот вправо указал движеньем смелым
И этим присудил начало — белым.
Теперь призвать бы дев мне с Геликона!
Им ведомы великих войн законы
И хитрости враждующих сторон,
Когда бывал и сильный побежден,
Когда бессчетно люди под клинками
В сраженьях расставались с головами.
Без вас боюсь пуститься, музы, в путь —
Уж слишком море грозно высит грудь.
Ладью и парус сами снарядите,
Меня, где будет трудно, замените!
Принадлежал Божую первый ход
И смело пешку выслал он вперед,
Ту, что пред королевою стояла,
И хуже для противника не стало.
Ответил тем же черных властелин —
Им выставлен такой же дворянин.
Не хочет уступить один другому —
Стоят, грозят друг другу по-пустому.
Сразить врага никто б из них не мог —
Опасна пешка лишь ударом в бок.
Соседки их, в сражение вступая,
Бессильны — как одна, так и другая.
Вдруг черная, кидаясь смело в бой,
Ударила по линии косой,
Врага лишая сразу жизни, чести
И гордо на его вставая месте.
Опасности не видела она
И вмиг была другою сражена.
Игра в разгаре. Уж король с досады
В «чулан» укрылся, выставив засады.
Настало время вынестись коням.
Они разили черных здесь и там,
И пешек уж немного уцелело,
Лишь белые коней пустили в дело.
Пока Божуй бил пешки наповал,
Удар покрепче Федор замышлял.
Он резвого коня бросая всюду,
Бед мало приносил простому люду
И, прочно став, дал в боевой пыли
Шах королю — с угрозой для ладьи.[127]
Божуй несет потери в гневе яром —
Фигуры обе под одним ударом.
Он короля убрал, а конь лихой
Покончил тотчас с белою ладьей,
И это белым был ущерб немалый —
Ладья по-королевски б воевала!
«Но знай, коню мне надо отомстить.
Имей сто шей ты — ни одной не быть!»
Так с белыми, тесня везде вояку,
Отрезав помощь, он пошел в атаку.
Бедняга-конь, зарвавшийся в пылу,
Объятый страхом, был зажат в углу.
Соседей перебила королева.
Куда бежать? И справа враг, и слева.
И конь на месте был сражен копьем.
Расстался Федор — рад, что лишь с конем!
А белым королем уж гнев владеет.
Он видит — правый фланг его слабеет.
Чтоб мстить, он и не то отдать бы мог!
Так тур, теряя в битве правый рог,
Всё мчится, кровью алою залитый,
А чащу наполняет рев сердитый.
Король метался в полном забытьи,
Увидев, что лишился он ладьи.
Кто подвернется, он того хватает,
Сечет, разит и удержу не знает
И, если бы противник был слепым,
Всем войском поступился бы своим.
Но Федор, чтоб расчесться с сумасбродом,
Внимательно следит за каждым ходом,
И, к королеве устремив пути,
Велит к ней ближе пешке подойти.
Он скрыть свое намеренье умеет
И, сделав ход, о нем как бы жалеет,
А сам удар готовит на слона.
(Но хитрость та не всем еще видна).
Был загорожен пешкой путь открытый,
Вперед ее он двинул без защиты.
Божуй приметил пешку и, хоть он
Каким-то недоверьем был смущен,
Ее коснулся, дав всю волю гневу.
А Федор хвать за перья королеву!
«Стой! — говорит Божуй, — ты хитрый враг,
Но дворянин играет ведь не так!
Верни добычу. Жди, пока схожу я.
С тобой играть иначе не рискую».
А Федор: «Если ход вернуть, тогда
Не кончим и до Страшного суда!
Фигуры ты коснулся? Я жалею,
Но тотчас же ходить ты должен ею».
«Условья не было, — Божуй в ответ,—
Пускай решит свидетелей совет!»
По правилам — отнюдь не по приказу,
Коснулся — и ходи фигурой сразу,
Хотя в условьях нет статьи такой,
Вернуть немедля королеву в бой!—
Решил совет — обдумай все сначала,
Потом ходи — как в старину бывало!
И королеву возвращать пришлось.
Тут Федор, чуть удерживая злость,
Готов свернуть был доску с королями,
Да только стыдно стало пред гостями*
Но, хитрость прежнюю в душе храня,
Он приказал слону скачком коня
Напасть на королеву. Взгляд Божуя
Сказал ему: «Играй, но не плутуя!
В другом нам покажи, чем ты силен!»
Тот промолчал и, видимо, смущен,
Ксендза[128] на поле прежнее поставил.
Свидетели следят, чтоб не слукавил,
Как будто не случалось им подчас
Ходить двумя фигурами зараз,
Коль это выгодно. Игра в разгаре.
Легко ль противникам! Как на базаре
Гляди, да в оба! Стали слон с конем
У белых, клетку пропустив, рядком.
Угрозу пешки черной видят оба.
Кого-то доведет она до гроба?
Обоим хочется бежать скорей.
Но кто из двух для короля милей?
Конь — ценная фигура: прыть и ноги,
Ему никто не преградит дороги.
Где шах конем, там много жди вреда.
Там должен уходить король всегда.
А он меж тем злой умысел питает —
Ладью иль королеву осаждает.
Не менее в бою опасен слон —
Чувствительно порою ранит он.
Конь бьет вблизи, а слон же издалека,
Способен в тыл врага залезть глубоко
И может сделать столь опасный ход,
Что лучше с ним считаться наперед. —
Так знатоками выяснено в споре.
Конь в тесноте сильней, слон — на просторе.
Поэтому, презрев врагов возню,
Божуй дал предпочтение коню.
Слона же пешка малая сразила.
Теснят врага, у белых крепнет сила.
На королеву метит черный конь,
А слон ему ответствует: не тронь!
Ладья же белых, грозно и сурово
Ступив вперед, на фланг напасть готова.
Конь белых королеву хочет сбить,
Надеясь, что ее не защитить.
Но он ошибся все-таки в расчете:
Слон черных ждет его на повороте.
Хоть в пешке слон и видел западню,
Он так сумел ударить по коню,
Что лопнул панцирь, и в одно мгновенье
Стрела вонзилась в грудь до оперенья.
Повержен конь, но тотчас белый слон
Презренной пешкой из пращи сражен,
Погибшей в свою очередь, однако. . .
«Что бьешь ты королевских слуг, собака!»
В смятении и тот, и этот строй,
И разгорается все жарче бой.
Ладьи всё время сыплют стрелы с башен,
Удар слонов безжалостен и страшен,
По полю мчатся кони. Нет угла,
Где схватка менее была бы зла.
Дворяне, слуги мечутся тревожно,
И распознать их лишь по цвету можно.
Фортуна, смелость помогают им,
Успех то к тем приходит, то к другим.
Убивший гибнет сам. Кипит сраженье,
То тут, то там удача иль смятенье.
Так волны моря, поднимая рев
В раздоре двух столкнувшихся ветров,
Друг друга ломят с силой неизменной,
Скалистый берег обдавая пеной.
Вот королева белая мечом
В бою жестоком всё разит кругом,
Снесла слона и мчится всё бесстрашней.
Она взяла ладью с высокой башней,
Клинком сверкая, вправо, влево бьет.
А вкруг нее теснится черный сброд.
Она же рвется дальше в схватке скорой
Чрез строй преград — возы, валы, заборы,
Король же черных, видя, что сплошал,
Защиту наилучшую избрал:
Он выслал королеву в ярких латах,
И вновь она разит врагов проклятых.
Один смят с тыла, спереди — другой.
Уж жертв немало за ее душой!
Уж белым плохо. Черные бьют кони
Их здесь и там в неистовстве погони,
Секут ряды: здесь пешка сражена,
А там, глядишь, добрались до слона.
Кто может дать в словах изображенье
Того, как яростно кипит сраженье?
Повсюду груды деревянных тел,
И длится бой, в котором каждый смел.
Смешав ряды, грызутся, словно звери.
У белых, черных — равные потери.
В пехоте, в коннице войска равны.
А обе королевские жены,
Лук с огненной стрелой сгибая туго,
Стоят, насторожась, друг против друга.
И шага не уступит ни одна,
Пока стрелой не будет пронзена.
Два короля, на страже пленных оба,
Глядят, чтоб те, кого скосила злоба,
Уже из мертвых не могли восстать
И в эту битву ринуться опять.
Но, неизвестно хитростью какою,
Вновь белые коня вернули к бою,
Того, коня, что был сражен ксендзом
И кончил дни свои пред королем.
Он на доску поставлен незаметно
И к вылазке готовится ответной.
Так ведьмы, свежий труп добыв, скорей
В Фессалии сзывают всех чертей,[129]
Фальшивую вдыхают душу в тело,
Чтобы вторично жизнь его согрела,
Чтоб говорило, видело оно,
Как всем на этом свете суждено.
Воскресший конь — в воинственном задоре.
Но Федор хитрость обнаружил вскоре,
Противнику он молвил: «Ты смышлен!
И Петровин тобою воскрешен?»[130]
Что это так, свидетелей немало.
От этих слов Божую жарко стало.
Ему уж не до смеха. И при всех
Смолчал он — ведь божиться было б грех!
С доски пришлось коня снимать скорее.
«Иди в могилу! Будет так вернее!»
Не верят уж друг другу игроки
И не отводят взора от доски.
А королевы, в чисто женской злобе,
Разя врага, неистовствуют обе.
Друг против друга встав, они сейчас
С властителей своих не сводят глаз.
Вот белая, зайдя коварно с тыла,
Мгновенно негритянку поразила,
Но праздновать победу не смогла —
Ей в грудь самой уже вошла стрела.
Глядели оба войска в озлобленье
На королев своих уничтоженье,
И долго вопли слышались вдали,
Когда тела поверженных несли.
Уже непримиримые отряды
На гетманов шатры рвануться рады.
Но осторожность нужно соблюдать —
И та, и эта поослабла рать,
Хотя и не вконец иссякла сила,
И каждая часть войска сохранила.
У черных есть король, ладья и слон,
Конь резвый и двухпешечный заслон.
У белых столько же на ратном поле,
Но — к пользе их — одною пешкой боле.
А остальной отряд весь перебит,
На доску глянешь — сердце защемит!
У королей осталось мало свиты,
Двор опустел, придворные убиты.
Грустя о королевах, короли
На ложе в одиночестве легли,
И каждый, хоть тоскует о подруге,
Но всё же размышляет на досуге
О том, как лучше защитить страну
И новую найти себе жену.
Король в доспехах белых речь вначале
К служанкам держит,[131] что поближе стали:
Их доблесть боевая всем видна,
Но только та достойная жена,
Которая, уйдя из злой неволи,
Всех раньше станет на последнем поле.
Три белых пешки тотчас налегке
Пошли, держась друг друга, по доске.
Одна из них, исполненная рвенья,
Других опережает в наступленье,
Кричит, чтоб только дали крылья ей,
И до конца дойдет она скорей,
Нет на пути преград в борьбе упорной:
Жену себе искал властитель черный.
К концу доски соперницы спешат,
Глядит на них тот и другой отряд.
Вот черная уже осталась сзади
И просит помощи себе в досаде.
А между тем явились слон с конем,
Круша остатки белых напролом.
Но спасся конь, ладья оборонилась.
А пешка своего уже добилась:
Как только стала на конце доски,
Корона облегла ее виски.
И белые тогда возликовали,
А черные еще мрачнее стали.
Король их в самый угол оттеснен,
Нападки королевы терпит он.
Чтобы ему расстаться с головою,
Пути ему отрезаны ладьею.
Она все подбирается к нему
И в вечную повергнуть хочет тьму.
Дела у чёрных плохи — гибель скоро.
Уже всем ясно окончанье спора.
«Сдавайся!» — Федору Божуй кричит.
Того досада горькая томит.
Он видит, что от мата нет защиты,
Предвидит он позор, стыдом убитый.
А между тем и солнце уж зашло.
Сознаться в пораженье тяжело.
Божуй торопит — нет уже исхода.
— «Что ж! Одного нам дожидаться хода?»
Но было решено прервать игру,
Чтобы окончить завтра поутру.
Все, расходясь до нового сраженья,
Отметили фигур расположенье:
Король почти соседствует с ладьей,
Что высится на клетке угловой,
Конь встал пред королем на пятом поле.
А пешка не шестом — там ей раздолье.
Другая рядом — с правой стороны,
Защищена слоном своей страны.
За пешкой и слоном король Божуя
Взор не спускает с черных, торжествуя,
И вражьему властителю ладьей
Уже грозится с линии второй.
А королева, встав за тем же рядом,
На черного слона косится взглядом.
Так был расставлен шахматный народ.
За черными остался первый ход.
Король поставил стражу. Отдых нужен.
Все гости отправляются на ужин.
Но ест немного Федор, мало пьет,
Ему зевота часто сводит рот.
Хоть пьют его здоровье — в утешенье —
Он чувствует и горечь, и смятенье.
И на покой противников скорей
Разводят, ставя стражу у дверей.
В тревоге Анна. Сон зовет напрасно.
Кто будет победителем — неясно.
К обоим благосклонная, она
В кого-то, уж наверно, влюблена.
Чтоб знать, на чем игра остановилась,
Она со старой няней сговорилась
И вместе с ней потайным ходом в зал
Прошла, где стол с фигурами стоял.
Ее по голосу узнала стража
И пропустила, не окликнув даже.
Склонилась тотчас Анна над доской,
Всмотрелась зорко в каждый ратный строй;
Дела у черных — хуже быть не может,
Ход белых их защиту уничтожит.
Но, к счастью, черным надо начинать
И можно им решенье подсказать.
«Конечно, конь хорош в разгаре боя,
Не плох и слон для воинского строя,
А всё ж идти на жертву есть расчет.
Тогда и пешка до конца дойдет».
Ладью поставив к королю рогами,[132]
К себе уходит Анна со слезами.
Меж тем печален Федор — проиграл.
Божуй ликует: час удач настал.
Один всё ждет — скорей бы рассветало,
Другой — чтоб дольше ночь еще стояла
Но всё идет обычной чередой:
Восток уж пламенеет золотой.
Облекся Федор нехотя в одежды.
И знает, что уж нет ему надежды.
Однако продолжать игру идет —
Бог весть, куда фортуна повернет!
Пока еще не решено на небе
Жить дальше иль в могилу лечь — твой жребий.
Никто не встретил Федора. Смущен,
При входе в зал шаги замедлил он,
Улыбкою прикрыть стараясь горе,
Ничем себя не выдать в разговоре.
За шахматы садятся игроки,
И Федору не победить тоски.
Мат близок. Вдруг он видит в удивленье:
Ладье дано иное направленье,
На короля повернута она.
«Кто был здесь? Шутка, право, не смешна!»
Доносит стража: королевна Анна
Явилась полночью сюда нежданно,
И, руку протянув к доске свою,
Чуть повернула черную ладью.
Божуй спросил: «А что при том сказала?
О будущем, знать, муже загадала?»
Она сказала: «Конь в бою хорош,
И с доблестным слоном не пропадешь.
Есть смысл порой с фигурою расстаться,
А пешки могут до конца добраться».
«Все это так! — Божуй нашел ответ.—
Давно об этом знает целый свет.
Отважный всадник саблей бой решает,
В ладье сидящий[133] глупым не бывает,
И Федор всем пожертвовать бы мог,
Когда б удачи видел в том залог.
Пехоте лишь пешком ходить пристало,
Коня, ладьи судьба ей не послала».
Ответил Федор: «Хорошо шутить,
Когда рассчитываешь победить!»
А сам на столик положил он локти
И думает, покусывая ногти.
Помыслил он: «Причем тут конь? К чему
Считаться со слоном мне? Не пойму.
Отдать ценнейшее? Но что же это?
Иль суть вся в пешках? Не найду ответа.
Зачем же ею тронута ладья?
И это не напрасно — вижу я».
Он думает и скрыть не в силах вздоха.
Божуй ему: «Что, брат? Знать, черным плохо?»
Но Федор уж не слышит ничего,
Все мысли он собрал вкруг одного
И, взвесив их, по долгом размышленье,
Так королю сказал: «Судьбы свершенье
Уловке подчиняется простой.
Хорош иль нет тот способ, но порой
Фортуна лишь тому дается в руки,
Кто тверд душой и в радости, и в муке.
А кто удачей ослеплен всегда,
Тот раскисает, лишь придет беда.
Начнем игру! Смотри, Божуй. Я знаю,
Ты слишком рано радуешься раю.
Не думай, что сказал я наугад —
На третьем ходе ты получишь мат!»
Король подсел поближе, весь вниманье.
Двор ждет, какое будет окончанье.
Дают сигнал. Ладья одним прыжком
Становится пред самым королем.
Что делаешь, глупец! Готовясь к бою,
С последней расстаешься ты ладьею?
И королю иного нет пути,
Как до конца с ней ссору довести.
Обороняться надо поневоле,
И он ладью сбивает тотчас с поля.
А вслед ей пешка. Он назад прыжок —
Другая пешка целит прямо в бок.
За черными победа. Завершенье
Игры повергнуло всех в изумленье.
За Анной послано. Теперь она
Судьбы веленьем — Федору жена.
Соперник даже пира не дождался,
Домой уехал — и не попрощался.
Пора и мне! Покой я берегу
И должен отдохнуть на берегу,
Я Виды подражал умелым одам,
Что долго плыл по итальянским водам,
О той войне ведя искусно речь,
Которой не нужны ни лук, ни меч.
МУЗА[134]
Для муз и для себя пою. Кого ж на свете
Могли бы радовать простые песни эти?
Все ищут выгоды, презрев порою честь,
Хватая лишний грош. В том смысл, конечно, есть.
Что толку от стихов? Одни пустые звуки!
Ведь только богачу дается счастье в руки.
Он всё имеет: власть, и деньги, и чины.
Речист, красив. Ему все уступать должны.
Затем и золото повсюду хвалят хором.
Поэт же одинок, играет за забором
С кузнечиками в лад, когда в лугах они
Приветствуют июль и солнечные дни.
Но все ж грядущие оценят поколенья
Часы моих трудов и ночи вдохновенья.
За равнодушие теперешних времен
Посмертно буду я с лихвой вознагражден.
Давно заботится прекрасный сын Латоны,
Чтоб уцелел мой прах, потомством сбереженный.
Пусть до простых людей и не дошел мой глас,
О музы, к вам меня уже вознес Пегас,
Вас буду вечно чтить, вы для меня родные,
И я иным путем иду, чем остальные.
Вы отличить меня сумели на века
И, из толпы изъяв, взнесли под облака.
Отсюда вижу я — спокойно, слава богу, —
Тщету людских надежд, ошибки и тревогу.
Иду за вами вслед, о золоте забыв,
Что жемчуг мне, хоть он и дорог и красив?
Не стоит доверять ценою дорогому.
Сперва оно с тобой, потом уйдет к другому.
Люблю поэта труд. Пусть зависть, гнев тая,
Провалится, чтоб мог еще при жизни я
И позже заслужить людское одобренье,
Хоть что-то сохранить от тьмы уничтоженья.
Вас, музы чтимые, мольбы мои зовут.
О, помогите мне начатый кончить труд!
И рыбам в силах вы дать голос лебединый,
О, Зевса дочери, род славный и старинный,
У грозного отца, на небе, за столом
На пиршестве богов в чертоге золотом
Приятным голосом под струн своих звучанье
Ведете о былых вы днях повествованье,
О том, как Энкелад, Мимант, Ред и Тифон,
Всесильный Бриарей, гигант Порфирион[135]
С другими братьями пытались взять чертоги,
Где издавна блаженствовали боги,
И, горы взгромозди, добрались до высот,
Таранами дубов стуча в щиты ворот.
Но тщетно. Хоть и был ужасен натиск рьяный,
Бессмертным ли страшны восставшие титаны?
Вот Марс с мечом в руке, в доспехах боевых —
И сталь их гладкая, вся в отблесках живых.
Вот рядом с ним Вулкан и грозная Юнона,
Паллада со щитом у царственного трона,
Прекрасный Аполлон, величьем осиян,
Он в битве до конца опустошил колчан.
Юпитер, наконец, разгневанный и ярый,
Взял в руки молнии, громовые удары,
Что бьют без промаха и недруга разят,
Хотя б сквозь пласт земли он скрылся в самый ад.
Ударил громом он, и молниею длинной
Самоуправцев сверг в глубокие низины,
Где придавили их обломки грузных гор,
И там они лежат в могиле до сих пор.
Богам поете вы. В дни мира золотые
Приятно вспоминать опасности былые.
Восславлено добро. Коль не воспеть его,
Как подлость скрытая, оно для всех мертво.
От матери, друзей уж не одну Елену
Далеко увезли, тая в душе измену.
Не первым за жену вступился Менелай,
И Агамемнон вел ладьи в далекий край.
Не раз разрушена в веках бывала Троя,
И Гектор не один пал смертию героя.
Но этих подвигов совсем не знает свет
Затем, что не воспел их ни один поэт.
Хотя Гомер стяжал немеркнущую славу,
Последующий век поет свое по праву.
Стихом соперники в Элиде почтены,
И олимпийские воспеты бегуны.[136]
Кто мог бы Турна знать с его обличьем гордым,
Камиллу смелую иль Лавса с духом твердым,
Палланта и раздор в Италии племен,
С троянским сходственный, когда бы не Марон?[137]
Не менее славны, не менее воспеты
И те, кого давно латинские поэты
Почтили песнями, что золота ценней.
О том же могут петь поэты наших дней.
Мне зависть говорит: «Ты, стихотворец, знаю,
Богатым хочешь стать». — Нет, ведьма, не желаю.
Когда б мне ничего не завещал отец,
И бедность не умел терпеть я, наконец,
Мышковский Петр[138] добром делился бы со мною
И щедрою всегда мне б помогал рукою,
Но не затем, чтоб я был лишь одним из слуг
Иль ехать на коне мог в свите через луг,
А лишь затем, чтоб я, нуждой не угнетенный,
Свободно пел и чтил лишь творчества законы.
Об этой милости, о сестры,[139] надо вам
Правдиво передать грядущим временам,
Да и ему сказать, что ждет его награда.
Нам похвалу, себе при жизни слышать надо.
А я вам приношу смиренно дань свою
И благодарно жизнь вам в руки отдаю,
Чтоб в день, когда душа земле оставит тело,
Как пламень, мысль моя сквозь облака летела.
ОТВЕТ ФРАНЦУЗУ, ИЛИ КУКАРЕКАЮЩЕМУ ПЕТУХУ[140]
Ночь эту, галл, ты бы мог провести спокойно меж нами,
Не подвергая себя опасности грозной средь мрака.
Стойте, мужи! Для чего бежать вам? Тринакрия[141] ль это,
Памятной ставшая тем, что была в ней резня роковая?[142]
Ты от сарматов[143] бежишь, из страны, что с гостями радушна,
Что из невзгод выносить не может только тиранов
-Или надменных людей. Сарматию думал прельстить ты,
Ныне ж бежишь из нее, словно оводом был ты ужален.
Стойте, мужи! Разъясните, какая для бегства причина.
Холод вам страшен, морозы? Ужели так галл устрашился
Северной нашей зимы со льдом ее чистым и снегом,
Тот самый галл, что свой род от бесстрашных троянцев выводит,
Галл, что недавно грозился, вступая на трон королевский,
Сразу Москву сокрушить, а татарские дикие орды
За каменистый Рифей,[144] к берегам ледовитого моря
Силой оружья прогнать? Так вот она, галльская доблесть!
Но, прежде чем до Москвы доберешься ты, галл горделивый,
Прежде, чем в Скифии[145] ты свои палатки раскинешь,
Нужно будет тебе одолеть большие поляны,
Лед обширных озер, засыпанных снегом глубоким,
Реки наши пройти, за собою ведя свое войско.
Должен ты будешь сражаться не только с Москвой иль Ордою,
Но и в походе своем победить суровые зимы,
Силу Борея смирить, что ни в чем не уступит и Австру.[146]
Ныне же мерзнешь ты дома, бездейственный галл, и понуро
Корчишься возле камина. Когда 6 ты был позван войною,
Что бы ты делал? Бежал бы, хотя еще враг твой далеко.
О, надменные галлы! Как вас не назвать каплунами[147]
(Так называли этруски).[148] Ищите поласковей неба
И возвращайтесь скорее к родной вам обрывистой Иде,
Где так хрипло звучат для вас барабаны и флейты,
Дикие крики и пляс на горе, посвященной Кибеле.
Верные слуги Кибелы, собой ее свиту умножьте,
«Матерь богов» окружите толпою скопцов, ей покорных.[149]
Нам же нужны те мужи, что Борея, зимы не боятся.
Прежде чем убегать из нашей страны неприютной,
Долго покрытой снегами и льдом, оковавшим озера,
Вместо того чтобы в лед превратиться, как встарь Ниобея
Стала утесом, войди как гость в наши теплые хаты
И отогрей у огня свое омертвевшее тело.
И, милый галл, не гнушайся натопленной жарко избою,
Где спит с ребенком жена, а рядом свинья, поросята.
Да, мы не только телят — петухов в своем терпим жилище.
Весь домашний наш скот помещен в таких же закутах,
Чтобы жестокий мороз не сгубил наших спутников верных.[150]
Ты в легкомыслии нас упрекать соизволишь и в чванстве?
Кажется мне, что ты хочешь, о галл, — и с понятною целью —
Нам приписать недостатки, от века присущие галлам,
Как цвет черный присущ вороне, а лебедю — белый.
Хочешь ты с нашим народом хоть частью грехов поделиться»
Пользуясь тем, что нашелся народ, чьи обычаи схожи
С вашими, галл. Но подумай — вот минут немалые годы,
Может быть, даже столетья, и много за всё это время
Тибр воды унесет с равнины в Этрусское море,[151]
Прежде чем галл доказать всё то сумеет сарматам,
Что и о галлах самих известно уж целому свету.
Вот и теперь в неприглядном вы миру являетесь виде.
Вам короля захотелось нам дать. .. Но боюсь, что пространным
Будет об этом рассказ. Уж пускай нас рассудят потомки!
Путь себе покороче желает избрать моя муза,
За убегающим галлом отправиться хочет по следу.
«Дремлют в хмелю за столом. . .»[152] Правда, все крепко мы спали,
(Мог ли кто ожидать, что подобное дело свершится!)
В час, когда ночью глухой вы изволили лезть через стены
И, опустивши поводья, бежать. Ведь никто не увидел
Вашего бегства. Оно не замечено было и стражей.
Всё же я, галл, признаю — да и сам отрицать ты не станешь, —
Что принимали мы вас с восторгом, как боги и люди
Могут только принять: было всюду в честь вас ликованье,
Пир в каждом городе шел, и сармат, украшаясь венками,
Знатного гостя встречая, под лютню плясать не стыдился
И за здоровье твое до дна выпивал свою чарку —
Всё для того, чтоб тебе показать наше доброе сердце,
Искренность нашу, чтоб ты, прибывший к нам издалека,
С нами на пиршестве мог сидеть с самым дружеским чувством.
Неблагодарный беглец! Радушие наше ты, варвар,
Счел за порок и не только на нас — на стихи свои так же
Льешь, словно пьяница горький, всё время пивную отрыжку,
Ежели я ошибался (а я в самом деле ошибся),
Неблагодарных и злых принимая с открытой душою,
Всё же следует мне во всем быть признательным небу,
Что я ошибся на родине, а не в отечестве галлов.
Там за то, что захочешь вином утолить свою жажду,
Кровью платят своей, и прославленный пир королевский
Жизни стоит порой.[153] Там, когда ты задремлешь с похмелья,
Можешь совсем не проснуться, и сон твой окончится смертью.
А окровавленный труп без стеснения бросят в окошко.
Как бы ты поступил, если б выбор тебе был предложен:
Брошенным быть за окно иль, опившись вином на пирушке,
Мирно скатиться под стол на потеху беззлобных соседей?
Но, как мог ты узнать так быстро убожество наше,
Я, уважаемый галл, не в силах понять и доныне.
Были недолго вы здесь, и вам некогда было разведать,
Что здесь у нас за плоды и какими владеем морями,
Руды какие есть в Польше, какие за крепкой стеною
Есть у нас города. Если 6 ты здесь подольше остался,
Мог на объезд всей страны потратить хоть бы полгода,
То, если даже тебе, взращенному в полном довольстве,
В пышности даже и в неге, среди непомерных излишеств,
И не понравился б край наш, ты б всё ж убедился воочью,
Что и без помощи галлов могла бы стать Польша счастливой.
В чем же причина того, что считаешь ты нас бедняками?
Генриху трон предложив в Сарматии, думали галлы,
Что, пустившийся в путь с королем в этот край, непременно
Здесь, на севере нашем, добудет богатство и славу,
В золоте станет купаться, найдя перемену фортуны,
Чтим будет всеми, как первый советник, стоящий у трона,
Будут сарматы дивиться на галлов, на славных героев,
Золотом их осыпать, соревнуясь всё время друг с другом.
Видят герои теперь, что надежды их были напрасны,
Что, как и прежде, они лишь в драных штанах щеголяют.
Как же им упрекать наш народ в нищете, в недостатке,
Словно лисица, что видит под крышей кладовки колбасы
И, не добравшись до них, говорит: «Это только веревки!»
Галл! Возражает тебе поляк, северянин привычный,
На твой озлобленный стих отвечая стихом ядовитым.
Что ж, улетай, словно птица! И пусть никогда уже солнце
Тучей не будет закрыто, и наш небосвод не темнеет!
Пусть никогда уж ты больше не ступишь на нашу границу,
Пусть отдалят от нас боги навеки такую возможность!
Пусть и к тебе, и ко мне они благосклонными будут!
Если ж с мольбою своей ты от них ничего не добьешься,
Вместе мы будем просить, чтоб ты Польши вовек не увидел.
Ну, а уж если вам, галлам, безмерно так хочется власти,
То от великой Германии надо вам взять королевство,
Чтоб, удостоенных скипетра и королевской короны,
Тайно бегущих на родину вместе с исчезнувшим саном,
Видел вас Рейн, как недавно вас видела польская Висла!
ПАМЯТНОЕ СЛОВО ГРАФУ ЯНУ ТЕНЧИНЬСКОМУ, БЕЛЬСКОМУ ВОЕВОДЕ И ЛЮБЛИНСКОМУ СТАРОСТЕ[154]
Пусть будет этот стих тебе мной посвящен,
Тенчиньский, славный граф, вкусивший смертный сон
Столь неожиданно, в расцвете юной силы,
И нас заставивший лить слезы у могилы!
Иные мавзолей здесь станут воздвигать,
Лик твой из меди лить и в мраморе ваять,
А я твой прах стихом хочу почтить сердечно,
Что милостью богинь живым пребудет вечно.
Тенчиньские — твоя высокая родня.
От них, как бы из недр троянского коня,[155]
Великие мужи для Польши выходили,
Что дома и в боях всегда ей славой были.
Об этом ведают и прусские поля,[156]
И Варна, где войска во славу короля
С такою яростью безумной шли в сраженье,
Что им нельзя в вину поставить пораженье.[157]
От предков ты отстать и юным не хотел,
Ты видел много стран, свершил немало дел,
Великих королей ты изучал деянья
Средь воинских забав и в мирном процветанье.
Хотя ты для войны и слишком юным был,
Владыке Франции ты шпагой послужил,[158]
Когда его сыны в раздорах веры бились
И, чуть не умертвив друг друга, помирились.[159]
Любил науки ты и книги мудрецов,
И не был ослеплен богатствами отцов,
Судьбою одарен был знатным ты рожденьем,
Других превосходил умом и обращеньем.
Лишь возвратился ты домой в страну свою,
Как к шведскому тебя послали королю.[160]
Там в качестве посла ты послужил отчизне,
А для себя обрел хлопот немало в жизни.
Я, дева знатная,[161] не удивлен тобой!
Тебе понравился гость из страны чужой.
Он красотой своей достоин был Тифона
И мог бы место он занять Эндимиона.
Немало из пучин всплывающих наяд,
Вздыхая, на него свой обращало взгляд,
Свое бессмертие отдать ему желая.
Но тщетно. Он летел к брегам иного края.
Так некогда Тезей смерть Минотавру нес,
Задумав край родной освободить от слез.
Летел он по волнам, вскипающим сердито,
Покуда не предстал перед владыкой Крита.[162]
Там, рядом с матерью сидящая своей,
Дочь самого царя глядит: «Вот он — Тезей!»
И ложе, словно мирт, Еврот[163] сокрывший тенью,
Разносит аромат цветов и трав весенних.
Тогда лишь отвела она горящий взор,
Когда в ее груди уж запылал костер,
Проникнув до костей и всю ее сжигая,
Жестокую любовь ей в сердце поселяя.
Венера, властвуя в Анконе,[164] ты с высот
Нам вместе с радостью немало шлешь забот.
Какую страсть зажгла ты в девушке, влюбленной
И гостя красотой нежданно ослепленной!
Внезапной робостью она сейчас полна,
Бледнее золота вдруг сделалась она,
Узнав, что, доблестно идя на Минотавра,
Тезей иль встретит смерть или венок из лавра.
Напрасно и мольба с ее слетела губ.
Так, в Татрах, вырванный с корнями старый дуб
Упал и с грохотом тяжелого паденья
Лес повалил вокруг и смял кустов цветенье.
Тезей чудовище отважно победил,
Хоть Минотавр из всех старался биться сил.
Со славой вышел он из ночи неприглядной,
Из тайн предательства — по нити Ариадны.
Тенчиньский в наши дни Тезеем был твоим.
Как древности герой, он смел, непобедим,
Всегда готов встречать мечом врага колонны —
Идет ли пеший строй иль грозно мчится конный.
Он, видя, как тебя охватывает страсть,
И сам к твоим ногам уже готов был пасть,
Вы были общими охвачены мечтами,
Одной и той же вас любви сжигало пламя.
Посольства первые послал друг другу взор,
И тайный пыл сердец стал явным с этих пор.
Беседе было так положено начало.
Он стал твоим слугой, и ты ему внимала.
Когда же час настал, и Греции герой
Свой парус распустив, собрался плыть домой,
Сказала ты: «Мой гость, коль речь твоя не ложна,
Тебя и мужем мне назвать бы было можно.
С собой ты не берешь меня в свои края,
Но делу общему, друг, покоряюсь я.
Счастливый путь! Встает разлука между нами. . .
Я буду ждать, пока не изойду слезами!»
Но дальше говорить печаль мешала ей.
И слезы, словно дождь, катились из очей.
Тенчиньский, сам глаза украдкой вытирая,
Сказал, сердечную тоску превозмогая:
«Спокойней, панна, будь! Когда бы вихрь морской
И волны на меня обрушились стеной,
Корабль мой задержать им не пришлось бы в море!
Я к берегам твоим опять пристану вскоре».
Сказав, поцеловал ей руку и потом
Взошел на свой корабль, встал за его рулем.
Вот якорь подняли, канаты отвязали,
И путь направили гребцы в морские дали,
О дева, не своди с возлюбленного глаз —
Быть может, видишь ты его в последний раз!
Владеет нами рок. Все, старый или юный,
Зависим мы во всем от прихотей фортуны.
Глядела дева вдаль, следя за кораблем,
Вот парус точкой стал в тумане голубом,
Вот он совсем пропал. Ее в семью родную
Служанки увели почти полуживую.
А ты, Тенчиньский, плыл, стрелой любви пронзен,
Поверх морских пучин ветрами увлечен,
И плаванье твое благополучным было,
На прусский берег ты привел свои ветрила.
Вдоль Вилии потом ты продолжал свой путь,
Что тихою волной утеса точит грудь,
К Вилейке ближе всё стремясь, к своей сестрице,
Чай шум уже давно летит поверх границы.
Ты прибыл к королю и дал ему отчёт
В делах посольства. Всех твой радовал приход,
Все были во дворце приветливы с тобою,
Ты покорил сердца своею добротою.
Когда ж у нас поля и броды — всё кругом
Холодная зима покрыла крепким льдом,
Недолго при дворе ты находился чинном,
С посольством вновь король тебя отправил к финнам.
Небезопасен путь. Хоть морем он пролег,
Но нет на том пути для корабля дорог:
Сегодня стужею окованные волны
Вихрь завтра разнесет и разбросает челны.
К тому ж невдалеке готовил войско враг,
Но видно бог хранил в пути твой каждый шаг.
До цели скоро он довел тебя желанной,
До финской гавани и принца Иоанна.[165]
Отсрочки не терпя, тот со своим двором
Простился и, тебя забрав проводником,
К границе польской сам поплыл с тобою вместе,
О дочке короля мечтая, о невесте.
Он дело завершил. Но, Катарина, нас
Ты, знать, покинула тогда в недобрый час.
Все ж с божьей помощью воссядешь ты в столице
Того, кто до сих пор томит тебя в темнице![166]
Тенчиньский же, успев в дворце отпировать,
Уехал в Люблин свой, чтоб старостою стать.
За многие свои отмечен превосходства,
Он там же получил позднее воеводство.
Друг, помни — встречу ты невесте обещал,
Когда из Швеции по морю уезжал.
Нет, не забудешь ты! Любовь алмазом пишет
Слова, которыми всечасно сердце дышит.
Лишь кончил ты дела в родной стране своей,
Как занялся и тем, что для души важней,
И, имя божие на помощь призывая,
Собрался в ту страну, где дева молодая.
Друзей немалое число с собой ты взял.
От казимировых, глядящих в небо, скал[167]
До Гданьска Вислою ты мог спуститься вскоре,
Чтоб свой дальнейший путь свершить в открытом море.
Не знает человек, что выбрать, предпочесть,
И счастье он порой готов за горе счесть.
От бога не было тебе благословенья,
Был труден переезд, он дал лишь огорченья.
Опасен был твой путь. Уйдя в морской туман,
Следил за берегом флот короля датчан,
Готовился напасть.[168] И ждал он в нетерпенье
Кому с Фортуной Марс окажет предпочтенье.
Верх взял извечный рок, несчастный жребий твой.
Ты, благородный граф, с отважною душой
Поднялся на корабль, храня в груди признанье
Любви, что выносить не в силах ожиданья.
И трижды твой корабль в морской пускался путь,
И трижды должен был назад он повернуть.
Потом все ж двинулся, глубоко роя волны
И парус развернув, попутным ветром полный.
Но не успел закат на небе отпылать,
Как вихрь обрушился на всю морскую гладь.
Завыл он, засвистал и, путникам на горе,
За валом гнало вал разгневанное море.
На палубе кричат. От туч всё гуще мрак,
И ветры борются сшибаясь — страшный знак!
С восточным — западный, а тот, что дует с юга,
Схватился с северным — и все теснят друг друга.
Швыряет, бьет корабль по прихоти волны,
И словно рушится он в пропасть с вышины,
Но и поверх валов средь этой бездны дикой,
Не видно никому, где Город их Великий.[169]
Крутя песок, вода бьет в днище корабля,
И уж не в силах он послушаться руля.
Средь разъяренных волн, кипучей круговерти
Во власти бури он плывет навстречу смерти.
Не уставая, шторм трепал корабль всю ночь.
Но занялась заря, прогнало тучи прочь,
Стал ветер утихать, и пенистые волны,
Примолкнув, обрели опять покой безмолвный.
Поднялось солнце. Вновь в путь двинулась ладья
Под парусом тугим. И вдруг два корабля
Открылись сбоку. «Гэй! Готовь оружье к бою! —
Дал капитан приказ. — Померимся с судьбою.
Еще не знаем мы, кто грозный наш сосед.
Всё будет хорошо, коль ждет нас в море швед.
Но коль датчанин, то я встречи не желаю.
Мы попадем в беду — я вас предупреждаю».
И шведский так тогда проговорил посол:
«Известно было мне, когда я к Гданьску шел,
Что корабли датчан здесь где-то недалеко.
А если это так, мы все умрем до срока».
Тенчиньский же тогда ответствовал ему:
«Ну что ж? Должны мы быть готовы ко всему!
Мужайтесь же, друзья! Решенье в божьей власти.
Я не покину вас ни в горестях, ни в счастье».
Еще не кончил он, как каждый был готов
Там, где указано ему, встречать врагов.
Тем временем свой флаг уж подняли датчане,
И стало ясно то, в чем сомневались ране.
Что, муза, добавлять? Пословица твердит:
И Геркулес в борьбе двоих не победит.[170]
Борта прострелены, и руль, и парус сбиты.
Захвачен в плен корабль, лишившийся защиты.
Король датчан спешит у нашего спросить:
Со шведом он в войне, но как с Тенчиньским быть?
Ответил наш король, что он без промедленья
Готов Тенчиньскому добыть освобожденье.
Переговоры шли, но — горестный удел!
Не вынеся тревог, Тенчиньский заболел,
Впал в немочь тяжкую. Но сбросить с плеч заботы
И горе не дает завистливая Клото.
Как часто, бедный, ночь, покоящую нас,
Томясь, он проводил, сомкнуть не в силах глаз.
А если и порой задремлет — просыпался
Затем, что ряд ему видений представлялся.
Грудь пламенем ему всё лихорадка жгла,
Сушила кровь его и жизни сок пила.
Пропал и вкус к еде, и всякое желанье.
О горе, о любви гнетут воспоминанья.
Уж меры нет тоске, и нет в нем больше сил.
И перед смертью так он к небу возопил:
«О боже, с чем теперь тоска моя сравнится?
Безжалостный король томит меня в темнице.
О, почему не мог я сгинуть средь пучин,
Раздавлен не был я краями тяжких льдин,
Когда плыл в край чужой, и волны предо мною
Нагромождали лед губительной стеною?
О смерть жестокая! Свободным бы хотел
Я умереть. Но мне сужден иной удел
И горе высшее. Неумолим ты, боже!
Мои надежды — прах. Ничто мне не поможет.
Забудь о золотом расшитых тканях, мать!
Невестки и меня тебе уж не видать!
Готовь мне лучше гроб! Знать, горькая судбина,
Завидуя, тебе вернуть не хочет сына.
Где ты, любимая, в каких сейчас краях?
Как умер бы легко я на твоих руках
И небу отдал бы себя без стона даже,
Коль сестрам обрывать не нужно было б пряжи!
Но счастье не пришло, а тщетные мольбы
По морю разнесло велением судьбы,
И должен я (позор, любовь, тебе за это!)
В чужом краю встречать конец свой без ответа.
Кто друг мой, бросит пусть мой охладелый прах
В пучину, чтобы мог я на ее волнах
Доплыть туда скорее, к милому пределу.
Живому не везло — пусть повезет хоть телу!»
Он, всё сказав, умолк, вздыхая тяжело.
В глухой тоске к нему забвение пришло.
Он умер в забытьи, без сил. Цветок средь луга
Так гибнуть обречен под острой сталью плуга.
Хор северных богинь над юношей рыдал,
И темные леса, и выси острых скал.
Прах в Польшу привезли, где все о нем грустили,
И с честью там его средь предков схоронили.
Три строчки выбиты на гробовой плите:
«Тенчиньский здесь лежит, сказав — прости! — мечте
О ложе царственном, обещанном заране.
О пустота забот! О тщетный пыл мечтаний!»
Вкушай же вечный мир, о благородный прах!
Блаженствует твоя душа на небесах.
Коль нравиться могу стихами я своими,
То славным и твое в веках пребудет имя!